Чур!

Справа тёплая стена, у соседей там идёт отопительная труба.

— Ложись спать у стенки, там теплее, — всегда говорила Ба.

Обои из дешёвой газетной бумаги. Слева пыльная спинка дивана. Из зелёной, как спина крокодила, ткани кое-где выползают белые пузыри обивочной ваты. Я люблю их запихивать обратно. Но сейчас и руки не высунуть. Гу-гух! Бабахнуло где-то. Надрывно забренчала люстра. Закрыть глаза и не видеть, закрыть плотно — до блестящих чёрточек, до сильного головокружения. Гу-гух! Справа — стена, слева — диван. Чур, я в домике. Чур…

— Оливия, доченька, ну вот опять…

Пепельные волосы, мраморно-розовый тон кожи, зелёные глаза… В светлом проёме плавно проявлялись знакомые черты. Закрутившийся в спираль мир медленно восстанавливался. Мама всплеснула руками и присела передо мной на колени.

— Сердечко моё, что ты там делаешь? Зачем забилась в этот угол?

И правда, зачем?

Легонько дотрагиваюсь до нежных кончиков пальцев её руки, и тёплой волной накатывает успокоение. За окном — солнечный день, наш красивый зелёный садик с ровно выстриженным газоном и клумбой подрастающих сиреневых гортензий. В кухне на подоконнике источает сладкий аромат только что испечённый яблочный пирог. Над ним вьётся назойливая пчёлка, за которой в полглаза приглядывает толстяк Монти, развалившийся на прохладном полу. У него пышнючая шерсть и хвост веером. Мама все собирается "сделать котику красиво" и обстричь на лето, но папа сетует на слабое сердце, а с ним и желудок, нашего любимца. Мол, не вынесет животинка экзекуции, а оно нам надо, хоронить кота в коробке в такую жару? Монти роняет голову и погружается в сладкий сон под номером тридцать пять.

Вот, вроде отвлеклась и полегче стало. У мамы в глазах немой вопрос, испуг, забота и пронизывающая грусть. Обнимаю её крепко-накрепко. Вдыхаю аромат её кожи, пропитанной до последнего миллиметра нежными духами. Холодные жемчужные бусины её неизменного ожерелья больно впечатываются в щеку. Но, ничего, я потерплю. Прости, мама, что расстраиваю тебя. Ведь то тёмное, страшное, непонятное — это кошмары и не более. Они же пройдут?

На следующий день в нашем доме не было ни одного дивана со спинкой, ни одного тёмного угла, в котором двенадцатилетний ребёнок мог бы спрятаться.

Шаги, удар, снова шаги. Грохот нарастал. Они приближались. Удары чужих подошв с железными набойками стучали, громыхали, отсчитывали последние секунды моей жизни. Быстрый вдох, резкий выдох — затаиться, снова вдох, тихий выдох. Уже не было сил бояться. После десяти дней голода и одиночества — вообще не было сил. Не хватало воли сдвинуться с места. Подняться с дивана, чтобы спрятаться? А какой смысл?! Я сидела, поджав ноги и безвольно опустив руки. Руки-плети, кисельные мысли — найдите меня скорее, сделайте со мной уже что-нибудь! Под правым пальцем из зелёного "крокодила" выглянул белый барашек обивочного войлока. Я настойчиво запихивала его, но он непослушно выбивался посмотреть, что за гости на пороге? Тише, глупенький, не вылезай… Я тебя спрячу. В дверь не стучали. Выбили, словно щепку, последнюю спасительную преграду, луч фонаря ударил в глаза, и всё забылось…

Я помню, как долго смотрела на закат, а он все никак не заканчивался. Будто алое зарево залило горизонт, и в этот момент чья-то всесильная рука нажала кнопку "Стоп". Вот застывшее солнце, как шапка гриба-мухомора. Ворочаются странными всполохами тучи, всё никак не могут успокоиться. И зловещая гнетущая тишина. А потом громыхнуло ещё раз, но совсем в другой тональности. Будто где-то надули гигантский мыльный пузырь, и тончайшая плёнка, не выдержав такого объёма, лопнула. Чпоки-хлоп! Наверное, все наши молитвы о мире, спокойствии и тишине вылились в этот "чпок", и нам было даровано спасение.

Ба подошла ко мне, приложила потрескавшиеся сухие ладони к ушам.

— Идём спать, Огля. Теперь всё будет спокойно, — прошептала она.

