Антихрист

От автора: данный текст крайне нежелателен к прочтению лицам, искренне и бесповоротно верящим в существование Бога.

Я ненавижу бога. И Бога тоже. И Аллаха, и Кришну, и Элохима, и Дьявола, и Сатану, и Иблиса, и любого другого ангела, шайтана, чёрта и чорта. Ненавижу, потому что сердце моё полно жалости к христианам, мусульманам, иудеям, буддистам и прочим глупым осликам, которые во всё это верят, поклоняются, боятся, трепещут, млеют и бьют челом об пол. Да, я — атеист. Радикальный атеист.

Моё имя — Зарат. Зарат Устра. Для друзей — Зар. Но по паспорту просто Г. Г., конечно же. Нет, не Гумберт Гумберт. Всего лишь Григорий Горбовский.

Моя страсть — научно-фантастические романы. Я накопил уже целую библиотеку более чем из пятидесяти томов. У инквизиции потекли бы слюни и зачесались бы факелы, увидь они такое количество старых богохульных изданий, на страницах которых описывается высокотехнологичное (иногда даже безбожно-коммунистическое) будущее… Ведь мир вокруг совсем не похож на тот, каким воображали его великие писатели-футурологи двадцатого века в романах, повестях, рассказах. Вся эта фантастическая проза, к слову, сейчас официально не существует и никогда не существовала. В современности есть лишь одна (с небольшими вариациями) Книга. Ни за что не догадаетесь, какая.

Теперь её читают (да что там — учат наизусть) во всех школах. Изо дня в день, кроме, естественно, воскресенья, бедные дети в возрасте от шести до шестнадцати грызут гранит религии. А среди рабочей молодёжи, воспитанной уже после "снисхождения", считается позорным и богохульным неумение цитировать какой бы то ни было библейский стих. Я, к примеру, не знаю ни единого.

Учат в школе, учат в школе… Земля — центр вселенной. И плевать на Коперника. Бог создал мужчину из глины, а женщину — из ребра мужчины. Дарвин? Кто это? На небесах — Рай. Галилей, ты видел его в свой телескоп? Гагарин, пролетал мимо?..

Но для чего все эти пустые фразы? Вот главная — я должен убить Христа. Да, это вновь сделает его мучеником, но уж лучше так, чем…

Чем каждый день слышать из ящика слащавые речи о том, что спустя две тысячи лет его послал с Небес сам Господь Всевышний. А зачем? Конечно же: во спасение и просветление человечества, для очищения душ грешников.

Чем каждый день через выпуклый экран наблюдать его сияющий, божественный лик с реденькой козлиной бородёнкой, длинными волосами и одухотворённым взором, за которым нет абсолютно ничего, кроме иллюзии Бога.

Чем каждый день продолжать думать о миллиардах одураченных вторым пришествием людей и о миллионах воинах, гибнущих в борьбе с исламом во имя воскресшего Господа…

Да, вот он, на сцене. И на огромном мониторе, чтобы всем было видно. Выплывает из-за кулис, примирительно подняв руки, в белой сияющей рясе, с венком на голове, ну как с иконы сошёл…

Ура! — кричит многотысячная толпа — Иисус! Спаситель наш! Мы любим тебя! Любим!..

Прямо как рок-звезде. Толстуха в сбившемся платочке, стоящая рядом со мной, начинает неистово креститься, что-то шепчет, шлёпая губами-пельменями. Подле неё — девчушка, держит матку за подол, насупилась, смотрит волчком, из под сжимающего голову платка — блестящий лоб. Девочка даже не молится. Да маленькая ещё, не понимает, что Бог-то вот он, прямо перед глазами, на сцене.

А Бог наконец подходит к микрофону, и толпа стихийно смолкает.

— Да благословит Отец наш Всевышний тех, кто сегодня здесь, — разносится над площадью голос: и ласковый, и строгий, и журчащий, и громыхающий. Божественный.

Толпа ликует. Толстуха начинает креститься ещё резвее, так что её чаду приходится буквально вцепиться в ходящий ходуном подол. Лысый долговязый мужик слева от меня в голос рыдает — я вижу настоящие "крокодиловы слёзы", выкатывающиеся из круглых глазниц, соскальзывающие с острого подбородка и разбивающиеся о синий платок на голове его анарексичной жены. Та — в приступе то ли богобоязни, то ли боголюбви — прижимается к мужу спиной, мешая креститься.

