Красавица и чудовища

 

— Я пошёл, — сказал Он, подтверждая факт и одновременно спрашивая разрешения.

Она со вздохом оторвала взгляд от пустых тарелок, сложенных кривой пирамидкой, и, словно глядя сквозь него, спросила:

— А как же суп? Папа обещал удивить гостей. Может, что-то из морских деликатесов...

— Мне нужен воздух. Тут мало воздуха, — оправдываясь, завершил Он ненужный обряд. Лорду вообще нет дела, тут Он или у чёрта на куличках. Впрочем, беседа с угрюмым и жестоким тестем тоже не сулила удовольствий.

— Ну сходи, подыши, — наконец согласилась Она. — Не задохнись.

Лучше бы не добавляла ничего. Еле сдержался, чтобы не хлопнуть дверью. Или сил не хватило резко дёрнуть массивную створку в железном панцире.

Вечерняя прохлада приятно щекотала лёгким морозцем шею, лицо и открытую часть груди. Он застегнул верхние пуговицы камзола, вдохнул аромат прелого сена, черёмухи и скошенной травы. Голова закружилась. После душного зала и без счёта выпитых бокалов густого вина весна ворвалась в душу беспардонно.

Он вдохнул снова.

— Весна. Ты стареешь, а весна... Она всё молодая, — раздался сиплый голос откуда-то из глубины двора. Там, на ветхой скамье, гордо восседал бродяга, будто его пригласили сегодня на юбилей. — Весна поёт о любви. А любовь... Она коварная штука, да?

— Что ты можешь знать о любви? — усомнился Он, шагая в сторону незваного гостя.

— Слишком мало. Впрочем, могу рассказать историю. Об одном пастухе... — Лицо, спрятанное под капюшоном, озарил лунный свет. Стали видны желтоватые, выпирающие клыки, мутно-серый цвет кожи и выгнутый кверху нос. И хитрая усмешка.

— Так расскажи, — с неподдельным интересом (лишь бы забыть тошнотворный праздник) Он присел рядом и приготовился слушать. Скучное семейное торжество уплывало в пропасть череды ненавистных будней.

 

 

***

 

 

Жаворонки парили высоко в небе, садились на верхушки деревьев и звонко пели колыбельную лесу. Мошкара кружила столбом в сгущающихся сумерках. Значит, утро будет солнечным.

Аргус Хлой окинул взглядом козье стадо, где-то в подсознании пересчитывая головы. Кромка леса блестела хрусталём золотисто-багряных лучей. На запад ветер тянул по небу за краешек пуховую перину. Полевые травы стремились ей вслед, но земля не пускала, и они грустно покачивались, пока коза-гурман не обрывала их. Пёс, положив морду на лапу, меланхолично следил за передвижениями стада.

Ещё совсем чуть-чуть до полной темноты. Надо вернуться в хижину, набрать свежих овощей и приготовить ужин, потом готовиться ко сну. Лишь бы сразу уснуть. Чтоб без мыслей. Без страхов. А утром проснуться. По новой считать часы, ждать вечера.

Аргус оторвал взгляд от козьего племени. Верхушки ветвистых елей, стройных сосен, раскидистых тополей и могучих дубов терялись в бесконечности небесного свода. Он и сам раньше забывал себя, лишь обратив взор наверх. Теперь только пустота. И там, и здесь.

— Верный, домой, — скомандовал он псу, не в силах вынести тоску. Лучше приволочь её в хижину, согреть вином и тёплым ужином.

Пёс заскулил, вскочил с места и ринулся подгонять стадо в направлении дома. Аргус помогал длинным прутиком и громкими окриками. Козы давно перестали бояться его жуткого облика, привыкли. Сейчас вот суматошно заблеяли, но послушно побрели в сторону ночлега. Верный высунул язык, обогнал стадо и помчал впереди всех, чтобы предупреждать об опасностях пути. Правда, за целый год не случалось ничего. Лишь облезлая лиса как-то выбежала на тропинку, встретилась с оскаленной мордой пса и повернула обратно в чащу.

Пастух насвистывал нехитрую мелодию, чтобы скоротать время в надоевшей дороге. Свист, небойкий, заунывный, плыл по воздуху, проходя сквозь густые, плотно сбившиеся вдоль тропинки кусты сирени, поверх всклокоченной козьей шерсти к трусящему впереди Верному.

— Верный, домой! — рявкнул Аргус, заметив, что пёс вдруг отбежал в сторону леса и с интересом принюхивался к кучке помёта, то и дело пробуя что-то из неё вытащить. Тряпку или ремень. На команду Верный не отреагировал и продолжал кружить возле кучи.

Пастух поспешил разобраться с проблемой. Оказалось, средь лопухов, васильков и ревеня распростёрся человек. Шлем откатился недалеко от копны густых молочно-медовых волос, руки раскинуты в стороны по земле: в одной — кинжал в крови, другая намертво сжимала свиток. Меч неглубоко воткнут в землю, отчего походил на обглоданную ветку с куста.

Аргус нагнулся и, дрожа от волнения, перевернул тело на спину. Бледное лицо недвижимо, губы плотно сжаты, на широком лопухе чернело пятно крови. Пастух приложил ухо к груди воина, но сквозь кольчужные диски ничего не услышал. Тогда сорвал широкий стебелёк, приложил к носу раненого. Травинка шевелилась в такт слабого дыхания. Аргус приподнял край кольчуги воина: нижняя рубаха пропитана кровью, под рёбрами тело плотно опоясывала грязно-коричневая тряпица. Значит, успел перевязать рану до того, как ушёл в мир грёз. Пастух потянул человека за руку. Тяжёлый. Снять бы броню, да провозишься.