Чур меня, чур! Темнота слева, темнота — справа. Узко, тесно и невероятно спокойно. Я в домике, да? Наконец-то спасена! Протираю глаза, так как ничего, кроме черноты и пестрящих мелких крупинок, не вижу. Нужно лишь проморгаться почаще, и всё пройдёт.

— Нет, так больше не может продолжаться! — слышны рыданья мамы. — Мы едем в клинику? Слышал? Мы едем к доктору Шайзе немедленно!

Где я? Руки отца — два больших крыла, словно спасение. Но откуда? Выбираюсь на свет и не верю… Я залезла в коробку Монти? Белые снежинки упаковочного пенопласта осыпаются с волос и одежды. И как только уместилась туда? Мы недавно купили новый пылесос, а коробку оставили коту поиграть. И вот я в ней. Посреди ночи, в подвале, в кромешной темноте.

Мама всхлипывает и стонет, поднимаясь по лестнице. На руках у папы тепло и спокойно, он выносит меня на свет как драгоценность. Поднимаемся в мою комнату. Он молча достаёт детский чемодан, складывает туда вещи.

— Нет, папочка, не надо… — еле шепчу слипшимися от страха губами, к горлу подступает комок, — я не хочу никуда уезжать.

— Так будет лучше, родная, — произносит папа, не оборачиваясь. Тёмная, чужая тень перекладывает мои вещи.

— Но пожалуйста, прошу тебя. Я буду пить таблетки, буду спать рядом с вами, я…

— Оливия, нам нужно решить эту проблему, иначе…

Что иначе? Он избегает моего взгляда. Так и не защёлкнув замок, оставляет раскиданные по центру комнаты, будто после взрыва, вещи.

Уставившись в окно, где всё ещё темно, я шепчу себе: "Лишь бы не уснуть, мне нельзя закрывать глаза".

Пожилой, упитанный доктор с блестящей лысиной смотрит на меня через объёмные линзы в круглой оправе с печалью и вежливой заботой. Глаза режет от усталости. Голова набита ватой. Как же хочется спать!

— Сейчас, деточка, мы тебя уложим вот на этот стол. Он чуть пожужжит над твоей головушкой, но ты ничего не бойся, маленькая. Это совсем не больно. А затем ты уснёшь. Но всё будет хорошо, я тебе обещаю, ты мне веришь?

Верю! Сделайте мне хорошо, доктор, и отпустите домой?

Сон накатывает ласковой волной расслабления. Как только свинцовые веки смыкаются — приходит... новый день.

У них был свой путь. Они шли, сомкнув ряды, шаг в шаг. Мне нравилось их упорство. Колония рыжих муравьёв, с которой Ба никак не могла справиться, упорно пёрла от угла кухни к раковине. Я приложила к кафельной стене палец, преграждая им путь, и они тут же избрали другой маршрут, передавая данные по цепочке другим "солдатам". Шаг в шаг, послушные винтики большого механизма.

— Та-хе, они думают нас подкупить этими подачками!

Ба восседала на табуретке в заляпанном, залапанном и заштопанном переднике, больше походившем на полосатую половую тряпку.

Из коробки-посылки с множеством трёхцветных наклеек с различными призывами и лозунгами, которую принесли сегодня утром, она уже выудила и выставила на стол разные консервные банки, пакеты с крупами, сахаром, солью. Всё это возвышалось гигантской пирамидой и грозилось вот-вот упасть. А сейчас Ба разбиралась с какой-то плоской консервой. Она потянула за пластиковую нить, и… взяв алюминиевую столовую ложку, зачерпнула странного вида кашу.

— На, вот, пробуй!

Каша оказалась солёной комковатой жижей, которая щекотно лопалась на зубах. Перетёртые крупинки следовало быстро проглотить и заесть хлебом с маслом.

— Фу, гадость… — кривилась я.

— Ешь, полезное-жешь! Когда ещё чёрной икры откушаешь?

Есть не хотелось, но не расстраивать же Ба?

Затем подошёл черёд банки с маслинами. Открыв её консервным ножом, Ба вытянула двумя пальцами большую чёрную бусину и тут же сунула мне в рот. Горькая солоноватая резина. Я скривилась, но вспомнив, что мама говорила: "когда тебе начинает нравиться вкус маслин, значит, ты повзрослела", — гордо её прожевала.

