Реципиент

 

Я иду по коридорам Госпиталя. Иду… Ха! Ходьбой моё перемещение можно назвать с большой натяжкой. Еду, качусь. Ладно, хорошо хоть не ползу. Восемь лет назад ползала. Пока умельцы из «Медтехники» не сконструировали этот шедевр. Кресло. Специально для меня. Чтобы я продолжала работать в Госпитале. А Госпиталь — гордиться тем, что я его главный хирург. Единственный практикующий хирург в инвалидном кресле. Горькая ирония. Когда ноги отказали совсем — хотела уйти. Не дали. Обеспечили этим транспортом и персональным операционным столом.

В Госпитале многое оборудование сделано под меня. Сюда хотят попасть все, кому грозит сложная операция. И не только. Абсурд, но образовалась очередь. Проходить лечение у Розен — модно.

«Хотят попасть на операционный стол» — страшная фраза. По мне, так туда стремиться, всё равно, что в гроб. Правда, за те семнадцать лет, что я возглавляю хирургов Госпиталя, летальных исходов было восемь. Это при тридцати (как минимум) операциях за неделю. Не считая выездных. Моих личных — всего семь.

Семь. Раньше было больше. Доходило до двадцати. А на жизнь вне Госпиталя времени не оставалось. Из родных у меня… только Госпиталь.

Я имею право называть его родным, ибо провела в этих стенах почти пятьдесят лет жизни. Когда появилась здесь по приглашению профессора Алдошина, мне исполнилось тридцать пять. Как давно это было…

— Смотри! Сама Розен! Я тебе о ней рассказывала, — девчачий шёпот долетел до меня, когда пересекала коридор, ведущий к палатам реабилитационного отделения.

— Да ты что! Эта старуха?

— Тише! Услышит…

— Древняя развалина! И в кресле, — в голосе парня слышалось явное раздражение. — Зачем её здесь держат? Дала бы дорогу кому помоложе.

— Она же — гений! Без всяких приборов знает…

Разговор остаётся за углом. Да, я — старуха. И развалина. А насчёт гения… нет, я не гений. Просто мне дано чуть больше, чем другим. Интуиция и опыт.

Пандус услужливо подкатывается под колёса. Ещё два поворота, длинный коридор, и я на месте. Надо думать о предстоящей операции, а я то ударяюсь в воспоминания, то анализирую… мифы. Впрочем, готовиться особо нечего, рядовая операция, больше сотни таких было. Пациент не ординарный, это да.

Готовиться мне уже давно не надо. Едва называют фамилию, вижу операционное поле и свои действия. Это мой дар и моё проклятие. То, из-за чего кресло всё ещё возит меня по Госпиталю. Хотя давно пора это прекратить. Прав тот парень в коридоре — пора уступить «дорогу» молодым. Но не получается.

Солнце выглядывает из-за туч, и коридор впереди расчерчивают тёмные и светлые полосы. Сколько раз хотела уйти? Два последних хорошо запомнила. Дальше кабинета директора дело не пошло. Слышать он не хочет о том, чтобы я уходила. А может не так уж сильно настаивала? Долг! Будь он неладен. Клятва, данная на могиле родителей. И особый настрой. Держат как цепи, не позволяя настаивать.

Хотя настрой сейчас уже не нужен. Вот первые четыре года, пока ассистировала Алдошину, приходилось действительно подготавливать себя. Это очень помогло, когда учитель оставил меня одну перед лежащим на столе мужчиной.

Я отчётливо помню всё, что произошло тогда. Профессор не признавал специализации, обычной среди практикующих врачей. «Военный хирург должен уметь делать всё. Для него не должно быть неожиданностей», — говорил он. И ещё: «Когда ты оперируешь печень, и вдруг происходит остановка сердца, не стоит ждать кардиолога, нужно самому справиться с ситуацией. Иначе смерть будет смотреть на твои руки. И ждать».