Из глубины леса раздалось чуть слышное пение, грустный мотив. Аргус всмотрелся сквозь плотный строй деревьев, заметил движение: юноша брёл напролом, перешагивая через кусты и валежник. Взлохмаченные соломенные волосы с вкраплениями репейника и трухи, ободранная рубаха, мешок за плечами и лютня в руках. По ней время от времени он ударял, подпевая в такт осипшим голосом.

"Какой бес их сюда тащит!" — выругался пастух. Последний раз видел человека полгода назад: девчушка заблудилась, убежала из родной деревни: хозяин её домогался. И вот теперь сразу двое.

— Эй ты, подсоби, — крикнул Аргус бродяге. Тот оцепенел, словно узрел демона среди пустыни. Конечно, не ожидал встретиться в лесу один на один с настоящим орком. Чудище стояло возле убитого, скорее всего, им самим воина и подзывало подойти ближе. Надо бежать отсюда. Бежать!

Однако что-то внутри мешало трусости завладеть сознанием. Наверное, так и надо. Наверное, это Судьба. С нерешительностью двинулся певец в сторону орка в одежде деревенского пастуха.

 

 

***

 

 

Никогда двери скромного жилища Аргуса не впускали в дом сразу столько людей. Пастух вечерами возвращался в одиночестве, ужинал в одиночестве, одиноко глядел через окно на далёкую одинокую луну, молился всем богам и ложился спать. Но уже не один, нет. Со своим отчаянием.

Сегодня его кровать занял раненый воин, с которого певец уже стаскивал доспехи. Аргус повесил на стену меч, а шлем аккуратно положил на стол. Пока гости осваивались, решил слазить в погребок за мясом, соленьями, сушёными травами и вином, чтобы удивить сытным и приятным ужином. Там же, в погребе, хранилась лечебная мазь. Рыцарь пришёл в себя ещё в дороге, но на вопросы отвечал лишь глухим стоном.

— Будете пытать? — прохрипел он, почувствовав свободу от тяжести доспехов.

— Нет, — с натяжкой выдавил певец. Хотя наверняка сказать трудно: кто знает, что на уме у пастуха-орка?

— Я убил их. Я их всех убил, — сознался воин. — До Скалле дюжина миль. Думал, доберусь… Мы в Скалле?

— Нет, — снова ответил собеседник. Уже более уверенно.

— Я ничего не знаю. Шёл на заработки и тут увидел их… Вмешался. И всё. Я чист. Не при делах, понял?

— Нет. — Певец решил, что его приняли за другого.

— Заладил, мать твою через бедро! Что непонятного? Скажи главному: пусть не тянет. Мешок на голову — концы в воду. На хрен меня, как свинью на убой, держать! Всех пятерых я убил. Я. Виновен. Но про дела ваши не знаю, дошло?

Певец боялся разозлить грозного воина, но молчание тоже не могло длиться вечно. К счастью, тут вернулся пастух с полными руками разной снеди и разрядил обстановку.

— Он говорит. — Певец подскочил к страшному на вид хозяину дома, схватил за рукав и пальцем указал на раненого. — Он говорит.

— Бог мой, что за урод?! — Воин приподнялся с постели и сел. — Передайте главному: я ничего не знаю. Ни про нападение, ни про письмо. — Он кивнул в сторону свитка, который пастух положил к изголовью.

— Не понимаю, о чём вы говорите, добрый господин, — отвечал Аргус, — я лишь пастух, который предложил скромную обитель для вашего отдыха. Мы перенесли вас сюда удобства ради.

Аргус старался говорить красиво и вежливо. Краска не сходила с лица: понимал, что получается нескладно и коряво, чересчур елейно, что ли. Но куда деваться: столько лет не говорил с людьми.

— Я не господин, — только и буркнул в ответ воин. — Я Хоррок-Молния. Можно просто Хоррок, урод.

И замолчал. Не зная, как продолжить беседу, Аргус поспешил к столу, чтобы приготовить ужин. Не дожидаясь приглашения, Хоррок схватил бутыль с вином, сделал большой глоток, отрыгнул и впился зубами в золотисто-зелёное яблоко.

— Значит, и вы не при делах, — усмехнулся воин. — Ловко. А я тут на паренька твоего коней спустил.

— Он не мой паренёк, — признался Аргус, разрезая на части шматок вяленого мяса, от которого в комнате пошёл аппетитный аромат. — Заблудился он. Здесь народ не часто встретишь. Скаллийский тракт в стороне проходит, до деревни ближайшей — час ходьбы.

— А как ты заблудился-то, э, парниша? — с недоверием спросил Хоррок у робкого юноши, одиноко стоявшего в углу. Там висела икона и пара еловых ветвей.

— Я пел, — смущённо ответил тот.

— Пел? — крякнул Хоррок и сделал ещё глоток, продолжая удерживать бутыль у себя на коленях. — Для кого ты тут пел?

— Для себя. — Лесной певец опустил глаза и рассматривал ручку-кольцо у люка, ведущего в погреб.

— А дома не поётся?

— Не поётся. Дома не то.

— Вдохновения нет, верно? — Хоррок кашлянул и засмеялся. Его опасения развеялись. Малец не играл: он и в самом деле оказался простаком. — Ну а ты что забыл в лесу, чудо-юдо? — Теперь внимание любопытного привлёк пастух.

— Я тут живу. С рождения.

— Да брось. Ещё раз соврёшь, шкуру спущу. — Дал понять, кто в доме стал хозяином. — Ты, судя по всему, орк. Та ещё страхолюдина. А говоришь, словно якшался со знатью. Да и книги вон под мешком торчат. Лучше спрячь: вещь ценная. Обчистят халупу — их в первую очередь возьмут. А халупе твоей лет пять от силы.