Мама… Казалось, вечность её не видела. А всего-то прошло несколько недель, как она отдала меня на летние каникулы бабе с дедом, а сама уехала в столицу на заработки. Вот вернётся, я ей обязательно расскажу, как сильно скучала! И что наизусть уже выучила все трещинки в краске, которой покрашены стены забора. Двести девяносто три — столько веток на абрикосе, что растёт под домом во дворе. Дед днюет и ночует на работе, а у Ба не всегда получается со мной выйти погулять — "бездна домашних дел", как она любит говорить.

Я тебе расскажу, мама, про Ленку — подружку из дома напротив. У неё есть книга "Легенды и мифы Древней Греции". Мы читаем по очереди, а потом сидим в её солнечной, тёплой комнате и пересказываем друг другу. Она тоже летом обречена на свою Ба, это нас и сроднило.

Мама, а ещё есть Сашка! Из соседнего двора. В него влюблены все девчонки. У него в июле день рождения. Интересно, он пригласит меня? А поцелует?

Мама, приезжай поскорее, мне столько нужно рассказать!

Но это будет осенью. Когда под зонтами, тяжёлыми от бесконечных дождей, мы поплетёмся мрачным утром в школу. Я буду держаться за твою тёплую руку как за частичку благословенного дома, и всё будет хорошо.

Осень в том году так и не наступила.

Вместе с коробками гуманитарной помощи были доставлены приглашения на пост номер шестьдесят, который расположился в актовом зале школы, свободном на время летних каникул. Три имени — Ба, деда и мамы — были вписаны в бюллетени. Меня пока не успели зарегистрировать, так что оставалась я как бы "бездомная". И я стыдливо побаивалась даже спросить, а вдруг меня не возьмут? Всем введут вакцину, а меня из-за того, что нет в списках, — так и забудут. И как мне — инакочувствующей — тогда жить среди "чистых" людей?

Дед сидел за столом и пересчитывал новые сотенки. Я впорхнула в двери, заскочила в ванную ополоснуть руки, два шага — и уже на кухне. Быстро схватила из эмалированной кастрюли с пылу с жару пирожок с горохом. Вкуснятина! Эх, если вы не пробовали пирожки от моей Ба, вы многое потеряли…

— Огля, ну-ка подойди ко мне.

Голос деда был холоден и строг. Бух… земля ушла из-под ног.

— Да, деда.

— Видишь эти деньги?

Я кивнула.

— Моя зарплата. Понимаешь, за что я её получил?

— Заработал.

— Правильно, я много работал и за свои труды получил. Но видишь, в чём незадача, тут не хватает одной купюры.

— С чего ты взял? Может тебе в кассе не выдали?

— Э, нет. Смотри, видишь вон эти цифры и буквы? — он провёл ногтем по правому углу одной из банкнот. — Вот здесь заканчивается на A121, далее на А122, а вот тут на А124. Какой номер пропущен?

Я потупила взгляд.

— И чего ты решил, что подряд должны быть? — нашлась я после долгой паузы.

— Потому, что мне выдали запечатанную пачку, а в ней все купюры промаркированы последовательно. Значит, одной сейчас не хватает. Я не забирал, и бабушка ещё не успела потратить. Остаёшься ты…

Отпираться дальше не было смысла. Слезы сами брызнули из глаз. Было жгуче стыдно, и щеки пылали, будто их только что растёрли снегом. Десятку я вытянула и давно уже с Ленкой прогуляла. Долго ли деньги тратить? Газировка, жвачка с переводными наклейками, едкая и жутко вредная конфета "Кислица", а ещё пять пачек жидкого корма для дворовых котов. Вот и весь наш улов.

— Прости, пожалуйста…

Дед вздохнул.

— Никогда, слышишь меня. Никогда не воруй! Если надо — проси, если можешь — заработай. Но не кради.

Он строго посмотрел на меня пронзительными серыми глазами, затем легко кивнул, и я мигом запрыгнула ему на колени — самые удобные колени на свете!

— Прости, деда, пожалуйста. Не буду больше.

— Запомни этот урок. Ты нарушила одну очень серьёзную заповедь. Не укради. А знаешь — какие другие?

— Не убивай, не ври, уважай старших, не прелюбабействуй…

Дед коротко засмеялся.