В тот день смерть стояла рядом. И её ожидание едва не увенчалось успехом. Ранение было очень плохим. Осколок стекла вспорол живот и застрял рядом с позвоночником. Врачи «Скорой помощи» обработали рану и вывели пострадавшего из состояния шока. И на том спасибо. Предстояло извлечь посторонний предмет, провести ревизию брюшной полости, наложить швы и сделать дренаж. И всё. Но я увидела, как стоит стекло. Без рентгена и томографа, не применяя ультразвук. Ещё не расчистив операционное поле, поняла, что привычный, спланированный ход действий погубит (моего! первого!) пациента. И приказала положить оперируемого на бок. Все в зале посмотрели на Алдошина. Он молчал. Я провела операцию по-своему и Станислав Воронов выжил. Вот! Даже имя не забыла, столько лет прошло.

Потом профессор кидал меня от пациента к пациенту. Иногда ситуации возникали совсем неправдоподобные. Интересно, кому-нибудь кроме меня приходилось использовать в качестве операционного стола гранитный валун, или оперировать одновременно разрыв селезёнки и сочащуюся кровью язву двенадцатиперстной кишки? А та операция на столе проверки багажа в маленьком аэропорту, когда на фоне тяжёлой черепно-мозговой травмы мне пришлось вытаскивать осколок ребра из лёгкого… Как звали девушку? Уже не помню. Вроде Марина? Или Маргарита…

Это сейчас мне не надо покидать привычных мест, чтобы добраться до больного. Нуждающиеся сами приходят ко мне. Или их привозят. Сюда доставляют людей со сложными травмами. У врачей «Скорой помощи» есть специальный диагноз — пациент Розен. А Госпиталь в кулуарах обзывают «Госпиталь Розен». И существует ещё предварительная запись — операции за деньги. Такие как сегодняшняя. Очередь выстроилась на три месяца вперёд. Вот только никто не скажет, есть ли у меня эти три месяца. Пять лет назад отказали ноги. Сейчас очередь рук.

Каждое утро, просыпаясь, я подношу ладонь к глазам и шевелю пальцами. Они послушно двигаются. Пока.

Если бы кто знал, как я боюсь однажды не увидеть этого движения.

Операция прошла, как и предполагалось, без всяких осложнений. Полтора часа можно было считать выброшенными на ветер. Удалить подобную опухоль с двенадцатиперстной кишки мог любой из моих учеников. Я ни за что ни согласилась бы принимать участие в этой… авантюре (иначе не назовёшь!), если бы не настоятельная просьба директора Госпиталя вписать Ориона Уорфилда в сегодняшнее расписание. А его просил вроде как сам президент. За месяц до.

Такая популярность льстит, но когда она мешает собственным планам…

— Екатерина Аркадьевна! Вы бесподобны!

— Скажите, как вам удаётся никогда не ошибаться?

— Екатерина Аркадьевна, вы уже выбрали, кто будет вам ассистировать, в следующий четверг? В списке не указан анестезиолог…

Как всегда! Главная операционная за счёт стеклянного потолка и балкончика над ним часто становилась подобием театральных подмостков, на которых Екатерина Розен — в главной роли. Зрители спустились к выходу, пока я давала указания о дальнейших действиях с пациентом.

Стащила перчатки и пошевелила пальцами. Показалось или нет? Пластик стянул кожу.

— Я не актриса, чтобы быть бесподобной. Это — первое. Второе — слышали присказку — «на ошибках учатся»? Я и училась. Только чаще — на чужих. Очень полезно, знаете ли, стараться обойтись без тех промахов, которые уже кто-то сделал. Третье — можете вписать свою фамилию, ничего не имею против. Но учтите, только наркозом дело не закончится. Готовы импровизировать?

Не очень уверенное «Да». Пусть. Иногда полезны и свои ошибки. Если есть тот, кто на них укажет… и время на исправление. В четверг оно будет.

— Отлично. Все свободны. Больше на сегодня у меня операций не назначено.

Пальцы двигались как обычно. Показалось.

Спектакль закончился. Занавес опущен. Зрители расходились по своим делам. У меня тоже дела. Причём такие, которые я с радостью отложила бы. Но…

«Нельзя откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня» — интересно, кто это придумал? С удовольствием проигнорировала бы это правило. Касаемо всех сегодняшних дел. Особенно предстоящего разговора. Но если Орион Уорфилд, также как и его «шишка», вполне могли бы подождать даже не до завтра, а до следующей недели, то разговор с родителями Насти Андреевой не отложить. И не только они (ох! как стыдно признаваться) в этом заинтересованы.