— Два.

— Тем более. Ну так что в глуши забыл? Где семья?

— Нет семьи. И это мой дом. Навсегда.

— У-у-у, мрачный какой. Насупился, гляди! Выкладывай: какого чёрта тут гниёшь? Времени у меня навалом, долго у тебя пролежу.

— Всё из-за любви, — слова вылетели быстрее, чем Аргус запретил им являться.

— Вон оно как, — протянул Хоррок. — Отсюда подробнее. Не верю я в любовь. Разубедишь?

Аргус не ответил. Ужин был готов, но он сейчас мало волновал пастуха. Юноша-певец присел на край кровати и рассматривал через окно лес в лунном сиянии. Хоррок хоть и говорил о еде, но на блюдо даже не взглянул.

— Меня не всегда звали Аргусом Хлоем. Раньше я был Кортни, побочный сын лорда Эйтона. Я жил на положении нелюбимого отпрыска, слуги, уродца... С детства я считал, что жизнь — суровая пытка с прелестной оболочкой. Однако потом...

 

 

***

 

Когда я её в первый раз встретил, она сбегала по склону холма. В руках — букетик ландышей, на голове — венок из вплетённых в волосы васильков и одуванчиков. И сама как прекрасный благоухающий цветок. За ней с визгом летела простоволосая девчушка в замызганном передничке — служанка. Они пробежали мимо, не обратив на меня внимания. Даже к лучшему: ангел посмотрит тебе в глаза — чем, кроме молчаливого благоговения, ты ему ответишь?

Но главное, что лишило мою душу покоя, — её взгляд. Всего лишь на один миг показалось: он направлен на меня. Позже я миллион раз старался воскресить в памяти это мгновение. Улавливал то любопытство, то удивление, то приглашение, а то и восторг. Если б просто мимо пробежала, может, я бы и забыл её вскоре. Взгляд же сводил с ума. Она хочет узнать меня ближе. Она заинтересовалась мной. Она там и ждёт меня.

Меня.

Отец не обращал внимания на мою персону. От жены отца доставались лишь укоры и злословие. От сводных братьев подзатыльники, затрещины и брань. Я рос в семье благородного человека, но был на положении уродца-слуги. Такова участь многих бастардов. А особенно с примесью орочьей крови.

А она даже не знала, кто я, но посмотрела так, как не смотрел ещё никто и никогда.

И каждое утро стало начинаться одинаково: я отправлялся к заветному холму и ждал у подножия. И каждый вечер заканчивался одинаково: я возвращался домой один и нарывался на очередное "Где ты шлялся, бездельник?!"

До тех пор, пока не увидел вдали её силуэт. Мир замер в ожидании. Словно понимая, что сейчас будет самый важный миг в жизни. Словно сотни зрителей вперили взгляды на сцену, ожидая развязки драмы. А я её главный актёр, и от моих действий зависит, уйдут ли зрители домой с улыбкой или со слезами.

— Привет, я Кортни, сын лорда Эйтона, — представился. — Ты недавно здесь? — спросил. И замер.

— Я Ленди Сомур, дочь лорда Сомура, — ответила. Камень слетел с души и покатился в зелёную траву, подгоняемый игривой улыбкой Ленди. — Его Величество пожаловал отцу поместье в здешних краях. Мы тут не больше месяца как…

— Понятно... — Застыл. Столько раз приходил сюда и мечтал о встрече, чтобы всё испортить неловким молчанием. Надо быть весёлым, остроумным, как старший брат, а не тихоней. — В прошлый раз, когда тебя видел…

— Мы встречались? — Лукаво, с искоркой в глазах.

— Да. — Смущён: тот взгляд ничего не значил. — Ты убегала от служанки…

— Сьюзи, да, я помню. Она отлично вошла в роль. И тут вдруг — ты! Стоишь тут, угрюмый, мне стало страшно: встретить орка в овраге...

— Так вы играли?

— Да, разыгрывали сцену из "Клижеса" Кретьена де Труа. Я была Фенисой, Сьюзи — Фессалой. Мы заигрались, но нам не хватало других актёров. Главное, не было самого Клижеса.

— Интересно. Я ни разу не пробовал разыгрывать сцены романов.

— Какой твой любимый?

— У Кретьена мне нравится "Эрек и Энида". Особенно та часть, когда Эрек хочет доказать всем, будто он истинный рыцарь, несмотря ни на что.

— О, он становится очень злым! Как орк! Я прямо боюсь его, — сказала она, смеясь. — Давай поиграем. Видишь ту площадку на вершине холма? Пусть она будет домом Эрека и Эниды, хорошо?

И мы стали взбираться вверх по склону. Играли в Эрека и Эниду. Я изображал ссору, сражался с чудовищами в лесу и победил Мабонагрена, на деле оказавшегося могучим ясенем, которому я отломал пару-тройку ветвей.

На следующий день она привела Сьюзи, и мы втроём весело разыгрывали "Клижеса". Ленди читала отрывки романа наизусть. Мне было приятно быть в роли возлюбленного Ленди, пусть даже и вымышленного.

Мы встречались не реже трёх раз в неделю. Было совестно приглашать её чаще, да и дома поджидали давно заброшенные привычные дела. Но жил я как в сказке. Читал новые романы, которые украдкой таскал из отцовской библиотеки. Пересказывал сюжеты Ленди и Сьюзи. Мы беседовали о любви, вечной жизни, чудесах и героях. А однажды я поцеловал её. Это вышло случайно: я бы никогда не решился на такой шаг осознанно, боясь разрушить отношения. Мы играли в Тристана и Изольду, я наклонился к её уху, дотронулся до волос, и губы сами потянулись к её губам.