А Христос продолжает:

— Две тысячи лет назад, когда я висел на кресте (негодующий ропот), мне было видение (могильная тишина). Передо мной простиралось поле — бесконечное, бескрайнее поле. Оно было чёрным от удобренной, вспаханной мною земли. И в этой земле я видел крохотные зёрна. Зёрна веры. И теперь, смотря на вас, я вижу то же поле, но с крепкими, ветвистыми, цветущими деревьями. Деревьями, тянущимися к небесам.

Интересно, прихожане хоть что-нибудь поняли из сказанного? Тем не менее: толстуха — орёт молитву, её чадо — безвольно болтается на подоле, муж с женой — рыдают, растирая сопли по лицу. Спереди кто-то падает на колени. Коренастый молодчик в полицейской форме. Крестится так, что люди вокруг отшатываются, боясь попасть под горячую праведную руку…

…Рука в кармане. Металл столетнего револьвера холодит ладонь и пальцы. Нужно пробираться ближе к трибуне. Другого шанса не будет.

Ветхий завет, Новый завет, Новейший завет… Был у меня заклятый товарищ, сатанист Стёпа. Мы познакомились в батальоне смертников (или семигрешников — как нас называют в народе, ведь народ искренне верит, что такие, как мы всю жизнь только и делаем, что предаёмся семи смертным грехам). Первая наша встреча была на жарком во всех смыслах североафриканском фронте. Я на карачках полз по песчаному, сцепленному размолоченной человечиной окопу. Порой замирал, дико хрипя и плюясь кровью. Тогда сквозь конвульсивные удары сердца слышал взрывы, стрельбу, лязг металла, редкие вопли "Аллаху Акбар!" и "Христос воскрес!" в какофонии бешеного ора, будто тысячи, миллионы людей варятся в огромном котле с раскалённым эфиром веры. Я был ранен и думал о смерти. Нет, не думал. Я молился о том, чтобы её оттянуть, отсрочить, отложить на потом. Лишь сейчас в голову приходят слова одного великого человека, писателя Джеймса Морроу: ""В окопах нет атеистов" — это не аргумент против атеистов, это аргумент против окопов".

Мне казалось, что уже начинаю терять рассудок от невыносимой боли, ужасного грохота и воплей пока ещё живого мяса, шевелящегося вокруг… но меня спас Стёпа. Его рука вынырнула прямо из стены окопа, схватила, дёрнула, затащила в крошечную нору. Не убивай! — кричал я, а Стёпа смеялся. Весь обмазанный липкой багровой жижей, он скалился, обнажая розовые клыки. Бог умер! — кричал он в ответ, сверкая глазами. — Его плоть изгнила, а кости рассыпались в прах. Дьявол! Вот кто теперь царствует и на Земле, и на Небесах!..

Мы просидели в норе, кажется, двое или трое суток. Вышли лишь тогда, когда снаружи перестали доноситься вопли умирающих. Моя раненая грудь больше не кровоточила — я заткнул глубокий и длинный порез глиной, а Стёпа помог перетянуть его изорванными лоскутами грязного тряпья. Нам повезло: поле брани было безжизненно, если не брать в расчёт туч орущего ненасытного воронья и воющего роя жирных мух. От гнилостной вони вкупе со смертельной усталостью и нестерпимым голодом я несколько раз терял сознание, а когда вновь приходил в себя, видел не перестающую ржать стёпину харю.

Стёпа был более чем ненормален. Он резал "свеженьким" трупам руки и, поглаживая в сторону разреза, чтобы шла кровь, собирал с каждого по несколько грамм в собственную фляжку. Для ритуала — объяснил с хитринкой в глазах. А ещё Стёпа отсекал мертвецам уши и прятал в свой карман. Не знаю, каким чудом там, в норе, его сатанинскую голову миновала мысль зарезать меня спящего.

Мы шли всё дальше от войны по полю, усеянному мусульманами и христианами. Порой откуда-то из глубины наваленных друг на друга тел доносился одинокий стон. Жалостливый, просящий. Молящий Бога о спасении. И такому стону всегда аккомпанировал сумасшедший гогот Стёпы.

Однажды, уже спустя пару лет после этого нашего маленького дезертирства, он сказал:

"Бог — утешение сирым, больным и убогим? А этим сирым, больным и убогим в первую очередь нужно иметь гордость и верить в свои собственные силы, затем — так уж и быть — в человечество и человечность. Понимаю, это сложно, особенно в нашем современном мире и особенно когда нашпигован свинцом, а в грудь воткнут кинжал. Намного сложнее, чем верить в сказоньки о любящем боженьке".