Кресло катилось к моему кабинету, подчиняясь одной из программ. Они результат творчества наших админов. Поставить управляющий модуль оказалось, с их точки зрения, пустяшным делом. Теперь без труда перемещаюсь между операционной, своим кабинетом, приёмной начальника Госпиталя и лабораторией. Маршрут выбирало кресло. Требовалось просто нажать нужную кнопку на подлокотнике. Что я и сделала.

На часах половина третьего. У меня было полчаса. Перекусить? Есть не особо хотелось, обедала я в начале первого. Могла просмотреть публикации в журналах или почитать представленную на рецензию диссертацию. Только вот пойму ли хоть слово?

Настя Андреева умирает. И даже я не могу с этим ничего сделать. Хотя обо мне слагают легенды, утверждая, что Екатерина Розен способна оживить даже мёртвого. Если его доставят к ней на операционный стол вскоре после смерти. Надо признаться, у таких легенд есть основания. Были прецеденты. Но в случае с этой девочкой я бессильна. Если только…

Не стоит думать о невозможном. Это тень пролетающего облачка, утренний туман, ползущий с озера, марево над разогретым асфальтом в летний полдень. Подует ветер, и нет ничего. Это даже не мечта. Тень мечты. Как может хирург мечтать, чтобы ему разрешили убить. Я мечтаю?

Сейчас я буду поступать вопреки своему тайному желанию. Уничтожать надежду. Убивать мечту. Это правильный выбор. Но в душе бьётся подлая мыслишка: «А вдруг они всё-таки не согласятся с моими доводами?»

— Екатерина Аркадьевна, подождите минутку, — Анечка, медсестра из реанимации, почти бежала по коридору. И как молодёжь бегает на таких каблучищах? — Вас хотел видеть Виктор Сергеевич.

Развернулась к кабинету директора. С каких это пор медсестры выполняют обязанности секретарши? Или девочка сама напросилась?

В просторном светлом помещении, больше похожем на зал для совещаний в каком-нибудь офисе меня ждали двое. Хозяин кабинета сидел в кресле во главе длиннющего стола, а Константин прислонился к стеллажу с периодикой, сложил руки на груди и опустил голову. Как будто устранился от происходящего.

— Екатерина Аркадьевна, у меня к вам очень серьёзная просьба, — слышать такую напористость в голосе директора Госпиталя было странно, — через два месяца мы проводим конференцию по «виртуальным пересадкам», подготовьте развёрнутое сообщение.

Посмотрела на Константина, именно он настаивал, чтобы я зафиксировала свою методику. Его присутствие в кабинете не случайно. Только вот два месяца… протяну ли я столько?

— Я бы с удовольствием, Виктор Сергеевич, но, даже если напишу это сообщение, представлять его на конференции должен будет кто-то другой.

— Почему?

— Это то, о чем я вас предупреждал, — Костик оторвался от стеллажа и, с шумом отодвинув стул, уселся за стол. — Умирать она собралась, Виктор Сергеевич.

— Нет, это — ни в какие ворота! Екатерина Аркадьевна, что за бредовые мысли? Вам же чуть больше шестидесяти.

— Мне за восемьдесят. Пора дать дорогу молодым, — повторяю услышанные в коридоре слова и внутренне усмехаюсь: «Наш директор привык, что Екатерина Розен всегда под рукой, и весть о моей скорой смерти для него как ушат ледяной воды за шиворот. Не верит он, что я — старуха».

— Екатерина Аркадьевна, вы говорите глупости, никто из молодых хирургов вам в подмётки не годится.

Ага! Только в каблуки, для не ходящих ног. И в качестве пальцев…

— Вы не правы. Константин…

— Не хочу ничего слышать, — впервые за все время нашего знакомства он меня перебил. — Вас заменить некому. Неизлечимых болезней с появлением зоофана не осталось.

— Это не болезнь. Моё тело изношено настолько, что постепенно отказывается работать, — говорю, а мысли мечутся вопрошая: «Зачем заведён этот разговор?» Поэтому продолжаю резче, чем собиралась:

— Проводите свою конференцию. Но без меня. Доклад я подготовлю, а делать его будет Константин Михайлович. Вам же следует учесть, что через неделю все мои операции надо будет отменять.