Она замерла. Я понял, что игра кончилась. Сейчас она Ленди. И от её действий зависит всё.

Ленди закрыла глаза и прислонилась к моей груди. Потом мы целовались снова. Долго. Мы не говорили друг другу ничего, боясь разрушить нечто волшебное. Впервые я проводил Ленди до поместья лорда Сомура. Около самых ворот я услышал стук копыт — к нам приближался всадник.

— Я искал тебя до самого леса, Ленди. Почему ты гуляла одна? Где Сьюзи? — Громкий властный голос заставил её смутиться и покраснеть.

— Сьюзи приболела. Меня охранял Кортни.

Лорд Сомур спешился и вплотную подошёл к нам. Я почувствовал запах конского пота и вина.

— Кортни, значит. А можно ли доверять твоему Кортни? Откуда ты, юноша?

— Я сын лорда Эйтона, я…

— Лорда Эйтона? — В глазах отца Ленди зажглись огоньки безумия. — Сын?! Твоя кожа цвета болотной грязи, глаза — пустые тарелки, уши словно оторвал у дворовой сучки и пришил себе, когти...

— Ваша милость, я не привык…

— Плевать мне, к чему ты не привык. Скоро привыкнешь держаться от моей дочери на расстоянии полёта стрелы. Ослушаешься — эта стрела полетит в твоё поганое горло, сука!

И утащил Ленди за рукав через ворота крепостных стен. Я стоял в недоумении. Мы договаривались увидеться на следующей неделе. А теперь вот… Придёт ли она?

Но она пришла. В передничке Сьюзи и с повязанным на голову платком. Оглядываясь, нет ли слежки. Она рассказала, что лорд Сомур ненавидит всех, кто хоть чем-то отличается от его представлений о "нормальном человеке". Он брезгует даже пробовать блюдо, приготовленное гномами, зеленеет от злости, когда исполняют эльфийские мелодии, и клянётся прогнать любого из домашних, кого застукает с орочьей шлюхой.

Слова Ленди подействовали на меня как ушат ледяной воды под лучами палящего солнца. Мои чувства и мечты — всего лишь пустяк, потому что во мне кровь нелюдей. А значит, я недостоин любви и счастья.

Ленди принялась переубеждать меня. Она говорила много. О внутренней красоте. О силе чувств. И о победе истинной любви. Я восторжествовал. И подумать не мог, что девушка...

Тогда я и предложил убежать.

Она согласилась.

Её согласие грело душу в последующие месяцы.

Я загорелся планом постройки нашей хижины в лесу. Выбрал самое глухое и уединённое место и проводил там дни напролёт, пробуя на практике всё услышанное и прочитанное о строительстве домов.

Встречи с Ленди стали редкими. Она с волнением слушала о моих скромных успехах, а потом вслух мечтала о будущем счастье в уединении. Мы хотели запастись книгами, которые скрашивали бы досуг. Однажды она даже составила распорядок дня, где совместила полезные и приятные занятия. И никто не в силах будет мешать нашей любви.

И вот в день двадцатилетия я окончательно решил бежать. Потому что стало невыносимо. Во время редких свиданий с Ленди страх убивал в душе прекрасные чувства. Говорить с её отцом казалось безумием. У меня ведь не было ничего: ни знатного имени, ни богатства, ни чести. Только уродливая физиономия орка. Правда, я мог поклясться, что буду любить Ленди вечно. Но разве любовь — аргумент для отца?

— Буду ждать тебя на вершине холма, где мы впервые встретились, — решительно сообщил я новость Ленди. — Приходи, как сможешь вырваться. Попрощайся с прошлым — и ко мне, в наше счастливое уединение. Я буду ждать до захода солнца. И я пойму, если ты так и не сможешь сделать шаг. Всё пойму.

Но я не понял. Или не хотел понять. Последний луч солнца ещё отчаянно хватался за поникшую зелень холмов, а я, с воспалёнными от ветра и слёз глазами, продолжал надеяться на чудо. Чуда не было. И в обезумевшую голову пришла отчаянная мысль: увидеть её в последний раз, чтобы она, глядя мне в лицо, сказала, что не смогла пожертвовать всем ради любви.

А может, её заперли? Отец узнал о плане побега, и теперь...

Словно в лихорадке, добрался до ворот замка и не знал, как быть дальше. Но действовать надо: домой путь отрезан. Я построил новый дом. Только буду ли я жить там один или с любимой — вот, что на кону. И тут во мне проснулась дикая ярость, словно далёкие орочьи предки терзали душу: я начал барабанить в створы ворот. Пусть все слышат. Если надо, вызову отца на дуэль. Да, он не станет биться с бастардом и марать руки в драке с орком...

— Чего тебе?! — Грубый голос стражника охладил мой пыл. Глаза смотрели сквозь маленькое окошечко в воротах. — Его светлость не якшается с нелюдью.

— Я хочу говорить с леди Сомур. Доложите, что пришёл Кортни.

— Ты плохо слышишь? Здесь не рады уродам!

Её от меня прячут! Все в сговоре. Лорд приказал не допускать меня к ней. Не хочет нашей встречи! Я сражусь со всем гарнизоном, но увижу любимую!

— Трус, — прошипел я, глядя через окошко в тупые глаза стражника. — Если не трус, откроешь дверь, и мы сразимся.

— Не уберёшься сейчас же, дам команду стрелкам. Твои уродские уши будут ребятам закуской к пиву.