Так говорил Стёпа.

Он учился у меня. Был, стыдно признать, неким подобием первоапостола. Но, к сожалению, Дьявол так и не покинул его закисающий мозг до самого конца.

Я медленно скольжу сквозь толпу, пряча взгляд от глаз камер-надзирателей, снующих над головами и следящих за тем, чтобы ни у кого в руках не появился мобильник, камера или любое другое записывающее устройство. Прихожане, не отрываясь от неистовой молитвы, нехотя поддаются моим мягким толчкам-просьбам посторониться. Трибуна всё ближе.

Почему-то вспоминается та православная девчонка, месяц назад пришедшая в мой подвал. Отверженная "соплеменниками", униженная и чуть не изнасилованная собственным учителем… Стёпа тут же приметил её, и я буквально увидел в его вспыхнувших глазах все те извращения, какие ожидали бедняжку. А она, глупая, поверила этому маньяку, влюбилась. И потом плакала, даже молилась отвернувшемуся от неё Богу, когда узнала о казни сатаниста.

Я был там, где умирал Стёпа, — стоял в толпе среди бездельников и ротозеев, но ничего не мог поделать. Он медленно сползал по колу, собирая кишками каждую зазубрину и будучи при этом в сознании (позднее, если вырубался — стражники будили плетьми). Сползал, и всё смеялся и сквернословил, пока совсем не обессилил. Жалко маньяка. Но я всё-таки рад его участи. Нечего было девочку портить. Да ещё и такую хорошенькую… хотя, плевать на неё. Столько раз пытался втолковать, что всё, абсолютно всё, во что продолжает верить до сих пор — ложь, но она никак не могла понять. Лишь глупо хлопала глазами и кивала, а по ночам, чёрт подери, тихо молилась в подушку.

Стёпа виноват в другом — не сделал то, что мне приходится делать сейчас. А попался он из-за этих своих идиотских наклонностей: подошёл к трибуне и, сложив из пальцев "козу", заорал во всю глотку: "Слава Люциферу!". Тут-то его и взяли, даже не дав выхватить оружие.

Теперь близко подходить слишком опасно. После покушения охрану многократно усилили — уже за сто метров сквозь плотную толпу вижу оцепление из монахов в чёрных рясах. У каждого на поясе — меч-крест, а в ухе — устройство для переговоров. Телохранители, элита, чёрт бы вас… Но с такого расстояния попасть в цель практически невозможно. Всё-таки придётся рискнуть и подобраться вплотную.

В первых рядах "зрителей" стоят в основном старики и школьники. Многие держат иконы, надеясь, что те зарядятся божественной силой. Аккуратно протискиваюсь меж толстых боков стариков и старух.

— Я люблю вас! — продолжает вещать Христос. — И всем сердцем чувствую вашу любовь!..

От этих слов начитает тошнить — уже чувствую подступающую кислятину, но сдерживаюсь. Любит он. Чувствует. Клоун хренов.

Стою за спинами старшеклассников. Одни лишь парни. Все — остриженные под горшок, бледные, форма застиранная и малая почти каждому — серая ткань обтягивает худой торс, руки, ноги.

Ищу глазами место, где можно незаметно подобраться поближе к Христу. Но впереди — лишь толпы школьников, выстроенных по росту, начиная с первоклашек у самой трибуны, заканчивая теми старшеклассниками. Кстати, среди совсем маленьких детишек есть и девочки.

Далеко слева замечаю серые рясы учителей. Начинаю двигаться к ним.

Дети, дети… как много здесь детей… Все внемлют словам Господним, задрав голову и даже позабыв креститься. Кем же будете вы, когда подрастёте?.. Такими же осликами, живущими в иллюзорном мирке, как ваши родители и ваши учителя?..

Цепь охраны — спиной к трибуне и лицом к школьникам. Но вот я замечаю небольшую прореху в рядах: несколько монахов, не удержавшись, отвернулись от толпы и смотрят на живого Бога. Их руки умоляюще сложены. Ведь у каждого есть, о чём попросить.

Бросив взгляд над головами и не увидев камер, начинаю прорываться сквозь школьников — те безвольно отстраняются, глупо смотря на меня стеклянными глазами. Пытаюсь незаметно вынуть пистолет, но что-то зацепилось — карман не отдаёт.