— Ну вот, что я вам говорил. Опять командует!

— Ваши распоряжения, Екатерина Аркадьевна, ценны только в операционной. А распоряжаться своей жизнью вы права не имеете.

Хором. «Офигеваю!» — сказала бы одна моя практикантка, повторяющая это слово к месту и без. Я что — умереть спокойно не могу?

— Кто тогда имеет?

— Константин Михайлович звонил в Москву. Президент…

— Виктор Сергеевич, я же просил!

Ну вот. Оказывается, заключение о моей жизни и смерти делает президент. На уровне решения государственных вопросов. Дожили! Это слово и слетает с губ.

— Если есть решение, а дело только в ваших… сомнениях, — мне кажется, или Костик хотел произнести совсем другое слово.

— Подождите, Константин Михайлович! Екатерина Аркадьевна, в данном случае ваш взгляд будет слишком предвзятым, — директор вылезает из-за стола и подходит ко мне. — Мы все понимаем. Настя — ваша пациентка, и долг обяжет свести риск к минимуму. А значит, эту операцию вы делать не будете.

— Какую — эту?

— Единственный способ сохранить родителям дочь — провести виртуальную замену.

Слово произнесено. Да, я могу сделать «замену» — только донора нет. Говорю:

— Невозможно. Константин Михайлович проверил все клиники — подходящего донора не нашлось.

— Донор есть, — Костик вскочил, уперев кулаки в стол, пристально посмотрел мне в глаза и, разделяя каждое слово, произнёс: — Этот донор — вы!

— А кто будет делать операцию?

В кабинете повисло молчание. Не буду говорить о своей призрачной надежде. Операция состоится, если мне успеют сделать «руки». Не буду объявлять, что пойду на это, только если получу согласие всех заинтересованных сторон. Глупо. Одна из самых заинтересованных — я. И я меньше всего имею право принимать решение.

***

Павел и Надежда Андреевы уже сидят в коридоре рядом с моим кабинетом. Могли бы побыть с дочкой лишних полчаса. Так нет же…

Приглашаю войти. Проезжаю за стол, взмахом руки командую (опять командую, может, прав Костик) — садитесь. Ровная, почти пустая лакированная поверхность отделяет меня от выбирающих где сесть мужчины и женщины.

Он, высокий, широкоплечий, темноволосый, виски чуть тронуты сединой и в серых глазах усталость и боль, отодвигает кресло слева. Для жены. Она садится, скорбные складки у рта, глаза опущены, но я помню, они зелёные, как нефрит в кольце на её пальце. Светло русые волосы забраны в хвост, а прошлый раз они были уложены аккуратно и тщательно. И платье гораздо проще, серое, невзрачное. Как будто женщина махнула рукой на свою внешность. На лице восковая бледность, в движениях отрешённость. Тонкие пальцы чуть подрагивают. И ногти некрасиво обломаны. Павел садится напротив жены, его руки ложатся на стол, ладони плотно прижимаются к блестящей поверхности, мешающей сжаться кулакам. С каким удовольствием, он грохнул бы по моему столу. Только этим ничего не изменить.

Мой т-образный стол не подходит для доверительной беседы отчаявшихся людей. Он разделяет собеседников, расставляет по ранжиру. Тот, кто по центру — главный. Хочу ли я быть главной в этой беседе? Но другого стола у меня нет. Никогда не была любителем уголков для отдыха, с мягкими креслами и низким столиком для кофейных чашечек (или чего покрепче, что там принесёт услужливая секретарша). Секретарши у меня тоже нет.

Оттягиваю начало разговора. Я не скажу ничего нового. А констатация факта типа — «ваша дочь умирает» — не принесёт радости ни мне, ни им. Пусть начнут они. Скорее всего, первым будет отец. Мужчины нетерпеливее. И решительней. Им нужны все точки над «i».

— Сколько Насте осталось?

Как и предполагала, спрашивает Павел. Отвечаю:

— В сознании она будет неделю. От силы — дней десять. Потом… ещё неделя.

— Ей будет больно?

Это Надежда. Пожимаю плечами.

— Сейчас боль купируют. Ваша дочь почти ничего не чувствует. Но этот препарат не справится с приступами, если вы дадите согласие, будем постепенно вводить наркотик.

