Безвременье

Над портовым городком нависла летняя безлунная ночь, чёрная, как ворон, тёмная, как души некоторых жителей, торжественная и полная рыбы, пьяных ссор и бесшумных сведений счётов. Кто не пил и не дрался, и не тискал служанок, кто не протирал в лености матрасы и не проигрывал в костяшки состояния и жизни, тот спал и видел сны. Спал Джай Бен-Джан, гроза трёх морей; спали Крюкохват и Молотодав, корсары-близнецы с кожей цвета оливок; спала Анна Аннетт Аннабель, первая помощница таинственного капитана Эльграндо, чей "Алкон негро" — "Чёрный ястреб" — неторопливо покачивался у пристани. Вверх-вниз, вверх-вниз. Вверх — и Аннабель летела вверх по парусам в своё "воронье гнездо", тонкая, ловкая, упругая, словно пружинка; вниз — и шторм накрывал корабль морской бездной, которой не было конца и края, и приходилось приматывать себя тросом — а то и двумя — к чему попало.

Спали дети, рыбаки и прислуга, лавочники и единственный на весь город гробовщик. Спали его подручные, у которых работы всегда было больше, чем свободного времени, спали морщинистые старухи и совсем юные девицы, ещё не знавшие объятий и поцелуев, и звона свадебных колоколов в свою честь. Спали извозчики, кораблестроители и даже умаявшиеся за день рабы равномерно дышали на своих соломенных циновках, почёсывая зарубцевавшиеся раны.

На мостовую неслышно ложилась роса.

Спал пожилой капитан Жюльен, беседовал во сне с призраком умершего боцмана. Боцман пошёл ко дну вместе со шхуной капитана, "Морским кабаном", и оставил после себя много недосказанного.

Боцман: Ты помнишь меня, капитан? Это я, Весельчак Бринмор, твой боцман. Передай Лиззи, что я не изменял ей. Особенно тогда, во Флиссингене. Всё было совсем не так, как она подумала.

Капитан Жюльен: Флиссинген... Каменные стены, деревянная пристань, две гавани, церковь святого Якова. Мы простояли там две недели, пока мэр собирал выкуп, ты подхватил какую-то заразу...

Боцман: Проклятая зараза, чтоб ей ни рыбы, ни ошмёток! Как там наверху, капитан?

Есть ли корабли и пороховая гарь?

Закаты и песни?

Драчуны-мальчишки?

Колокольчики и ивы?

Принцессы и замки?

Горы и долины?

Песни и праздники?

Арфы и алебарды?

Кто приносит завтрак моей Лиззи?

Есть ли ещё родной Уэльс?

Капитан Жюльен: Тише, тише, ночь на дворе.

Боцман (поёт по-валлийски):

Ar lan y mo`r mae rhosys cochion

Ar lan y mo`r mae lilis gwynion

Ar lan y mo`r mae `nghariad inne

Yn cysgu`r nos a chodi`r bore.

Ar lan y mo`r mae carreg wastad

Lle bu`m yn siarad gair a`m cariad

O amgylch hon fe dyf y lili

Ac ambell gangen o rosmari.

Спали благоухающие свежевыпеченным хлебом пекари, каменщики, учителя. Завершив дневную смену и передав вахту, спали проститутки и часовые. Спали команды, оставшиеся на кораблях, которые тёмными силуэтами на чёрном фоне моря выделялись там, куда не доставал свет факелов. "Дижон". "Валькирия". "Изабелла". "Косатка". "Непотопляемый". Пиратское братство на вневременном отдыхе между морем и разбоем.

Трактиры, впрочем, не спали. Будучи на отшибе города, позволяли себе существовать разгульно, беспредельно и шумно. Самый большой из них, "Танцующий медведь", мог похвастаться тремя этажами, стойлом, десятком служанок разного обжима, неразбавленным ромом и разбавленной атмосферой. Главенствовал над всем этим добром некий фон Кравец, якобы беглый барон, а также друг и сторонник усталых путников. Душа его была шире вольного ветра, а тело — ещё шире души, а увесистая дубина под прилавком — почти такая же, как тело. Дубина эта, в народе прозываемая "Соковыжимателем" за некие вполне определённые качества, пользовалась заслуженным уважением и служила увесистым аргументом в решении споров и поддержании порядка.

