Проклятая

 

Они стояли как два переполненные лавой вулкана: седовласый вербарий в белом балахоне и горбоносый юноша в чёрном плаще.

— А я говорю — забирайте! — всё сильнее горячился юноша. — Ваша она! Невинная! Так и передай Верховному!

— Спихнуть пытаешься?

Благообразный старец выставил вперёд руку, точно опасаясь, что парень силой втолкнёт облако в его объятия. — Она самоубийца — что тут обсуждать?!

Но чёрный и не думал сдаваться:

— Ты не хуже меня знаешь — ей помогли. Да, самоубийца! Но душа...

Старец посмотрел на вытянутый в вертикали сгусток, вздохнул и раздражённо произнёс:

— Так. Ещё раз. С самого начала.

Он указал взглядом на открытый балкон под техническим этажом серийной высотки:

— Что имеем: на балконе одна. Одна?

Юноша в чёрном промолчал.

— Одна, — ответил за парня седовласый. — Перемотаем и посмотрим часом раньше: ага, в подъезд пришла тоже одна. Теперь мотаем вперёд.

— Антенна качается. И перила тоже, — попытался хоть как-то исправить ситуацию в свою пользу юноша. — Ветер сильный. Такой и с ног может сбить. А уж на крыше...

— Ветер — да, сильный. Только ты не хуже меня видишь, что дело не в нём. А ещё видишь, что рядом с ней никого. Так что твои версии нежизнеспособны.

 

Седовласый явно торопился закончить с этим делом:

— Смотрим дальше: стоит. Долго. Перемотаю. Ага! Вот! Чуть назад... Всё. Шагнула.

Парень в чёрном поморщился, а седовласый с укором заметил:

— Даже не перекрестилась.

Старый вербарий тряхнул головой и потёр виски.

— Всё. Экспертиза окончена. Вопросы есть?

Молодой вербарий посмотрел на висящее поодаль, по-прежнему пребывающее в летаргическом безразличии облако.

— Вопросов нет, — вынес вердикт светлый вербарий. — Или твоё кино отличается?

— Но понятие доведение до самоубийства есть даже у людей! — запальчиво сказал юноша.

— У людей есть — да. У нас нет! — уверенный в правоте отчеканил седовласый. — Впрочем, если при всей очевидности будешь стоять на своём — передаём дело Верховным. Пусть сами решают.

— Ладно. Нет смысла дальше препираться. Забираю. До встречи.

 

 

***

 

Верховный, восседавший на огромном кресле со зловещими скалящимися мордами на подлокотниках, напоминал профилем злого греческого бога. И его дурное настроение только усиливало это сходство.

— Что скажешь?

Молодой вербарий в чёрном плаще выглядел уставшим, но ответил бойко, даже несколько поспешно:

— Она не наша. Правда, есть некоторые нестыковки...

— Ты сомневаешься?

— О, нет, нет! — заторопился пытающийся скрыть неуверенность вербарий.

Он нервно потянул за узел чёрного плаща и высвободил длинную, по-юношески неокрепшую шею.

— Она не сама. Белые ретроспекторий включали — ей помогли уйти. Господин Верховный, дело сделано. Позвольте, я пойду? Первое задание, устал.

Верховного удивила несвойственная молодому вербарию неучтивость, но виду он не показал:

— Понимаю. Отдыхай.

Подвой чёрного плаща от резкого поворота взметнулся вверх, обнажая сапоги со следами грязи и молодой травы.

— А что касается Нати… — неожиданно заговорил Верховный. — Может, оно и к лучшему, — закончил он мысль. — Мы не разбрасываемся душами, но всё должно быть по справедливости.

 

Нати. Имя разбившейся женщины ударило плетью по спине молодого вербария, и он замер в шаге от двери.

"Верховный всё знает? Наверняка. Опрометчиво было рассчитывать, что обман не вскроется!"

Застигнутый врасплох юноша так и стоял с протянутой к ручке ладонью.

— Что? Странно слышать про справедливость из моих уст? — хрипло и, как показалось юноше, зловеще рассмеялся Верховный.

Вербарий с трудом совладал с волнением и обернулся.

— Ничуть. Я уже успел понять, что представления людей о вашей чёрной несправедливости — не что иное, как выдумки и наветы.

— Именно! Именно так, друг мой! А теперь отдыхай. Если ты поступил по справедливости — а я надеюсь, своё первое задание ты выполнил добросовестно — завтра приходи за новым. Ступай!

Вербарий поклонился и вышел.

"Как же! По справедливости… — прошептал он, едва ухнула огромная дверь за спиной. — Если бы Верховный знал о содеянном. Или всё-таки знает?"