— Операция… — очень несмело. Мы говорили об этом позавчера, и Надежда знает, что обычная операция, даже сделанная моими руками, ничего не даст.

— Настя сказала, — перебивая жену и отметая никому не нужные разъяснения, — что не хочет умирать…

Ещё бы! В двенадцать лет никому не хочется умирать. Но некоторые, устав от боли… Настя сильная девочка.

— …не попытавшись, не попробовав выздороветь. Мы узнали, — взгляд на жену и лёгкий кивок в ответ, — что шанс есть. Надо его использовать. Это называется «замена».

Рука всё же сжимается в кулак и требовательно ударяет по столу. Слово произнесено. Говорю, стараясь породить сомнения и заставить… Заставить лишить меня надежды?

— Операции с заменой никогда не проводились, если реципиент жив. — Одно исключение было, но это не тот случай. — И никогда в качестве реципиента не использовался ребёнок.

— Настя …, — начинает женщина и захлёбывается, пытаясь сдержать рыдание.

Павел смотрит на жену, медленно опускает глаза и произносит:

— Екатерина Аркадьевна, позавчера вы отказались провести операцию, хотя Настю подготовили. Я хочу понять…

Да, девочку положили на стол, но я посмотрела и поняла — спасать там нечего. Трансплантация органов, также как и регенеративные возможности организма, после подпитки зоофаном практически неограниченны, но случай Насти особый. Он подходит только для «виртуальной» (неправильно, неточно, но словечко прижилось) пересадки. Умирает не сам мозг, умирает информация в нём. До сих пор с таким поведением нервных клеток приходилось сталкиваться, только из-за механического повреждения или инсульта. Здесь же ни того ни другого не было, информация просто стиралась. С последующим медленным отмиранием тканей. Последующим! Очаг поражения рос очень быстро. Купировать, удалить повреждённый участок — было можно. Но что я спасла бы? Будущее растение? Увидела это и отказалась проводить операцию. Какой смысл кромсать здоровый мозг. Нет, слово «здоровый» не подходит…

— … нам сказали, что болезнь зашла слишком далеко и случай не операбельный. Но я узнавал. Екатерина Розен никогда не отказывалась от операции. Если вы и не делали то, что ожидалось, вы всегда что-то делали. Никогда не уходили так, как ушли от Насти. Даже не начав. И я хочу понять — почему? Вам нужны деньги? Мы, — снова взгляд на жену, — найдём. Или… говорят, вы коллекционируете старинные книги по медицине? Надежда может достать, у неё есть связи. Если надо…

— Я уже говорила вам позавчера. Мне не нужно ничего. Ни-че-го.

«Кроме тела вашей дочери». Но таких слов я никогда не произнесу. Они должны предложить это сами. А я помешать этому предложению. Такую операцию способна провести только я. И подпитать мозг их дочери своим на данный момент могу только я. Других доноров нет. А ждать Настя не может. У неё не больше пяти дней. Невозможно одновременно лежать на операционном столе и делать операцию. Или возможно? Нет ответа. Мальчики хотят успеть.

— Должен же быть выход.

— Должен, — произношу я. — Нельзя чтобы дети умирали. Настя хочет жить. А способ только один. Но…

Говорю. А перед глазами тело восьмилетнего мальчика, которого я не спасла. Это был один из тех восьми случаев. И одна из трёх моих (личных!) ошибок. Да, ассистент подготовил катетер не того размера, а анестезиолог ошибся с дозой. Эта бригада военных врачей никогда не имела дела с детьми. Но там была я. Которая не поверила своим чувствам.

Я всегда видела, что мешает организму регенерировать и просто убирала мешающий фактор.

Никто другой не видит.