— Да, да… Но знание заповедей на зубок — ерунда. Чай, не стихотворение "Бородино" наизусть рассказываешь, чтобы оценку хорошую получить. Главное сердцем… тьфу, разумом своим чувствовать, что хорошо, а что плохо, — он нежно постучал указательным пальцем у моего виска. — Странный зверь — человек... В нас постоянно борется добро со злом. И никакие знания, передаваемые из поколения в поколение, никакие догмы или заповеди — не помогают добру победить в этой войне.

— Деда, а кто сказал, что так и нужно себя вести? Ведь человек всё, что хочет, может делать. Кто запретит?

— Только ты сам. Твоя судьба — твой выбор. Стать знаменитым спортсменом и устанавливать мировые рекорды, или быть врачом и спасать чужие жизни. Или пойти в армию, чтобы получить в руки "билет" на уничтожение себе подобных. Никто не укажет тебе твой путь.

— А твоя вакцина, которую сейчас всем вводят, она поможет мне не ошибиться с выбором?

— Во-первых, она не моя, — дед устало улыбнулся. — Много учёных со всего мира работали над формулой. И когда получилось создать уникальные нано-нейроноблокаторы — это был настоящий прорыв! — в глазах деда блеснули серебряные искорки, но тут же потухли. — Какие открывались возможности, ты даже себе не представляешь. Излечение пагубных зависимостей — сколько бы это спасло жизней? Наркотики — просто бессмысленный набор букв. Люди бы забыли про них. Мы строили грандиозные планы, как облагодетельствовать все человечество сразу… но жизнь сыграла злую шутку. Сильные мира вздумали излечить от греховности человечество, привить всем строго правильные мысли и создать послушное стадо. Разве это возможно? Никто из учёных и не думал насильственно применять вакцину, — он немного понизил голос, — скажу тебе по секрету, никто из нас не собирается в этом участвовать. Нет, твоя судьба — твой выбор. Благими намерениями вымощена дорога в ад, так говорят, кажется…

Он расстроено замолчал, уставившись в одну точку.

— А ты как думаешь — это возможно?

— Что, родная?

— Можно всех разом сделать "хорошими".

— Да, если все хорошие соберутся и разом убьют всех плохих, — произнесла Ба, заходя в комнату.

— Но тогда они сами станут плохими, — наивно удивилась я.

— Вот то-то и оно. Хватит тут заповеди перетасовывать, давайте ужинать.

Я прижалась крепче к деду и прошептала: "Я все-все поняла, ты только Ма и Ба ничего не говори, ладно?"

— Ира, а я-то десятку нашёл, — тепло улыбаясь, тут же сказал дед, — слиплись две купюры, когда считал.

— Вот ирод, а на нас с Оглей напраслину гнал. Олух царя небесного… послал же мне Господь такого за грехи мои!

Через неделю деда исчез. Он просто не вернулся домой. Съел утром завтрак, запил чашкой заваренного цикория, сказал нам обычное: "До встречи. Закройте за мной дверь". И всё!

Это было что-то нереальное. Детское сознание легко абстрагируется от плохого и страшного. Главное, убедить себя, что ничего и не было, а ещё лучше нафантазировать подходящую историю. Мол, уехал деда в столицу на ещё более важную работу. Он же у меня самый умный и главный учёный! Вот так скоропостижно исчез по делам мирового масштаба. Смутно помню, как Ба "села на телефон". С кем-то долго общалась, спорила. Перезванивала, снова разговаривала, иногда срываясь на крик. И так по кругу. А ещё она, кажется, прятала глаза и часто вытирала их передником, но я не особо присматривалась. Ба всегда любила поговорить по телефону, поэтому я и не вслушивалась. Пялилась в телевизор, или читала книгу, или выходила "подышать" на балкон. А дед? Уехал по работе, что здесь такого особенного? Уже не вспомню.

А на следующий день я услышала первые в своей жизни выстрелы. Они злобно клацали где-то далеко, но с каждым резким хлопком по коже бежал колючий морозец.

Диктор с участливым выражением лица вещал с экрана телевизора:

"Операция "Спасение" начата с юго-восточных районов страны. Согласованные и чётко скоординированные действия национальной гвардии приводят к впечатляющим результатам. Вакцинация населения, погрязшего в грехах и невежестве, даёт поразительный эффект уже на следующие сутки. Новорождённым детям в первые часы их жизни вводят спасительное лекарство профессора Иванцова. И можно смело верить, с таким стартом — впереди их ждёт блестящее будущее!"