Окошечко закрылось. Дверь не спешила отворяться. Не колеблясь ни секунды, я с силой начал барабанить снова. Сейчас десятки стрел вонзятся в мою плоть. Что ж, отец и братья не станут горевать. Наверное, никто даже не заметит. Разве мальчишки, привыкшие кидаться камнями в "чудовище с кухни".

Но не смерть меня ждала. А нечто худшее.

Окошко скрипнуло, и в узеньком проёме появились милые и такие желанные черты прелестного личика. Оно выражало тревогу и стыд.

— Я не смогу бежать. Прости. Жизнь в лесной глуши — это... Это не для меня.

— Тебе понравится, поверь. Главное, не отчаиваться. Ведь если любишь... — с восторженным чувством начал уговаривать я, надеясь на исполнение мечты. Стоит ей открыть ворота, дать мне руку...

— Я всю ночь лежала и думала. О любви. О наших книгах... Я представляла героев и героинь. Они так красивы...

Мурашки побежали по телу. Раньше думал, ей всё равно, что я орк. Главное, мы понимали друг друга и чувствовали...

— Я... Я не люблю тебя, Кортни. Или люблю. Но не настолько, чтобы пойти на такую жертву. — Ударом палача обрубила мои надежды на счастье. Без слёз. — Я уверяла себя: надо полюбить. Ты милый. Ты близок мне. Я представляла нашу совместную жизнь, а во сне... Мне приснился наш конюх... Не понимаю, с чего вдруг. Он груб, туп, неграмотен. Но я хотела прижаться к его широкой груди, гладить сильные руки...

— Что ты, Ленди. Какие гадости...

— Я думала, поцелую тебя, и ты станешь прекрасным принцем. Как в сказке про чудовище.

— Значит, я чудовище?

— Ты для меня друг, Кортни. Я бы рискнула ради любимого всем. Только любимый — это не ты. Прости. Мне пора. Возвращайся домой. И забудь обо всём.

Она исчезла, а в проёме появились хитрые глаза стражника.

— Наговорился? А теперь вали отсюда!

Пусть бы меня изрешетили стрелами тогда. Всё равно. Я стоял безразличный к жизни и смерти. И бессознательно начал идти прочь от замка.

Петляя по дорогам, ночуя в стогах, я всё же добрёл сюда. Решил, что не вернусь домой. К чему унижения? Останусь в лесу навсегда.

И вот он я. Живу здесь больше года, пасу коз, ем, сплю. Раньше хоть верил в силу любви, которая горы сдвинет с места и реки обратит вспять.

Теперь — нет.

Я урод.

Я не достоин любви. Её не существует, как и справедливости: рождаются же уроды и калеки. Ничего нет. Даже, наверное, и самого смысла...

 

 

***

 

 

— Ты не только урод, а ещё идиот, — обобщил Хоррок. — Хотел объявить раньше, но боялся: бросишь рассказ. Смотри на жизнь проще и не проси у пустыни фонтанов, а у хищников милости.

— А мне жаль тебя, — подал голос певец. — Любовь есть, просто ты встретил не ту девушку, которая бы оценила...

— Она ценила. Но не любила.

— Гробить себя в лесу из-за красотки, которая не дала, а хотела дать конюху?! Ты в своём уме, нет? Завтра приду в себя, встану с кровати, изобью, орочья морда, до полусмерти. Чтоб очнулся, — продолжал раненый.

— Что ты знаешь о чувствах? Что знаешь о любви? У меня и в мыслях не было похоти, когда я ждал её часами, когда был с ней, наслаждаясь каждой минутой общения. Она как божество. Лишь целовать её пальцы ног — большего не надо.

— Ну и целовал бы, пока конюх дерёт её сзади, — зашёлся хохотом рыцарь.

Аргус не выдержал насмешки: вышел во двор. В крови закипла древняя ярость. Так бы и разорвал на куски это мерзкое животное. Но нельзя: Хоррок — гость, к тому же ранен. Орк вдохнул ночного воздуха, полного привычных запахов можжевельника, папоротника и ландышей, уханья совы и тихого потрескивания сверчков. Ярость отступила.

Скрипнула дверь. Певец молчаливой тенью прислонился к дверному косяку.

— Поэтому и не хочу возвращаться к людям. Может быть, видел их я немного, но мне хватило. Цинизм, корысть и похоть — больше ничего. Возвышенное лишь на словах. Мне противно. Я отвык.

— Понимаю... Не слушай этого Хоррока. И давай вернёмся, а то здесь холодно. Расскажу о себе. Возможно, моя история вернёт веру в чувства...

Аргус повернулся к певцу. Он показался даже симпатичным. Если бы всё человечество стало... Но певцы вообще редкость. Жить приходится среди далёких от песен существ. Видеть агрессию, безумие, ложь, слушать льстивые слова в адрес бездарей, чувствовать никчёмность уродства...

— Пойдём-пойдём, всё-таки я хозяин. Не пристало бросать гостей. — Улыбнулся пастух и поспешил вернуться в тепло постройки.

Хоррок тяжело дышал, отвернувшись к стене, тело била дрожь. Только в одиночестве он мог позволить сбросить маску неуязвимого героя. Поняв, что уже в комнате не один, воин заставил себя приподняться в кровати и сесть. Бледное лицо, дрожащие губы, воспалённые глаза — это не мешало создать видимость насмешливого выражения.

— Ну что, голубки, намиловались? — выдавил он сквозь зубы. — Вы можете баб и не искать. Такие бабы, как вы, встречаются нечасто. Радуйтесь.