Впереди — уже первоклассники. Я возвышаюсь над их морем, будто смертоносная для слепых кораблей скала. Кто-то сзади окликает меня. Отвлёкшиеся на Бога монахи-телохранители с тупым выражением на лице начинают оборачиваться. А Христос уже совсем рядом — в каких-то десяти метрах. Даже чувствуется благоухание его белоснежной рясы.

С треском вырываю у кармана пистолет. Взвожу. Почти не целясь — жму.

Осечка.

Раздаётся женский визг. Кто-то орёт:

— Держите!..

— Охрана!..

— Не-ет!..

Взвожу ещё. Настойчиво жму снова.

Грохот.

Он прокатывается по всей площади, затыкая боголюбивые глотки. Кажется, что грохот издаёт не взорвавшийся в бывшем патроне порох, а разлетающееся кровавыми кусками слащавое личико Христа. И… даже тогда оно не перестаёт мило мне ухмыляться.

…Бог тоже смертен, мелькает в голове, прежде чем на затылок обрушивается страшный удар.

…

Прихожу в себя. Первая же мысль: почему меня не убили сразу?.. Пытаюсь сесть, но тёмная пустая комната, шатаясь и ленясь, опрокидывает обратно на холодный бетонный пол. Как же болит голова, ч-чёрт…

Похоже, я здесь не первый день: штаны обгажены, на лице и голых руках — запёкшаяся кровь и грязная короста, волосы висят чёрными патлами. В ушах всё ещё гудит неистовый вой толпы. Удивительно, что не разорвали прямо там.

Да, я не надеялся скрыться с места преступления — это просто было невозможно. Я лишь надеялся на быструю смерть и забвение. Но после выстрела моя судьба перешла в руки монахов-телохранителей. Зачем же они сохранили мне жизнь?.. Чтобы потом прилюдно простить и помиловать, как завещал Христос? Подставить другую щёку? Ха.

Что есть вера во Всевышнего, как ни великий эгоизм? Ведь даже благодеяния, поощряемые религией, то же проявление себялюбия. Почему? Очень утрированно и по-светски, но всё же: "Я подал нищему, мне это там зачтётся. И бабушку через дорогу перевёл, тоже +1. А в церковь сходил, помолился и полтинник в коробочку у выхода кинул — так целых +10. А может, украсть что-нибудь? Не-е, я в аду гореть не хочу… Ну, кажется, теперь хороших дел у меня больше, чем греховных. Ох, точно в Рай попаду. Там и оторвусь в прекрасных садах с прекрасными нимфами". А эта ситуация, происходящая сейчас со мной… Человеколюбие ради собственной шкуры (души) под страхом страшной кары. Как вам? Напрашивается только один вывод: вера в Бога и в загробное Царство на Небесах — самое большое лицемерие, которое только видела человеческая история.

Ну а ради чего же тогда жить, спрашивается? Если после смерти ничего — зачем же, зачем? Зачем быть хорошим, добрым, не грешить, если потом за эту праведность всё равно — кукиш с маслом, небытие? И если Бога нет, то, получается, всё дозволено? Пей, воруй, убивай? Ах, меркантильный, эгоистичный человек.

Нужно жить ради тех, кто будет после: дети, внуки, правнуки, все будущие поколения, вплоть до сверхчеловека. Ты умрёшь, исчезнешь, растворишься во Вселенной, а они останутся. Жить. И какими они будут, зависит только от твоей нравственности и морали. От того, каким ты будешь в их детских глазах и от того, как ты их воспитаешь. Бог здесь совсем не нужен. Мало того: он здесь — вреден.

Так кто же я, Зарат Устра? Кто, а? Великий грешник, убивший Бога, или всё-таки великий герой, убивший Бога?..

В моей темнице вдруг раздаётся металлический скрежет, затем — скрип несмазанных петель. Во тьму врезается яркий слепящий свет. Я щурюсь, пытаюсь разглядеть фигуру в дверном проёме. Та крупная, что-то держит в обеих руках. Слышится плеск, и меня тут же обжигает ледяной водой.

— Вставай, семигрешник, — говорит фигура баритоном священника, со звоном ставя железное ведро на пол. — Скоро трансляция.

— Какая?.. — тупо спрашиваю я.

Неожиданно появляется невыносимое чувство жажды. Взгляд с надежной скользит по давешнему ведру, затем поднимается на вошедшего человека. Стыдливо и просяще, как у голодной битой собаки.