Далее следовал короткий видеоряд с вымученным, но счастливым лицом молодой матери с младенцем на руках. Рядом медсестричка с пистолетом для инъекций. "Один укол — и вы Спасены на всю жизнь", — светился радостью рекламный слоган. "Всё, что требуется от любого гражданина — это послушание и согласие. Действия, предпринимаемые со стороны ВОЗ в отношении слаборазвитых стран третьего мира, — принесут благо и счастье на всей планете. Ваш долг перед человечеством — всей семьёй прийти на пункт вакцинации, закреплённый за вашим местом жительства. Выезжающие или въезжающие граждане смогут пройти процедуру сразу на границе в специально оборудованных боксах для вакцинации. После этой процедуры в документ, удостоверяющий личность, будет поставлен специальный штамп. Операция "Спасение" — это новый виток в эволюции человека".

— Ба, а от кого и кого они спасают?

— Нас, от нас же самих, — проворчала Ба, перебирая на огромном блюде крупу.

— Не понимаю.

— А не твоего ума это дело, Огля, чтобы понимать. Твоё дело старших слушаться и учиться.

— Но сейчас же каникулы, — заныла я.

— Вот и помогай мне, садись гречу перебирать.

В столице мирная акция под лозунгами "Не спасайте наши души" переросла в серьёзные потасовки и стычки с полицией. Протесты гасили ледяной водой из брандспойтов. У протестующих оказались дымовые шашки. Центральную площадь города затянуло черным дымом. Коротким видеорядом транслировались основные события дня. Я во все глаза выглядывала маму, вдруг мелькнёт где-то длинный белый сарафан, короткие русые волосы и бирюзовый лёгкий шарф. Она не останется в стороне, она обязательно будет участвовать в мирной акции. А может, и деда где-то там с ней рядом?

Ба с укоризной поглядела на экран телевизора.

— Включи, что ли, мультики, а я пойду чай заварю.

Но мультиков ни по одному каналу в тот вечер не показывали.

Не могу припомнить, в какой день это произошло. Казалось, ещё вчера с Ленкой лазила по дворовой вишне и обдирала тягучую янтарную смолу. Сашка хвастливо колесил на новом велике, специально притормаживая перед нами. На день рождения он так и не пригласил никого со двора. И мы с Ленкой из-за угла шпионили за праздником. Но ничего интересного там не происходило. Пришла его родня с глупой девочкой-первоклашкой. И весь день Сашка развлекал её и потакал капризам, тоскливо переглядываясь с нами.

А потом всё покатилось как снежный ком с горы. В нашей области все "посты вакцинации" были уничтожены отрядами сопротивления. Взрывы гремели ежедневно. Несколько безумцев решили вдобавок вырезать ещё и весь медперсонал, причастный к акции "Спасение", но их успели остановить.

Кто-то постоянно решал всё за нас.

Я не понимала, хорошо это или плохо. Когда ты ребёнок, взрослые правят всем и ты не сомневаешься в правильности их выбора. По телику шли новости чернее чёрного; тихие пугающие разговоры взрослых; куда-то уезжающие, бросающие все нажитое люди. Чума надвигалась на нас, но нам с Ба бежать было некуда.

Из стоквартирного дома осталось менее трети жильцов. Это сразу чувствовалось по свободным тротуарам, пустым скамейкам, долгой и гнетущей тишине по утрам.

Ба запретила мне выходить из дома, отключила телефон и телевизор.

— Лес рубят, щепки летят. Смилуется бог, переждём. А дальше как-то оно само наладится, — бубнила она, отводя взгляд и пряча руки в карманах передника.

— А как же мама? А деда? — растерянно спрашивала я.

— Вернётся твоя мама, куда денется. Контракт в столице закончится и приедет… и деда тоже, — после долгой паузы добавила она.

Мама не приезжала, и связи с ней не было. Тянулись дни, недели. Я просиживала на балконе с книжкой. На улицу никто старался не выходить. Люди затаились. И только редкие взрывы, после которых в небе появлялся серый столп дыма, нарушали гнетущую тишину вокруг.

Ба иногда уходила за продуктами. Деньги у неё давно закончились, поэтому она выносила из дома всё, что имело хоть какую-то ценность. Позолоченные запонки деда, бронзовую пепельницу в форме головы обезьяны и тяжеленный серебряный столовый набор, который обычно доставали только для новогоднего стола.

Однажды она вернулась запыхавшаяся и очень взволнованная. Щеки раскраснелись от полопавшихся сосудов, светлая кожа лоснилась от холодного пота, стёкла очков запотели.