За окном слышался отдалённый волчий вой. Вместе с ним в комнату влетал холодный ночной ветер. Хозяин плотно закрыл окно тяжёлыми дубовыми ставнями, словно отгораживаясь от страшного мира. Певец подбрасывал в горящий очаг сухие ветки. Уродливые тени от огня плясали по стенам.

Несмотря на цинизм раненого воина, какая-то сказочная атмосфера с налётом тайны поселилась сегодня здесь. Странен был сам факт, что трое незнакомцев в глуши бескрайнего леса в ветхой лачуге ночью спорят о любви...

Хозяин опустился со вздохом на табурет, зажёг ещё одну свечу из запасов.

— Говори, что хочешь, Хоррок. Меня не задевает грубость. Люди красивы только внешне. Я привык, что они гнилы внутри. А сегодняшний день мне нравится. Редкий гость заходит на огонёк.

— Ты сам знал, от чего отказываешься, когда строил хижину. И всерьёз верил, будто хоть одна, даже последняя, шалава согласится жить тут?

— Я ведь живу.

— Жутко, наверное, — подал голос певец, сидя на старом сундуке, укутавшись в плед.

— Не жалуюсь... Так что насчёт тебя? Обещал историю истинной любви. — Настроение хозяина постепенно поднималось.

— О, ещё одна исповедь идиота. Давай-давай. Будет, чем ребят в трактире веселить, — подбодрил Хоррок, после чего певец засмущался и долго не мог выбрать правильный вариант начала.

— Я певец, бард, поэт и музыкант. Скрывать нечего, да и рассказывать, собственно, немного. Привык петь о героях прошлого...

— Героев и сейчас хватает, — заверил воин.

— А вот сам я не герой. С детства влюблён в красоту: могу часами наслаждаться видом полевых трав, которыми покрыты склоны оврагов. Красота вдохновляет на подвиги и стихи. И вот однажды я встретил девушку, чей взгляд пленит дольше самых живописных пейзажей. Внутри сами сложились стихи и мелодии о ней. Просились наружу. Я не герой, не правитель, даже не пастух... Словно Бог создал меня, чтобы только смотреть и восхищаться. К моему стыду, я не способен делать что-то ещё.

— Печально, — констатировал Хоррок. — Тебя б в солдаты отдать лет на десять...

— Чтоб убить в нём всё светлое? — вмешался хозяин дома.

— "Светлое" мешает трезво глядеть на вещи. Сейчас услышим: он такой же идиот, как ты. Давай, выкладывай, очарованный, обещаю больше не мешать. — Хоррок сложил руки крестом на груди.

— Так что случилось? — Глаза пастуха искрились от любопытства.

— Я... Я просто не знаю, где моя возлюбленная, — ответил певец.

— То есть не знаешь ни её имени, ни дома...

— Нет-нет, не то... Я знаю её и уверен во взаимности, только... Ей пришлось уехать. Её заставили. Она далеко. И я не знаю, где. Мечусь, как узник в клетке, прутья которой мне ни за что не сломать.

— То есть, она тебе ни писала, ни присылала за тобой с последней встречи? — вдруг вместо привычного подтрунивания серьёзно спросил воин, нарушив обещание "не мешать".

— Нет… — недовольно пробурчал певец. — Я медленно схожу с ума. Я знаю, что её отец всегда был против. Наверное, он увёз её, чтобы выдать за какого-нибудь знатного старикашку. Меня гложет мысль: сейчас мою любовь целует гнусный титулованный болван. А она забыла...

— Скорее всего так, — поделился опытом воин. — Отцы редко ценят в женихах "умение созерцать". Это, знаешь, даёт мало чистой прибыли.

Бард лишь склонил голову.

— Да, я просто поэт, а женщинам нужен решительный человек, с золотишком и титулом.

— Есть, конечно, иные, — загадочно продолжил Хоррок. Певец воспрянул духом. — Самые отчаянные влюбляются и в поэтов.

— И бывают им верны до конца дней? — с надеждой спросил влюблённый, глядя на Хоррока, будто на оракула.

— Бывают, наверное. В жизни чего только не встретишь...

— Значит, продолжу верить в Судьбу. Если эта девушка — любовь всей моей жизни, то Судьба обязательно сведёт нас вместе. Как в балладах.

— Или романах, — с грустью добавил пастух.

— А в лесу ты что забыл? — Хоррок решил расставить в истории поэта всё по полочкам.

— Просто гулял. Лес успокаивает. Здесь чувствуешь себя частью бесконечной картины, и художник словно рисует мне путь к счастью. Природа подскажет, как быть. Я хожу по тропам, пою... Иногда кричу. Выкрикиваю её имя. Громко-громко. Здесь никто не услышит, кроме Бога и Судьбы.

— И волков с разбойниками... — Хоррок покачал головой от бессилия исправить мир, наполненный неисправимо глупыми романтиками. — А если твоя любовь сейчас ищет тебя, когда ты шляешься по лесу и от дури орёшь?

— Любовь сильнее. Если суждено быть вместе, то мы будем. А если нет, что толку сидеть дома? Можно прождать всю жизнь...

— Любовь — это связь мужчины с женщиной. Хочешь — бери её и трахай, не можешь, так другой подоспеет, — вталкивал своё Хоррок. — Это все понимают. Кроме идиотов и юных поэтов. Старые давно познали цену стихам — ключику к дамским сердцам и кроватям.

— Я тоже не вчера родился. И вижу мир так, как подсказывает сердце, а не орган ниже пояса. У некоторых он, видно, растёт сразу из головы...

— Хватит-хватит! — Пастух вскочил с насиженного места. Споры утомили хозяина дома, тянуло в сон, но тут, казалось, назревала драка. — Всё, баста! Угомонитесь до утра. Завтра... Решите вопрос завтра!