Человек угадывает мои мысли, ногой пододвигает ведро. В нём плещется на самом дне. Я вновь пытаюсь сесть, и мне вновь это не удаётся. Пытаюсь достать до влаги, засунув голову в ведро, но падаю вместе с ним. Наконец щекой чувствую холод воды, начинаю тянуть губами.

— Животное, — брезгливо цедит человек.

Я снова поднимаю на него глаза. Узнаю чёрную монашескую рясу, большой крест на груди, серебристую бороду. Надо мной возвышается обычный священник. Батюшка.

— Тебя казнят этой ночью, — проговаривает он.

Я молчу.

— Ты хочешь исповедаться, покаяться перед смертью?

— Незачем, — отрезаю я. Слышу свой сиплый голос, чувствую резь в глотке.

Батюшка, сложив руки за спиной, проходит в дальний конец камеры, возвращается, говорит:

— Ты хоть понимаешь, что ты наделал?

Я пытаюсь прокашляться, получается очень сухо. Выпитые капли лишь усилили жажду.

— Освободил… — пытаюсь ответить на вопрос, превозмогая резь и появившуюся тошноту. — Освободил. Людей.

— Что?! — неожиданно вскрикивает батюшка. — Освободил?! От кого?! От Бога?!

— Да.

— Ты не можешь отнять у людей Бога!

— Да. — Горлу, наконец, становится лучше. — Невозможно отнять то, чего нет.

— Идиот. — Тон батюшки становится мягче. — Если миллиарды людей верят в существование Господа, значит, он действительно есть.

Мне вдруг становится смешно. Хрипы начинают разрывать горло, но остановиться невозможно.

— Проклятый безбожник, — сквозь зубы проговаривает батюшка.

— Два плюс два — пять?.. — сквозь смех хриплю я. — О’Брайен, чёрт бы тебя…

Батюшка недоумённо смотрит на мои конвульсии, с минуту молчит. Затем вновь идёт в дальний угол камеры и говорит оттуда:

— Я не буду убеждать тебя в существовании Бога.

Что-то щёлкает, и в темноте появляется светлый квадрат. Телевизор.

— Смотри.

Но я не могу поднять голову. Меня продолжает разрывать лютый хохот. Стёпа? Ты чувствовал то же самое тогда, в кровавом окопе? Как я тебя понимаю…

— Подними глаза и смотри, — терпеливо проговаривает батюшка. Он уже вернулся и опять возвышается над моим содрогающимся телом.

— Больше… не услышу… слащавый голос… не увижу… личико… с бо-род-кой… войны… не… бу-дет…

— Смотри! — Батюшка хватает меня за волосы и рывком поднимает. Взгляд упирается в экран. — Он воскрес! Он вновь воскрес!

На трибуне, простирая руки к народу, стоит Иисус Христос. Народ ликует, приветствуя новое чудо — очередной двойник Бога.

Смех куда-то пропадает.

— Нет… — вырывается у меня. — Я убил… убил…

— Ты не можешь отнять у людей Бога, — повторяет батюшка. — Они нуждаются в Нём. Они умрут без Него, без веры. Зачахнут, как цветы без солнца. Понимаешь? Ты хоть что-нибудь понимаешь? Их жизнь потеряет всякий смысл. Ты говоришь им — ваш Бог мёртв! А что предлагаешь взамен? Мифического "сверхчеловека"? А, Зарат Устра? Тебе не поверят! Не пойдут за тобой! В будущее! У них есть бессмертный Бог! — Он тычет рукой в экран. — Чудо! Воскресший Иисус Христос! Им не нужно — понимаешь ты?! — не нужно будущее! Им нужен Рай. Они живут, чтобы умереть и жить в Раю.

— Вы лжёте, — после минутного молчания шепчу я, опустив голову (батюшка уже не держит мои волосы). — Бог, рай, Дьявол, ад — всего этого нет. Как нет богов из древних славянских, греческих, кельтских и прочих мифов. Те верования мертвы, и ваша религия вместе с остальными тоже умрёт… Люди поймут, что всё это — ложь. А сверхчеловек — он в будущем. И это истина.

Батюшка молчит, дышит с присвистом. Его явно злят эти мои откровения.

— Ты умрёшь и будешь гореть в аду, — проговаривает он с ненавистью. — Да прольётся на тебя гнев праведных.

Примечание: автор не несёт ответственности за неверное истолкование и прочую ошибочную интерпретацию читателями данного текста, а именно: призыв к национальной и религиозной розни, оскорбление чувств верующих, богохульство, человеконенавистничество и т. п.

Кирилл Русов, сентябрь 2015