— Огля, ой… тащи всю посуду, что есть. Банки, кастрюли, миски. Всё с балкона неси…

Я подскочила с дивана так быстро, что голова закружилась.

— А чего… что случилось?

— Говорят, водонапорную башню заминировали. Останемся мы без воды. Я старая, ты — малая, не потянем мы.

Больше вопросов я не задавала. Босыми ногами скакала с балкона в комнату, затем в ванную — принести пустую банку, забрать полную, выставить в коридор и опять на балкон. Под конец были наполнены даже детская посудка и все рюмки из серванта. По заставленному посудой полу нужно было ходить след в след. То и дело по ночам Ба умудрялась перевернуть одну-другую банку. И каждое утро начиналось с уже привычного ритуала набирания воды.

Тот пугающе долгий закат я никогда не забуду. Казалось, солнце полыхает, обдавая жаром подмёрзлую с первыми осенними холодами землю. Ночью в комнату просачивался едкий кислый запах, как у перестоявшей капусты. Когда это случилось первый раз, Ба подскочила, плотно закрыла окна и двери всем, что под руку попалось, заткнула щели. Принесла мне влажный платок, приложила к лицу. Двумя руками прикрыла мне уши и тихонечко запела.

Ой, люли-люли,

Прилетели гули, прилетели гули

Да и сели на кровать.

Стали думать и гадать,

Чем ребёнка потчевать.

Булочкою иль медком,

Или сладким молочком.

Колыбелечка скрипит,

Крохотулечка не спит,

Колыбелька перестала,

Наше солнышко устало.

И каждую ночь я боялась заснуть, готова была лежать с открытыми глазами. А она каждую ночь пела мне. И мне каждый раз так хотелось попросить её "не надо больше, хочется тишины"…

Осенью взрывы гремели все чаще, но до нашего района ни разу не добрались. Ба наотрез отказывалась прятаться в подвалах, как делали другие. "Там сыро, тараканы с крысами шляются, и никакого воздуха. Заболеем в два счета! А лекарства кто нам найдёт? Ну, уж нет…" Я послушно соглашалась и свято верила, что закрытая входная дверь может уберечь от любой беды.

— Огля, закрой за мной, — перед уходом всегда говорила Ба. Это был ритуал, вместо прощания. Подбежать, щёлкнуть затвором, посмотреть в "глазок" на исчезающий по ступеням силуэт. Всё — чур, я в домике!

Если высунуться с балкона, то можно разглядеть угол соседнего дома, где на первом этаже супермаркет. На заднем дворе там стояли баки с мусором. Если высунуться… если очень постараться — можно разглядеть, что происходит.

Ба стоит возле одного из открытых контейнеров. Вываливает какие-то коробки, что-то ищет. Мне так жаль её. Мою старенькую, мою заботливую Ба… Вот чего я сижу целыми днями взаперти? Взрослая уже, зимой вон десять исполнится. Самостоятельная? Ещё как! Сама себе могу кашу сварить. Это мне надо за ней ухаживать, еду добывать. Всё, решено… Моя судьба — мой выбор! Только собираюсь выйти, как…

…Танк застыл за поворотом. Притаился под развесистым дубом. Неожиданно лязгнул, дрогнул и гулким эхом ударил по зданию. Я сначала и не поняла, что произошло. А потом… ноги сами повели меня…

Справа тёплая стена, слева — пыльная спинка дивана. Из зелёной, как крокодил, ткани кое-где выползают белые пузыри обивочной ваты. Гу-гух! Бабахнуло где-то снова. Надрывно забренчала люстра. Закрыть глаза и не видеть, закрыть плотно — до блестящих чёрточек, до сильного головокружения. Гу-гух! Справа — стена, слева — диван. Чур, я в домике. Чу…

Фото чёрные, белые, серые, старые. Фото.

Я смотрю на них, пока солнце заглядывает в окно. Под диваном пылится старый альбом. Я вспоминаю. Неожиданно чётко представляю глубокие чёрточки на дедушкиных руках, больших и тёплых. Когда-то я умещалась у него на ладони, и он мог поднять меня одной рукой. Он носил меня бережно и крепко, всегда чуть выше плеча, чтобы я чувствовала себя великаном. Я помню его тепло, его чёткий стук сердца.