В летнюю безлунную ночь фон Кравец не спал — он стоял за прилавком и согласно кодексу трактирщиков протирал чистые стаканы грязным полотенцем, между делом командуя прислугой и поваром вместе с его двумя поварятами. В большом камине потрескивал огонь, играя на стенах причудливыми тенями, постояльцы и посетители шумно пили и не менее шумно общались. Среди них не было такого буйства красок, которое встречается, скажем, на рынках Танжера, где один разодет причудливее другого, но зато у них водились кое-какие деньги, кое-как раздобытые кое у кого, и к утру деньги эти обычно оседали в карманах у хозяина, так что фон Кравец был в благодушном настроении. Он даже почти перестал бросать взгляды в угол, где удобно примостились — вдвоём за столом на шестерых, между прочим, — какой-то мальчишка, почти совсем ещё сопляк, и мужчина средне непонятных лет. Мальчишка был одет как мальчишка, в простую рубаху и штаны, мужчина же носил камзол чёрных и красных тонов из тонкого камлота с вычурными кружевами, и на боку его висели две сабли — на одном и том же боку, прошу заметить. Публика вроде как приличная, а вроде как и непонятная. Фон Кравец много повидал в своей жизни, но эти двое вели себя совсем странно. Начать хотя бы с того, что они были явно незнакомы, и при этом держались свободно, словно старинные приятели. Плюс у мальчишки не было при себе денег — потратил в первую же треть на ром и игры, и продулся, разумеется, — но мужчина в последние полчаса исправно за него платил. К тому же фон Кравец был готов дать руку на отсечение, что они за всё это время не сказали друг другу и десяти предложений. Но что было самым странным, так это то, что хозяин знал мужчину и совершенно не мог скумекать, что может быть общего у капитана Эльграндо с каким-то желторотым юнцом.

Фон Кравец был почти прав.

У капитана Эльграндо, с его полу-испанским происхождением, с его матерью-рабыней и отцом-губернатором, с его ненавистью ко всему испанскому, с его "Алкон негро", с его пятью сотнями матросов, с его аккуратным камзолом из камлота, со всеми его кружевами и саблями не было почти ничего общего с мальчишкой по имени Лонни, который жил и грезил мечтами о вольном море. Лонни считал себя начинающим юнгой; в его возрасте такое бывает. На самом деле так совпало, что именно в этот вечер на Эльграндо напал острый приступ меланхолии — а эта дама, как известно, пленных не берёт, — и капитан решил утопить меланхолию в в алкоголе. И когда оказалось, что мелахолия плавает получше самого капитана, он выбрал себе компанию помолчаливее, занял первый попавшийся столик — напоминаю, на шестерых, — и отдался на волю настроения. Лонни, родом из Шотландии, ни слова не знал по-испански, замечательно робел в присутствии капитана, словом, вполне его устраивал. Эльграндо весьма прилично владел английским, но предпочитал лишний раз не показывать свои знания, поддерживая реноме таинственности и неприступности.

Что есть пиратство? Зависит от того, у кого вы спросите. Юнцы, в голове у которых ещё не перевелась романтика, будут взахлёб рассказывать вам о морских приключениях, произошедших с кем-то ещё, о далёких странах, о невиданных чудовищах и волшебных вещах, о легендах и полуправдах, о Дэви Джонсе и зове моря, о свободе, о ветре, о сражениях. О сокровищах, о галантности и чести, и о прекрасных дамах, падких на корсаров. И глаза их будут загораться при одном только имени Флинта, и они будут рваться в морские разбойники, и не ниже, чем в капитаны. У них в головах сплошной ветер, у этих мальчишек, и ветра этого хватит надувать паруса для нескольких кругосветных путешествий.

Есть и другие. Те, кто уже попробовал вкус пиратства — не приторную смесь романтики с выдумкой, а настоящий, терпкий вкус, с кровью на разбитых губах. Эльграндо был как раз из таких. Он уже научился приветствовать смерть, словно старую знакомую, и повидал немало грязи. Невзирая на камлот, капитан был порядком запачкан. Он считал себя человеком чести и старался по мере сил наводить строгую дисциплину и порядок в команде. Очень многие среди его матросов являлись вполне неплохими людьми, насколько это применимо к пиратам. Но были и другие — такие, без которых нельзя. Один знает, где получше подобраться к гарнизонным укреплениям, другой умеет расспрашивать пленных, третий умеет пленных не брать... Иногда капитану для больших кампаний приходилось иметь дело с другими капитанами, и уж среди тех единицы могли служить образцом благородства и следования некой высшей цели. Более того, высшая цель самого капитана сама была совсем далека от образцовости. Капитан Эльграндо ненавидел испанцев. Он мог иногда потопить или захватить случайного англичанина или датчанина, но настоящими его целями служили испанские корабли. С ними он становился по-настоящему жесток, холоден и молчалив. Капитан — по большому счёту человек чести и совестливости — был заложником собственной ненависти. Такие люди есть и на суше, но среди пиратов их просто больше — наверное, оттого, что море не прощает слабости. И мальчишка Лонни, полный своих смешных представлений о пиратстве, капитану был смешон и местами даже жалок. Но компанию являл хорошую, поэтому капитан и занял большой стол в углу, и на любые чужие попытки примоститься к ним двоим отвечал резкими движениями головы, испанскими ругательствами и хватанием сабель.

Прикрыв ладонью глаза, чтобы яркий свет не оставил в них цветные вспышки, в "Танцующего медведя" зашёл капитан Жюльен, которому Бринмор не дал в полной мере насладиться сном. На самом деле у отставного капитана был приступ ранней старческой бессонницы, но он в силу привычки сваливал всё на боцмана. Эльграндо увидел пожилого капитана, и жестом пригласил его за столик, ловким движением подвинув стакан и бутылку. Жюльен без слов понял намёк. На своём третьем понимании намёка он наконец-то обратил на собутыльников то пристальное внимание, которым владеют исключительно люди преклонного возраста. Люди сии обычно исчисляют собеседников, взвешивают на одним им ведомых весах и разделяют на группы.