 

 

***

 

Облачённый в белое, Верховный отпустил предыдущего вербария, и тот, не затворяя высокую дубовую дверь, кивнул седовласому: "Следующий".

Зал напоминал огромную янтарную шкатулку, богато инкрустированную золотом и самоцветами. Дивный сладкий запах дурманил голову.

Вот только седому Вербарию впервые за многолетнюю службу входить в зал не хотелось. Он уже битый час пытался разобраться, почему визит к Верховному его не радует: работу он сделал добросовестно, с Нати рассудил всё по справедливости. Что же не давало обрести привычные покой и умиротворение? "Не припомню, чтобы меня так маяло. Столько лет на службе... Неужели я что-то сделал неправильно?"

Доклад прошёл как обычно — быстро и без вопросов. Но, даже получив поощрение Верховного, и, покинув зал, старый служака облегчения не испытал.

Не наступило оно и ночью. "Надо искать причину, — ближе к утру подумал седой вербарий. — Отыщу, что сделал не так — возможно, смогу исправить и успокоюсь".

То, что с самоубийцей что-то не так — вербарий уже понял.

 

 

***

 

Раньше ей думалось, что самое страшное — это мгновения между жизнью и смертью. "Когда тебя уже нет — бояться поздно, — рассуждала Нати. — Когда живёшь — в повседневной суете, как правило, о смерти не задумаешься. А вот когда ты ещё жив, но как покойник — уже ничего не чувствуешь — это да… страшно.

 

Нати жила так уже давно: так давно, что к тридцати "смертельно устала". Она была уверена, что сама придумала это "смертельно устала". Не первая, но сама. Просыпаясь одна в целом мире, день за днём она сначала долго уговаривала себя "всё хорошо, всё хорошо, всё хорошо", а когда поверить в это так и не получалось, переходила к упрёкам:

— Как же вы так?! — шептала она, глядя на фотографию родителей. — Бросили. Приговорили к одиночеству. Я как больная, выписанная в сиротскую однушку на дожитие.

 

И вот теперь — в этом незнакомо-знакомом пересадочном мире — Нати почувствовала себя ещё неуютнее. "Опять одиночество и тоска", — поняла женщина, как только вербарии удалились, а она осталась.

"Как страшно, — думала она, бестелесным облаком проплывая в сотый раз над высоткой, школой, городским парком. — Почему со мной всегда так?! Всё не как у людей! И почему ни белый, ни чёрный вербарии не забрали меня в свои миры? Разве так можно? Мне ведь даже не важно в какой — лишь бы не оставаться здесь".

Нати так долго болталась здесь — "между" — наедине со своими мыслями, что успела устать. "Глупая! Сейчас-то о чём я печалюсь?! Всё уже позади! Не лучше ли просто плыть облаком над суетящимся миром и ни о чём не думать?!"

"Суетящийся мир" был тот и не тот: окружающее было хоть и знакомым, но казалось взбитым огромным миксером и взвешенным в пространстве. Внизу сновали торопливые и не очень люди; пару раз Нати видела, как между ними и выше неторопливо и хаотично проплывали сгустки-облачка: серый, парочка белых, а один и вовсе чёрный. Они растворялись от малейшего соприкосновения с людьми, деревьями, автомобилями, но вновь возникали, точно сбитые из тумана или подсвеченного воздуха.

Несколько раз Нати видела, как мимо пролетали чёрные и белые большие тени — иногда налегке, иногда, с едва угадываемыми попутчиками. Те, что были вдвоём, оставляли в воздухе следы-стрелы.

"Новеньких забирают, — догадалась Нати. — Оказывается, вот что значит "оставить след на земле". Всего лишь росчерк за спиной, когда твою душу уносят в иной мир. А после меня даже такого росчерка не осталось".

Наконец, окончательно устав болтаться и созерцать знакомые картинки с нового ракурса, женщина решила хоть как-то приноровиться к новой роли: она даже попыталась заговорить с девчушкой, выгуливающей собаку. Но та и глазом не повела. Только шавка залаяла боязливо, срываясь на визг.

"Глупая, — погладила Нати трусиху. — Я люблю собак. С детства. Хотя, после всего, что произошло со мной, вряд ли в это кто-то поверит".

Девчушка дёрнула за поводок, и, притихшая, было, псина бойко засеменила лапами, на пару мгновений разметав хвостом эфемерную руку Нати.

 

 

***

 

Молодой вербарий в чёрном плаще сидел на скамейке у высотки и ждал седовласого коллегу.