Улыбки, позы, взгляды, лица… Полуспущенный чулок и коленка в зелёнке. Фото. По утрам я просыпаюсь рядом с родными. Всё, что мне остаётся до темноты — смотреть в их глаза. Ба. Она всегда серьёзна, строгий взгляд ещё более пронзителен через увеличительные линзы очков. Но в душе она заботливый и добрый человек. Я так редко обнимала тебя, прости меня… Ба!

Под вечер затекают ноги, я становлюсь на четвереньки и ползу. Как младенец. Я — младенец! Так неудобно, колени тут же отзываются острой болью. И как это только раньше получалось? Доползти до ближайшей баночки с водой. Выпить. Пописать в свободную плошку. Вернуться в убежище. Справа — стена, слева — диван. Мой домик. Чур!

Мама. Я помню о ней всё. Запах её волос, прохладу кожи, шелковистые мелкие волоски на руках. Я помню вкус её молока, когда она кормила меня. То, что она пела мне в первые дни жизни. Словно сквозь ватный туман доносится её голос и тихое шшш-шшш-шшш. Я засыпаю… а она смотрит на меня заботливым, нежным взглядом и одаривает полуулыбкой, в которой весь мир. У неё голубые глаза! Кристально чистые… голубые… или зелёные? Откуда в моей памяти зеленые… Нет!

Всё возвращается, накатывает горячей волной. Я возвращаюсь к зелёным глазам, пепельным волосам, чужому запаху и взгляду. Чужая женщина склоняется над моей кроватью. И я рыдаю в голос!

— Но мы же хотели — как лучше, мы доброе дело делали. Удочерение, очистка памяти, вакцинация, адаптация — всё в рамках программы "Спасение". После того как протесты в родном регионе Оливии были подавлены — мы первые подали заявку на оказание помощи пострадавшим детям. И тут такое…

— Да, конечно, я вас отлично понимаю, миссис Майлз. Но человеческое сознание — вещь очень сложная. А детский разум — развивающийся, восприимчивый, ещё не сформировавшийся — сложнее в десятки раз. И возможно, предыдущая версия программы "очистки" не учла все… как бы сказать… нюансы. И вот мы получили картину фантомных воспоминаний. Теперь, когда Оливия снова помнит всё, медикаментозное лечение не даст результатов. Но её нельзя заставить вылечиться. Можно только спросить разрешения. Хочет ли она забыть себя и строить новую личность с нуля? При этом всем нам, и прежде всего — вам, будет сложно. Девочка с такой психикой, как бомба с замедленным действием. Скорей всего, её придётся поставить на спецучёт, и ни о каком официальном статусе беженца речи быть не может. Вы готовы ради своей приёмной дочери лишиться всех благ и выбрать совсем иной формат жизни…. скорее всего, в Зоне.

Чужая плакала. Обнимала, целовала меня в лоб холодными, липкими губами. Чужой держал её за плечи и безучастно смотрел в окно.

— Сердечко моё, доктор Шайзе сейчас очень серьёзно поговорит с тобой, родная. Ты должна его внимательно выслушать. Ты… Мы тебя с папой очень любим, но так нельзя. Совсем нельзя…

— Ну, родная, — он крепко сжал её плечи, — Оливия сама должна сделать выбор. Не дави на неё.

— Да, да… солнышко… ты не сердись на нас. Мы будем ждать тебя на той стороне, понимаешь?

Когда они вышли, спустя несколько минут зашёл "палач". Я уже знала свой приговор, не стоит подбирать слова, чтобы его озвучить.

— Я должен предупредить тебя о сложности процедуры. Повторное "обнуление" сознания — это очень глубокое вмешательство. Если всё-таки решишься, то эта дверь — твой выбор. Если нет, тогда собирайся, вещи получишь в приёмной.

И вот я сижу на холодной, как надгробный камень, больничной кушетке. Девочка, пережившая дважды своё прошлое и не ведающая будущего. Босые ноги едва достают до пола. Ледяная крышка планшета сквозь папиросно-тонкую ткань распашонки пробирает кожу до костей. Позади пыльный мрак детства, впереди туманный свет. Быть или не быть? Пора заканчивать….

— Оливия, Олечка, Огля, я знаю, ты всегда будешь верна себе. Ты — сильная. Главные заповеди — в твоём сердце. И управлять тобой никто не смеет, и никто не сможет! Какой бы выбор ты ни сделала — это должен быть только твой выбор. И главное — сделать первый шаг… по той дороге, которую ты выберешь сама.