Вот они, третьи. Есть юнги-мальчишки, мечтающие стать пиратами, есть корсары-джентльмены, считающие себя людьми чести и в меру сил сохраняющие достоинство, и есть возрастные капитаны — те, кто видел любой путь от начала и до конца, и кто пережил не только невзгоды и тяготы, но и успех. Кто-то стал губернатором, кто-то открыл своё небольшое дело, кто-то спился да порвал с жизнью, а кто-то просто состарился.

Жюльен видел перед собой хорошо одетого пирата с жёсткими складками у губ, и вспоминал подобных ему. Многие начинали как Эльграндо — рыцарями моря, на разных языках беседующими с неприятелями и женщинами, с собственными понятиями о том, каким должен быть настоящий морской разбойник. Уже не младые романтики, но всё ещё глупые, глупые... Глупые. Большинство кончили плохо. Винсент Сент-Джон, некогда учивший других капитанов манерам и этикету, скурился опием, и те же самые капитаны, проходя мимо, со смехом кидали ему мелочь в рваную шляпу. Хенрик Воорс, образец чистоплотности, скончался от сифилиса, подцепленного от безымянной портовой шлюхи. Андерс Ларсен — смерть в результате пьяной драки. Томас Соренсен — деревянный сруб и пеньковая верёвка, последнее прибежище неудачника. Кларенс Оквальд — мятеж. Те самые матросы, что носили его на руках, когда он раздобыл им клад с "Фелисити". Легко быть сеньором в окружении других сеньоров. Но поживи десятилетие — а то и несколько — в атмосфере разбоя, насилия и доступности любого греха на выбор, и только тогда ты начнёшь понимать, что такое настоящее искушение. И те, кто не поддался ему, зачастую изначально были безумны, и соблазн у них был совсем иным.

Капитан Жюльен до сих пор не знал, повезло ему потерять свой корабль, или не повезло.

Они постепенно разговорились. Не беседовали, нет, просто каждый говорил остальным двум то, что хотел сказать. Лонни рассказывал про матушку, трижды вдову, пережившую мистера Симмонса, торговца табаком и сахаром, мистера Коллинза, папашу Лонни, и мистера Дэвлина, который всегда одевался в чёрное, словно врач или гробовщик, и умер от тифа. Рассказывал, как матушка каждое утро встаёт в шесть утра в своём пансионе и идёт пить крепко заваренный чай — из чёрных листьев двадцать минут на медленном огне — и потом неторопливо шествует в пекарю, и в очереди за булками обсуждает с соседками местных гулящих девиц, и в конце концов возвращается домой, к уже выстиранным белоснежным простыням и пододеяльникам и проснувшимся постояльцам, и угощает их выпечкой, и теперь уже направляется по совсем другой дороге — по аллеям памяти. Потом Лонни шумно восторгался Эльграндо и его стилем, и манерой поведения, и саблями, и ромом, и всем на свете "эльграндовым", и на середине предложения клюнул носом в дубовый стол и заснул. Эльграндо на испанском рассказывал про Анну Аннетт Аннабель — все три имени с "нн" в середине, и никак иначе, не то будет la batalla, — как все были против женщины на корабле, и как ей потребовалось пять лет, чтобы стать равной, и ещё пять, чтобы возвыситься над остальными, и то только потому, что она была el diablo en una falda. А потом печально и несколько завистливо смотрел на Жюльена и делился сокровенной мечтой — умереть в своей постели от старости. Жюльен, в свою очередь, рассказывал истории про "Морского кабана", и про бессменного боцмана, и даже попытался напеть несколько валлийских песен, но вскоре прекратил бесчеловечное занятие ввиду полного отсутствия голоса, и потому что даже сами валлийцы зачастую не понимают, о чём именно поётся в этих песнях. Жюльен гладил Лонни по голове и ощущал, как тот искрится молодостью, как стремится в будущее с такой скоростью, что не выдерживают подмётки старых башмаков, наверняка забытых либо кем-то из трёх почивших мистеров, либо одним из постояльцев. Отставной капитан любил людей, у которых впереди вся жизнь и немного смерти, и даже иногда хотел оказаться на их месте.

Безлунная летняя ночь вдруг подошла к концу. Деревья, ночью стоявшие тёмной недружелюбной массой, озарились изумрудными шапками, ожили обсидиановые статуи лошадей, зашелестели водяные мельницы, загрохотали жернова. День неторопливо вступал в свои права, и собеседники, не сказав друг другу ни слова на прощание, разошлись прочь. Кроме Лонни. Лонни остался спать на столе, и Эльграндо жестом показал хозяину его не беспокоить.

Каждый из них был по-своему счастлив. Лонни был счастлив, потому что видел Настоящее. Эльграндо был счастлив, потому что видел Прошлое. А старый капитан Жюльен, со всеми его болячками и неизменным боцманом, был счастлив, потому что видел Будущее.

Безвременье кончилось.