Операции с зоофаном проводятся по стандартному плану: убрать повреждённые ткани, очистить операционное поле от посторонних предметов, ввести препарат в заранее рассчитанном количестве и зашить. Дальше организм все делает сам. Он умный. Но иногда дело не в диагностируемом повреждении. Как в том первом случае. Стекло только задело кишечник (почти нереально, готовились мы к основательной чистке брюшной полости), и печень осталась цела. Оно упёрлось в сочленение двух позвонков. Просто упёрлось. Но у парня как раз в этом месте было ущемление. Пошевели я стекло при стандартном положении оперируемого, и инвалидное кресло было бы Станиславу обеспечено. Это в лучшем случае. Надо было сначала… Что вспоминать? В тот раз я всё сделала правильно. А с мальчонкой ошиблась. Самую малость. Это сыграло роковую роль. Зоофан вместо восстановления спровоцировал развитие опухоли. Взрывообразное. И меня не извиняет, что о такой возможности никто не догадывался. Свойства зоофана и сейчас не до конца изучены. И он — не панацея. Но теперь я не имею права на ошибку.

— Но?

Естественный вопрос, продолжающий мою фразу. Никогда прямо не назову отцу этого «но». Использую обходной манёвр:

— Никто не может предсказать результат замены.

— Настя будет жить? — зелёные глаза впиваются в меня, серые смотрят с прищуром. Павел чувствует подвох.

— Будет. Но останется ли при этом вашей Настей, той, которую вы знали, той, к которой привыкли, неизвестно. У неё могут измениться вкусы, манера поведения. Лексика и мимика тоже не останутся прежними. Вы читали о донорской подпитке мозга?

Не жду ответа. Конечно читали. Мы ходим вокруг этого уже два дня. А Настя исчезает, её всё меньше и меньше в этом теле.

— Многое зависит от донора, — произносит отец.

— Это всё неважно, — говорит мать. — Главное — Настя будет жить.

— Она не пятилетний ребёнок, — упорствую я, — даже его трудно переучить. Вашей дочке двенадцать лет, и её сознание к моменту начала болезни было полностью сформировано. Теперь же…

— Теперь она уже забыла многое из того, чему мы её учили. От прежней Насти ничего не осталось. Она не помнит деда!

Неужели это важно? Молчание зыбкой пеленой повисает между нами. На многое нет однозначного ответа.

— Кто будет донором? — Павел задал вопрос так, будто всё уже решено. Не решено ничего. Но надо сказать правду.

— Я.

Серые и зелёные глаза смотрели на меня, и в них росло понимание.

— Но сначала я должна получить согласие Насти.

— Она ничего не понимает, — слишком быстро, чтобы быть правдой.

— Я сумею спросить так, чтобы получить ответ.

Сумею. Ответ будет без подтасовки. Клянусь. Пояснила:

— Другого донора нет. И маловероятно, что он появится в ближайшую неделю. Мы не можем ждать дольше.

— Мы согласны, — торопливо и взгляд на мужа. А вот он сомневался:

— Если вы… Кто будет проводить операцию?

— Тоже я. Если Настя согласится, операция будет в пятницу.

— Могли быть другие варианты?

— Могли. Нужно сильно повреждённое, не способное к регенерации тело, и человек с необоримым желанием жить.

— Вы не хотите умирать? — чуть слышно, больше утверждение, чем вопрос, но я ответила Надежде:

— Не хочу. Но придётся. И очень скоро.

Я проведу эту свою последнюю операцию. Лишь бы девочка…

***

— Я умру?

— Не знаю. Скорее всего — да. Твоё «я» очень слабое, а моё сильное.

— Значит, я умру в любом случае, но родители будут считать, что я выжила?

— Это нечестно.

— Да.

Молчим.

Лучи солнца золотят рамку висящей на стене картинки. Но даже этот радостный свет не внушает оптимизма. Ни мне. Ни Насте.

— А вы? Вы останетесь прежней?

— Тоже не знаю. Возможны варианты. В трёх случаях из восьми получилась новая личность, с навыками обеих. И донора, и реципиента.

— А было, когда… никто не выжил?

И здесь я не буду лгать.

— Было. Из шестнадцати проведённых на сегодня донорских подсадок восемь привели к смерти обоих.

— Половина.

— Именно поэтому решать тебе. Шансы невысоки.

— Но у вас они есть.

Опять же «да». Но произносить это вслух не буду. Из этих восьми смертей только одна была на моем столе. И в том случае слабы были оба. А ждать было нельзя. Как и в нашем случае. Я должна провести эту операцию, пока мои пальцы шевелятся. И пока мозг Насти не умер полностью. Чем он сильнее, тем больше шансов на успех. Но и это я ей не скажу. Не надо давать надежду там, где может ничего не получиться. А что получится, неизвестно никому.