— Нашёл её? — спросил тот, опустившись рядом и поправляя белый балахон.

— Вон, собаку гладит.

Оба, не сговариваясь, через мгновение были рядом с Нати.

— Вы за мной? — обрадовалась женщина. — Как я рада! Не могу больше одна! Заберите меня отсюда! Пожалуйста!

Она была взволнована — даже выглядела иначе: вместо бесформенного, безвольного вчерашнего сгустка, сегодня вербарии увидели едва уловимые, полупрозрачные, но знакомые очертания прежней Нати.

Седовласый, явно смущаясь, ответил первым:

— Вы простите нас. Так не должно было случиться. Не разобрались.

— Нет-нет! — заторопилась ответить женщина. — Я не в обиде. Только заберите меня скорее... к себе. Любой из вас.

— Вот в этом-то и проблема, — ответил молодой вербарий. — Нам надо выяснить, чья вы. Понимаете, самоубийцы, безусловно, должны попадать к нам.

Он внимательно посмотрел на встревоженную Нати, потом на седовласого вербария.

— Я только-только заступил на службу, у меня нет опыта, — горячо заговорил юноша. — Но я вижу, что вы не наша! Душа…понимаете, она у вас светлая.

— Но есть правило! — вмешался седовласый. И осёкся. — Впрочем, надо действительно хорошенько разобраться. Меня тоже что-то тревожит в этой истории. Теоретически, я рассудил правильно, по справедливости. И всё же... Нати, давайте вернёмся в вашу квартиру, и вы расскажете историю с самого начала.

Женщина даже вздрогнула, услышав, что придётся вернуться в ненавистную однушку. Она с надеждой взглянула на молодого вербария, но он кивнул — надо.

 

 

***

 

Медвежонок, прислонённый к диванной подушке, мохнатые белые тапочки в прихожей, чистенькая крохотная кухня с белой кружевной салфеткой на столе, осиротевший компьютер в компании с кактусом — то, что это квартира одинокой женщины, было видно сразу.

— Вот эта собака.

На ожившем мониторе появилось изображение

Женщина отвернулась, и вербариям показалась, что она плачет.

— Я ведь собак с детства любила, — заговорила она пару минут спустя. — Хотя своей никогда не было. Никогда. Только мечтала. В детстве родители не разрешали. А потом… Ответственность. Я же одинокая: случись, что со мной — кому нужна будет чужая собака?!

Седовласый не выдержал и перебил Нати:

— Вы такая молодая… были. Откуда мысли, что с вами должно что-то случиться?

— Чувствовала, — спокойно, без интриги ответила женщина. — У меня зацепок не осталось... на земле, — почти шёпотом пояснила она. — Когда родители погибли, меня, словно, выпотрошили... душу... одна оболочка осталась. Знаете, есть такие воздушные шарики — совершенно прозрачные. Внутри пусто, стенки бесцветные — только форма и видна. Дунет ветер — и нет их. Если, конечно, никто за ниточку не держит. Вот и я…

Юноша стянул чёрный плащ и решительно подошёл к Нати:

— Но почему вы не искали пару? Это же так просто: найти того, кто будет держать! Любить, жалеть… того, кто привяжет! И дети…

— Вы шутите? — совершенно искренне удивилась Нати. — Вы действительно полагаете, что я не искала своего единственного? Вы думаете, я не хотела детей? Не хотела быть счастливой? Хотела! Как все. Только ангелы хранители от меня отвернулись. Знать бы, за что. Кстати!

Нати резко повернулась к седовласому вербарию.

— Это же ваша канцелярия?! Я не ошибаюсь? Тогда объясните, как случилось, что до вас не достучаться?!

— Надо верить, тогда и…

— А я верила! — отчаянно закричала женщина. — Верила! Верила!

Седовласый поднял ладонь:

— Нати, успокойтесь!

Он хотел, было, обнести бесноватую женщину крестом, но она отстранилась.

— Не надо! Поздно. Сейчас уже не нуждаюсь. Ни в чём уже не нуждаюсь.

Она посмотрела в глаза юноше и тихо добавила:

— Забирайте к себе. Я ваша. Нет во мне больше веры. Грешница я. И самоубийца.