Бард кивнул головой. Хоррок отвернулся к стене. Воцарилось молчание, и слышно было лишь лёгкое потрескивание в камине.

— Спой хотя бы песню на ночь, — неожиданно попросил хозяин. Бард охотно скинул с себя плед, достал лютню и заиграл, подбирая слова будто бы на ходу:

Где ты, моя милая?

Тёмной ночью при луне

Ты явись ко мне во сне.

Расскажи, любимая,

Как могу тебя найти,

Чтобы счастье обрести.

Расскажи…

Я так долго тебя искал

по свету,

но не нашёл.

Мне так трудно, я ждать устал —

тебя нет, и

мой час пришёл.

Час прощанья и час мечты,

Что мне встретишься снова ты

Где-то там вдали.

Я уйду туда один,

без тебя.

В этом мире жить нельзя

без тебя.

Последние строки он пропел так тихо, будто не хотел, чтобы кто-нибудь их услышал. Но их услышали.

— Тот свет, он нас всех пусть подождёт. Успеем, — прохрипел Хоррок.

— Твоя очередь, — бросил вызов певец, обращаясь к воину. — Думаю, всем интересно, кто тебя ранил и за что...

Пастух вдруг улыбнулся: что ж, веселье продолжается. Сегодня явно будет не до сна. Ветер за окном стал тише и уже не так сильно стучал в закрытые ставни. Аргус подогрел остатки мяса и предложил гостям. Хоррок отказался. Пастух и певец поели. Запив жаркое кружкой вина, оба обратилсь в слух.

— Я не читал книжек, не играл в любовь с дамами. Я рос на улице: воровал, попрошайничал, избивал. Иногда за деньги. Или за еду. Били и меня... Впрочем, к чему об этом трепаться. Я сделал в прошлом многое, о чём жалею сейчас. И, наверное, одно из таких дел...

— Ты хотел ограбить купцов? — сгорая от нетерпения, спросил бард.

Воин промолчал, поглядел на закрытые ставни, сквозь которые в хижину пыталась пробиться ночь, и продолжил:

— Я не убийца. И не вор. По крайней мере, сейчас. Я наёмник. Сам не ищу работу: она меня находит. Деньги пропиваю в кабаках, трачу на шлюх и новое оружие. И это зову жизнью, потому что не обманываю себя, будто есть нечто большее. Для мужчины нет иного счастья, чем побеждать в драке, обжиматься с красотками и время от времени слышать, какой ты крутой боец и любовник.

— А как же умереть ради короля? — вставил слово певец. — В балладах рыцари частенько...

— Вчера после очередной попойки я решил пройтись, освежиться... В Скалле, по ту сторону леса, к тому же обещали нелохой заработок. — Снова проигнорировал барда Хоррок, продолжая рассказ. — Шёл себе, слушал птичек... И тут вместо птичек — звон стали. Рубятся! Ну с похмельной головы решил проверить, что да как. Оказалось, полдюжины рослых ребят при оружии окружили двух всадников. Присмотрелся. Те, что на лошадях, справились с двумя пешими. Но тут одного стащили с коня и забили как бродячую псину. Второй держался. Отбивался. С яростью. Стоял в нерешительности. Думал. И что-то дёрнулось во мне. Дай, чёрт, вмешаюсь. Так вот с бодуна в башку ничего хорошего не придёт. Ну, выскочил из кустов. Бесшумно. Напал сзади, рубанул наотмашь по спине мужлана. Меч вошёл как-то криво, неглубоко, но крепко. Меня обрызгало чёрной струёй. Раньше бы вырвало. Но теперь — все силы, чтобы успеть выдернуть клинок. И я выдернул. Началась резня. Люди гибли. Они судорожно сжимали животы, хватались за шею... И дёргались в предсмертной агонии. И вот последний. Он уже вынимал топор из тела конного, поворачивался ко мне... Я бросился вперёд. В прыжке пытался опередить его атаку своей. В яростном прыжке. Мы столкнулись. Он резанул меня, даже не понял, куда. А я постарался на славу. Но силы покинули тело. Я упал. Навалился раненый. Из тех, что были на конях. Он тяжело дышал, а из носа кровь капала мне на щёку. Помню только, тот прохрипел что-то про письмо. Мол, надо доставить, исполнить их долг.

Я собрался с силами: чтоб не сдохнуть от потери крови, туго перевязал рубахой убитого место над раной и пошёл, не разбирая пути. Перед глазами поплыло...

И вот я тут.

Наверное, мне так и не суждено найти человека, которому адресовано письмо. И те люди погибли зря.

— Ты поправишься, — дружелюбно заверил пастух, несмотря на недавнюю грубость Хоррока.

— Спасибо, лекарь, — чему-то усмехнулся воин и снова отвернулся к стене.

Его рассказ вызвал интерес. Пастух и думать не мог, что рядом могло произойти такое побоище. Совсем неподалёку от хижины. А поэт размышлял о страшной цене за доставку письма. Он поклялся себе передать послание за Хоррока, если тот вдруг... Он поклялся, что посмотрит в глаза получателю и спросит, насколько важным было сообщение. Неужели настолько?..

— Всё-таки нелепа жизнь, — выразил он мысли вслух.

За окном защебетала малиновка, и предрассветный полумрак лился сквозь щели между самодельными ставнями вырубленного в стене отверстия. Пастух чувствовал: сегодняшняя ночь стала чем-то значимым в жизни. Он будет вспоминать её часто и размышлять о сказанном. И несказанном.

— Будете в этих краях, заходите снова. Мои двери всегда открыты для вас.

Гости молчали.