— Мама… она очень изменилась за эти три месяца. Когда она узнала… И папа…

Настя замолкает. Я её понимаю. И вижу, что омертвевших тканей больше, а слова, память и осознание себя…

— Ты ведь притворяешься? Играешь в отказавшую память.

Серые как у отца глаза, и взгляд — такой же твёрдый. Взгляд человека, уверенного в своей правоте.

— Я думала, им так легче будет. Если я… не сразу, а постепенно.

Именно поэтому хотела её решения, чувствовала подвох в этом нарочито медленном уходе. Я не психиатр и не психолог. Я — хирург, способный оперировать любой орган человеческого тела. И сейчас предлагаю девочке удалить, отсечь от тела её заболевшую сущность и вставить на освободившееся место свою. Мы обе понимаем, что это нечестно. Но особого выбора нет. Либо умрём вместе. Нет! Сначала она, потом я. У меня есть ещё около месяца. Либо умрёт только она. Страшно требовать от ребёнка ответа в такой ситуации. Что она может решить? И есть ли у меня право жить за счёт неё?

— Они дали согласие на операцию?

— Они сами предложили этот путь.

— Вы…без меня родители пропадут. Нельзя, чтобы…

И вдруг:

— Обещайте, что будете их любить!

— Обещаю.

— Тогда я согласна.

Гаснет радостный свет, тучка закрывает солнце. В палате становиться ощутимо темнее. Мрак сгущается и в душе. Нет! Я должна быть сильной.

Кресло выкатывается в коридор.

Когда твои родители станут… я совсем не помню своих, мне только исполнилось пятнадцать…

Обещаю любить твоих родителей, девочка. До тех пор, пока им будет нужна моя любовь.

***

Медленно выплываю из марева боли и мутной пустоты беспамятства. Поднимаю руку и подношу к глазам. Изображение двоится, застилается туманом, влага скапливается между ресницами и стекает на щёку. Как больно! Ну, шевелитесь же!

Какие они маленькие и тоненькие. Это не мои пальцы. Но они шевелятся. Так, как я хотела. Я не могла этими пальцами делать операцию.

Свою последнюю операцию я не смогла бы сделать. Никогда. Весь расчёт был на манипуляторы. Ноги мне не смогли заменить, а руки — пообещали. Именно поэтому я готова была утверждать — эту последнюю операцию сделаю сама. Без анестезии. Было очень больно…

Мысли уплывают в марево сна, глаза закрываются. Пальцы шевелятся… не то, что утром…

*

Все сделано как надо. Я ощущаю тело. Могу пошевелить пальцами, даже повернуть голову. Немного — корона из электродов мешает.

Получается, я смогла продержаться столько, сколько нужно. Программируемые манипуляторы — замена моих пальцев — закончили операцию, когда мозг, не выдержав боли, отключился. Можно было ввести блокирующие спазм препараты, но это повредило бы Насте…

Не надо химии, это — одно из условий. Просто наркоз. Но как же тяжело выходить из этого «просто наркоза». Я просила Костю быть рядом…

За окном темно. Я дала себе сутки...

*

Почти выспалась, за последнюю неделю — впервые.

Рассвет окрашивает стенки палаты в розовый цвет. Чувствую себя отлично! Мальчики из отдела медицинских роботов справились с задачей. «Пальцы» продолжили и завершили операцию самостоятельно. Они все сделали так, как я их научила. Довели дело почти до конца. Страховка Костика не понадобилась. Ввести зоофан и зашить мог любой мой ассистент. Также как и вынуть из мёртвого мозга электроды. У девочки вживлены электроды нового типа, они растворятся в «голубой крови» и организм усвоит остаток как дополнительный паек микроэлементов. Но это будет тогда, когда все убедятся, что операция прошла успешно. Мне ждать не надо. Я позволила новому мозгу уснуть, только когда поняла — я есть.

А Настя?

Нет ответа.

Я… не сделала ничего… противозаконного.

Скатываюсь в спасительную дрёму, ни мыслей, ни…

*

«Мной получено согласие и родителей, и самой девочки».