 

Юноша опустил голову, а обиженный седой вербарий поджал губы:

— Отсутствие веры — непосильная ноша. Тут никакие ангелы-хранители не помогут. А когда и смирения нет…

— Смирения? — захлебнулась Нати. — Вы с наместников своих правильных да ретивых смирение спрашивайте! И веру! Думаете, я в церковь за советом не ходила? Думаете, не исповедовалась?! А что услышала?! Нельзя, говорят! Если ребёнок зачат в грехе — вне церковного брака — не будет ему счастья. А я хотела — и ребёнка хотела, и счастья! И деньги копила, чтобы на первое время хватило, пока малыш не подрастёт. Да только я не дева Мария! — и Нати, кривляясь, и, гримасничая, процитировала. — "И сказал ей ангел: не бойся, Мария, ибо ты обрела благодать у Бога; и вот зачнёшь во чреве, и родишь сына, и наречёшь ему имя…". Да только я не Мария — не до меня Святому духу оказалось. Не зачла, не нарекла…

Обессилившая в одну секунду, Нати почти утратила женские контуры и серым облаком сползла по стене на пол. Прошло немало времени, прежде чем она снова проявилась в прежних очертаниях.

— А потом была эта собака.

Нати замолчала, словно заново прокручивая события того утра.

— Я когда поняла, что ребёнка не будет, с горя машину купила.

Вербариям показалось, что она улыбнулась, и от этой угаданной улыбки гостям стало не по себе. Седовласый, точно предчувствую что-то недоброе, даже обмахнул себя крестом.

А Нати продолжила уже совсем спокойно, словно и не было минутной гневной тирады:

— Я тогда вообще плохо соображала — ходила пустая: мечты рухнули, смысла не осталось. Не помню, кто подсказал купить машину. Глупость, конечно. Но я ухватилась: сняла "декретные" деньги, пришла в салон и ткнула пальцем в самую большую. Оказалось, что моих накоплений и на полмашины не хватает. Тут девушка подскочила — возьмите у нас кредит. Кредит — дело полезное, подумала. Будет, зачем жить.

В комнате воцарилась тишина. И без того смуглый молодой вербарий, ещё потемнел лицом, или это только казалось из-за осенней серости, сочившейся из окна.

Нати направилась к компьютеру.

— Вот моя машина, — она показала фотографию с крупным номером под белой крышкой багажника. — Сфотографирована в то утро, когда я собаку сбила. В сетях много таких снимков. И комментариев много. Хотите почитать? Впрочем, они все примерно одинаковые — умри, сука.

Седовласый хотел было сделать замечание Нати, но промолчал.

— Я тогда так за собаку испугалась, что пару-тройку минут даже пошевелиться не могла, не то, что из машины выйти. Ноги не слушались.

Женщина посмотрела на гостей и заторопилась с объяснениями:

— Нет-нет! Собака осталась жива! Она хромала, но была жива. Просто сам факт. С детства мечтала о собаке, а тут… сбила… я.

Пауза затянулась, но вербарии не стали торопить Нати.

— Машины стали останавливаться — не только в моём ряду, в соседнем тоже: всем было интересно посмотреть, кого сбили. А когда я совладала с нервами и всё-таки вышла, она уже кричала. Совсем молодая женщина. И мальчик рядом. Плакал. Горько так. Он вылез из соседней машины — наверное, сын этой женщины. А она кричала громче и громче. Я запомнила только "накупили машин, собакам и детям на улицу уже не выйти".

Люди прибывали. Они слушали мать, не обращавшую внимания на плачущего ребёнка, и тоже начинали кричать. В конце концов, я просто перестала понимать, что от меня хотят, и села в машину. Но никто и не думал расходиться: женщина с ребёнком распахнула водительскую дверь и стала меня фотографировать. Помню, ещё кто-то плюнул в салон через её плечо и крикнул "Будь проклята! Саму надо переехать".

Впервые в жизни я так испугалась. Даже не думала, что бывает страшно до такой степени. Нет, с родителями, конечно, всё было в разы ужаснее. Но... тут тоже.

Нати на секунду задумалась.

— А знаете, что удивительно? — Нати вдруг точно очнулась от сна. — Не сказать, чтобы я эту жизнь очень любила. Грешна, и раньше подумывала о самоубийстве. Понимала, что здесь не так хорошо, как может казаться. А тут вдруг так жить захотелось! Да-да! Именно в тот момент, когда толпа дошла до точки кипения и готова была разорвать меня на куски. И ещё я поняла, что это не из-за собаки: просто им всем тоже было плохо в этом мире. Им нужна была жертва. И я подходила идеально.

Молодой вербарий хотел спросить Нати, какое отношение эта история имеет к её самоубийству, но, видя состояние женщины, не решился прервать её исповедь. И тогда Нати, похоже, впервые позволила себе слабость. И рассказала всё — больше не таясь.