На дворе начинало светать. Солнце брызгало первыми лучами по верхушкам осин и сосен. Облака медленно уплывали вдаль, открывая миру лазурное полотно. Начинался новый день, а люди в одинокой лесной хижине только-только начинали засыпать.

Аргус Хлой задул свечи.

 

 

***

 

 

Поэт вздрогнул. Его плечо сжимала стальная хватка пальцев Хоррока. Мутные глаза пытались всмотреться в очертания проснувшегося.

— Не догадался ещё, рифмоплёт? — зашипел воин. — Не догадался, кому было отправлено чёртово письмо?

— А? — В попытке сбросить остатки сна и понять, что перед ним всё-таки реальность, бард взъерошил волосы.

Воин не сказал ни слова. Он лишь достал проклятый свиток. Печать сломана, концы перепачканы запёкшейся кровью.

— Это что, мне? — Глаза певца округлились и наполнились суеверным страхом. Дрожащими руками он развернул письмо и начал читать. Руки предательски дрожали. Потом подвели глаза: они наполнились слезами, стекавшими на сжатые скулы и дальше — к небритым щекам.

— Я проклят. Это из-за меня...

— Да. Из-за тебя.

— Неужели она... Неужели она так любит...

— Твоя бабёнка должна была выйти замуж. За знатного. Но она отказала. Отец грозился выгнать из дому. Но твоя краля выросла в роскоши. Ей не понять, что значит жить без наследства. Представь ведь, а: взяла и отказалась. За тебя, мол, пойдёт. Это мне всё тот убитый объяснил. Я-то соврал, что не помню ничего. Я всё помню. Всегда. Так вот: ты никто для её родителей. Впрочем, они богачи. Сами виноваты. Избаловали. Настояла она на своём. Послали тогда за тобой. Чем бы дитя не тешилось... Люди женишка перехватили послов. Кабы не я, пылиться бы свитку в лесной глуши, а тебе лежать в могиле.

— Да я уже который день по лесу гуляю. Они б меня и не нашли.

— Тем более. Теперь понял, что обязан мне?

— Тебе ли? Сама Судьба...

— Твою же мать!!!

— Но столько случайностей... И всё ради того, чтобы мы были вместе! Грех не уверовать в Судьбу, в любовь... Ты же сам видишь, как...

— Главное, сам верь. И не думай о трупах, что лежат сейчас там, в лесной глуши. Ты верь: это Судьба. И говори так каждый вечер перед сном.

— Если любви нет, значит, они погибли зря...

— Вот и люби свою кралю. Езжай к ней. А пастуху я ничего не скажу. Ничего...

— Ты думаешь?... — Юркие глазки поэта стали часто моргать. Хоррок гулко застонал.

— Это она. Дочь лорда Сомура. Или ты даже не удосужился узнать имя её отца, пока ласкал слух песней?

— Я хотел добавить, что мою возлюбленную тоже зовут Ленди, но засомневался...

— И правильно. Он хоть и романтик, но урод. А ты смазливый щенок. И к тому же человек. Ей такой и был нужен. Только сомневаюсь, что такие мужчины вообще могут быть нужны. Впрочем, надеюсь, прав ты. Тогда это будет лишь злая шутка судьбы надо мной, — закрывая глаза, проговорил воин.

— И всё-таки... — не унимался певец, не расслышав последних слов Хоррока. — Судьба то ли играет с нами трагедию, то ли читает поэму: и смех, и слёзы у жалких актёров — людей. Нас свела вместе здесь...

Он замолчал. Перед ним лежал человек, ненароком столько сделавший для его счастья. Лежал неподвижно. Словно окаменел.

— Хоррок! — позвал певец негромко, чтобы не разбудить хозяина. — Хоррок!

Воин не отзывался. Певец схватил запястье руки лежащего. Безвольной куклой реагировал на действия Хоррок.

— Мы с ней будем вместе. — Певец сильно сжал бесчувственную кисть. — Всё не зря. Мы будем счастливы с Ленди.

 

***

 

— А я ведь не спал. Слышал всё. Утром же не подал виду. Через год мою хижину спалила местная банда, коз увели, меня избили до полусмерти. Я же урод. С тех пор вот... Бродяга, нищий. Сердце продолжает мучить память о первой любви...

— Что ж мы за чудовища? — спросил Он кого-то. Может быть, себя.

— Чудовище здесь только я. И всегда им был. Каким бы умным и добрым ни казался, я так и не смог в сердце Ленди стать всем. А ты смог.

— Мы чудовища, Аргус. Мы оба.

— Почему же? — спросил орк, вглядываясь в холодное мерцание небесных светил.

— Женщины придумали сказку о вечной любви. Глупую сказку. И такие вот чудовища, как мы, поддерживаем её песнями, чудачествами... Потому что не можем дать женщинам ничего другого. Ни силы, ни денег, ни титула. Только веру в их сказку. Вместо того чтобы, как Хоррок, смотреть правде в глаза...

— Я закопал его тело в огороде.

— А когда сказка растает в суете будней...

— Долго там ещё будешь торчать? — Визгливый голос прервал размышления бывшего поэта. Из окна выглядывало красное от духоты и выпивки лицо Ленди. — Папа читает речь. Оторви зад от скамейки и беги сюда, козлина!

Аргус горько усмехнулся. Послушный муж поспешил встать и последовать указаниям супруги.

— Наверное, ты прав, — согласился орк. — Мы и в самом деле чудовища, если создаём вот такое из робких красавиц.

Человек пожал руку нежданному гостю.

Давно, уже очень давно Он перестал писать стихи.

— Ты можешь тащиться быстрее, все ждут только тебя! — Требовательный крик из окна, наверное, слышали даже в соседней деревне.