Просыпаюсь с этой мыслью. В палату врываются солнечные лучи, они скользят над кроватью, освещают стенку. И картину на ней. Детский рисунок в рамке. Рисовала… я?

Я не рисовала красками. Не любила. Точнее — не умела. Никогда не делала того, чего не умела.

Что я умела вообще? Оперировать…

Я… но почему же так больно? Болит не зона операции. Боль гнездится глубже. В душе…

Спасение опытного (не хвастаясь, могу сказать — одного из лучших в мире), самого удачливого (так говорят) из хирургов удалось. Пройдёт лет пятнадцать, и Анастасия Андреева придёт в операционную и будет делать то, что делала Екатерина Розен. Вернее, приду я, на своих ногах и со своими руками. Все таланты, скорее всего, остались при мне. Ощущаю себя как прежде, только реакции тела не совсем мои.

Глаза закрываются. Естественно, мозг…

*

На душе нет покоя. Выплываю из дрёмы, разбуженная осознанием, что на первом месте стоит «Я». Моё «Я». Никто не смог бы заставить меня идти на риск. Не люблю это слово! Но слишком высок процент неудачных исходов подобных операций. В трёх случаях, когда личности объединились, нормально могла функционировать только одна комбинация. Мать и дочь. Они полноценно слились, создав новую личность. Мать спасала дочь, а дочь — мать. Получилось, они спасли друг друга. Но одной было сорок пять, другой двадцать шесть. Мне — восемьдесят четыре, а Насте — двенадцать. И мы не родственники. Исход был предрешён?

Взгляд скользит по палате. За окном темнеет, и я вижу только смутные очертания предметов. Или зрение ещё не восстановилось полностью? Нет, прошлый раз я чётко видела рисунок. Было светло.

Шланги темными змеюками извиваются по полу и скрываются за ширмой. Искусственное лёгкое отключили сразу после операции, смутно помню ещё какие-то действия ассистентов… Костик долго стоял рядом.

Надеюсь, всё сделано правильно. Сутки… до утра в палату никто не должен входить… Время… Змеюки? Надо ещё поспать.

*

Проснулась я от звука шагов. Молоденькая сестричка поставила на тумбочку стакан воды и, заметив открытые глаза, спросила:

— Как… вы себя чувствуете?

Обратила внимание на смущённую паузу перед «вы» и ободряюще улыбнулась, говоря:

— Ничего не болит. Выспалась. Немного хочу есть.

— Завтрак принесут через двадцать минут. Потом… — с лёгкой заминкой, — к вам посетители.

— После завтрака…

Я должна настроиться. Обещала…

Они робко вошли в палату. Павел замер у двери, взгляд его бегал между кроватью и стоящими за ширмой приборами. Его явно смущали многочисленные шланги, выползающие из-под одеяла. Это всего лишь чехлы на проводах от датчиков. Внутривенное питание отключили перед завтраком. И капельницу сняли.

— Доброе утро! — Нарочито радостное...

Женщина выскользнула из-за спины мужа и, решительно сдвинув шланг, села на постель. В руках у неё огромная папка.

— Я принесла. Как ты просила.

Не успела ответить, папка раскрылась передо мной.

Рисунки. Много рисунков. Карандашом, красками, мелками. И техника разная. Взяла в руки один. Это, вроде бы, называется темпера. А вот акварель. Прелестный котик, ловящий бабочку.

Перевела взгляд на картинку на стене. Детская мазня. А то, что у меня на коленях? Настя рисует просто классно! Рисовала.

Я давно не говорю «классно»… и «мазня»…

— Я выбрала самые лучшие, но часть взяли в школу на выставку. Вся городская тема…

Она произносила ещё какие-то слова, но они разлетались на звуки и теряли смысл. Пальцы перебирали листы. Ива, склонившаяся над ручьём, гранитная колонна и яркие, раздуваемые ветром, флаги. Лицо женщины…

— Мамулькин…

Слово слетело с губ… прежде, чем я осознала, как сложила звуки.

По лицу женщины текут слёзы.

— Настюшка!

— Ласонька моя!

Почти хором.

Я же говорила — она сильная.

«Обещай, что будешь рисовать, — очень тихо, как из дальней дали. — Хотя бы иногда».

 

Обещаю. Мне понравилось.