— Город объявил мне войну. На следующий день в соцсетях уже висели две фотографии: на одной — машина с обведённым номером, на второй — моя гримаса со странной полуулыбкой на лице. Я себя, если честно, даже узнала не сразу. Ниже красовалась надпись…

Нати попыталась вспомнить, но в следующее мгновение рассудила иначе:

— Читайте сами! Не хочу произносить вслух. Сейчас найду.

И она нашла фотографию собаки с внушительным текстом под ней.

Вербарии подошли к монитору.

— Я на кухне побуду. Не хочу вспоминать.

И Нати оставила гостей, предоставив возможность самим прочесть текст под фотографией дворняги.

"Сегодня в десять утра одна сука на Ландкрузер-Прада сбила эту беззащитную дворнягу. Вместо того чтобы бежать и спасать покалеченную собаку, эта гадина спряталась в машине и отказалась объясняться с возмущёнными людьми. Мой сын ревел навзрыд, а она только улыбалась и даже прощения не попросила. По номеру машины эту стерву уже вычислили: Орлова Наталья, тридцать лет. В соцсетях она Нати. Вот ссылка для тех, кто захочет написать ей. Конечно, каждый решает сам, но до тех пор, пока всякие проститутки рассекают по улицам на подаренных джипах, нашим детям, старикам и собакам из дома лучше не выходить. Сейчас "Нати" благополучно закрылась в квартире и не желает общаться с людьми даже по телефону. Кстати, вот её номер: 8-921-156…, а собаку тем временем ищут волонтёры. Удалось выяснить, что зовут несчастное животное Найда, и жила она в частном доме рядом с местом трагедии. Пока ни объявления, ни прочёсывание дворов результатов не дали — возможно, Найда уже где-то умерла. И всё же люди с открытыми и добрыми сердцами не сдаются, хотя всю ночь провели на ногах и сильно вымотаны. У кого есть совесть и чувства к животным — присоединяйтесь. А таких сук, как Нати, надо наказывать. Завтра, у её подъезда, по адресу… в семь вечера мы организуем пикет. Кто не может завтра в семь — приходите в любое время: там уже постоянно дежурят активисты".

 

— Дочитали?

Женщина казалась спокойной, чего нельзя было сказать о вербариях.

— Как вы это пережили? — сокрушённо спросил юный вербарий.

Нати недобро посмеялась:

— А я и не пережила. Сначала пыталась отгородиться от всего, пряталась. Но с каждым часом людей под окном становилось всё больше, а угрозы страшнее. К концу недели я так устала, что потеряла всякий интерес к происходящему. Не поверите, но когда сожгли машину, я даже облегчение испытала. Всё. Теперь ничего меня не держало — даже о Прадике заботиться больше не надо. Никаких обязательств! Лети — не хочу. Впрочем… я поняла — уже хочу.

 

Юноша молчал, а седовласый вербарий не выдержал:

— Но это великий грех! Неужели нельзя было как-то иначе?!

— Зачем? — неожиданно спокойно спросила Нати.

— Из-за погибшей собаки! Это же глупо!

— Она не погибла, — оживилась Нати. — Её нашли. И в ветлечебницу свозили. Слава Богу — всё обошлось: только ушибы и подозрение на трещину. Я снимки в соцсетях видела.

Седовласый подошёл к Нати и взял её за руку:

— И всё же самоубийство — величайший грех. Нельзя! Понимаете? Нельзя! Надо было простить этих людей и…

— Вы так и не поняли? — спросила женщина у седовласого вербария. — Я не осуждаю людей! И дело не в собаке: она осталась жива. Дело в том, что это уже никого не интересовало. Проблема в нашем надломленном мире.

 

Нати замолчала. Молчали и вербарии. Каждый думал о чём-то своём и все, вероятно, думали об одном и том же.

 

— Когда я всё же решилась и вышла на улицу, — неожиданно без вступления заговорила Нати. — Людей я не увидела: в темноте мелькали и светились ненавистью куски одиночества, слепки отчаяния и безверия. Жалкие и несуразные — они жались друг к другу в надежде опереться, устоять, почувствовать чьё-то тепло.

Нати помолчала.

— Жалко, — еле слышно сказала она минуту спустя. — Всех жалко. Одиночество гонит нас из квартир. Мы шалеем от непарности! Сбиваемся в стаи. Наш мир стал хуже, чем худший из ваших, потому что уже невозможно понять, где зло, а где добро. Заберите меня. Мне всё равно, где я окажусь, главное, не здесь.

 

 

***

 

— У нас пополнение, — грустный молодой вербарий держал отчёт перед Верховным.

— А! Всё-таки доставил?! Сам справился, или старшие помогали?

— Сам. Но я и сейчас не уверен, что она наша. Просто оставлять её там — жестоко.