По обе стороны черты
Я никогда не считал себя фаталистом. Было что-то унизительно-покорное, рабское и абсолютно ненужное в этой слепой вере в судьбу. Немного удачи — да. Чуточку везения — очень неплохо. За улыбку фортуны вообще большое спасибо. Но груз ты несешь сам. Всю жизнь. И лишь от твоих усилий зависит, изменишь ли ты мир или мир изменит тебя.
Может быть поэтому и было столь тяжело сейчас, когда военно-врачебная комиссия, сузила для меня весь мир до размеров штампа с надписью "ЗОРГ".
"ЗОРГ" — это зараженный организм. Так у нас называют агентов спецрозыска, которые по всяким причинам подверглись мутациям после контактов с "нежитью". Что такое нежить, знают все. Что такое "ЗОРГ", знает Спецрозыск. А что такое Спецрозыск, не знает почти никто. Только несколько человек в Ленинграде и в Кремле.
Не знают, потому что не может Советская власть признаться в том, что упыри, оборотни, существа из параллельных миров и прочие "гости" существуют. Но хоть их и "нет" в государстве победившего материализма, а бороться с ними все равно нужно. Вот я и боролся, пока от такого "гостя", в один прекрасный день не получил "проникающее, с повреждением медиальной мышцы бедра". Рану зашили, гнилую кровь откачали, парабактериальную очистку провели… Да что толку. Расползшиеся по ноге зеленоватые рубцы прекрасно иллюстрировали докторово резюме: "медицина не всесильна".
Да, говорят , что шанс есть. Но в этом "не все еще потеряно" звучит не всесилие науки, а затертая тысячами лет вера в чудеса. А в чудеса я не верю. И сожалея об этом неверии, бьется, где-то надежда на необъяснимую случайность, которая по слухам помогла кому-то. Говорят, такие как я, остаются иногда людьми, выдержав какое-то страшное испытание. Что ж, может это и есть тот самый шанс.
Гладко и спокойно занялось утро. Не отвлекали подозрительные граждане, которым вздумалось бродить по ночному городу, не матерились усталые шофера с несвежими документами, не попадались фронтовики-трехдневнотпущенники. Даже не прятались, как обычно, в подворотнях, работницы фабрики "имени III Интернационала" — им, беднягам, после ночной смены на заводе переждать комендантский час не позволял скотина-директор, а ночных пропусков, понятно, не имелось.
Даже солнце поднялось одним махом. Обычно "светило" настороженно выглядывало из-за туч, словно боясь напугаться чем-то страшным, и только спустя час-другой приступало к работе. А тут одним махом…
Сразу поцарапали лицо вихорьки электрических разрядов.
В прошлый раз, на солнце, было так же. Значит, не показалось…
В моем теперешнем состоянии ЗОРГа есть только один плюс — я могу "их" видеть. Для того и хожу здесь под видом обычного патруля комендатуры. А неулыбчивый ефрейтор Лиходей, он же капитан Ленспецрозыска Марченко, мой помощник, доктор и если что — судья в одном лице.
Прислонившись к щербатой стене, я отдыхал и смотрел по сторонам.
Город будто забыл ненадолго мраморный холод стен и выполз из сырого блокадного тумана. Безусловно, война никуда не исчезла и следы ее — россыпи осколочных шрамов на зданиях, бумажные кресты на окнах, крытые зеленым брезентом грузовики, всё идущие на юг, никуда, по сути, не делись. Но как-то отошли они на задний план, уступив место майскому ветру с запахом сирени. Даже будто и воздух совершенно очистился от гари, копоти и того особенного зловония, что приходило с нечастыми минувшей зимой оттепелями. Преобразившись и очистившись, город стал другим, вовсе непохожим на прежнего себя — замерзающего и умирающего под свист февральской вьюги. Он зазеленел огородами, зазвенел редким детским смехом и, зацветая летними дамскими платьями, все более походил на выздоравливающего доходягу, который, глуповато улыбаясь, щурится на солнце.
Я потихоньку радовался наступившей благодати, когда голоса людей заставили меня вздрогнуть.
— Куда бежим?
Шкет, годов двенадцати, с разбегу налетевший на Лиходея, секунду лупатил глаза кверху, а затем отчаянно пискнул:
— Дяденька ефрейтор! Там … у нас … это… там у нас диверсант в доме. Парашютист-вредитель, — и бросив полу ефрейторской шинели, подскочил к бредущему на разговор участковому.
— Ефрем Иваныч, пойдемте скорее!
Милиционер Лунин, оторопевший было от неожиданного напора, смотрел на меня, а пацан все тормошил его:
— Ну, пойдемте же, ну же, скорее же пойдемте.
Лунин поднес ладонь к фуражке:
— Здравия желаю.
— Привет милиции.
Участковый освободился, наконец, от пионерского захвата, однако юный гражданин продолжал "бдеть":
— Ефрем Иваныч, он там, шпион этот, брешет всякое.
— Ладно.
Он отвел паренька к фасаду и, направившись в глубину двора, махнул нам рукой:
— Пошли, что-ли…
Мы двинулись к ажурным воротам, где по эху голосов и шевелению кипело "несанкционированное скопление гражданских лиц". Причем скопление, не вызванное к жизни соответствующими учреждениями. Слишком уж вольно обступили граждане худощавого оратора. И слишком подозрителен был сам оратор.
— Товарищи! Граждане! Ленинградцы! Пробудитесь, — страдал худощавый. — Девять месяцев мы в осаде. Бьемся, изнемогая за родину в последних силах. Погибаем в холоде и голоде, в бесчеловечных налетах. А где эти, — сказитель картинно воздел руки и сотряс ими воздух. — Р-р-ру-ководители! Вы их не отыщете в хлебной очереди, либо с брезентовыми рукавицами на крышах. Они сидят там, в глубоких бункерах, звонят по телефонах, пьют чай и, уж будьте покойны, не макуху жрут. Вот, что было в мусорке около райкома. Вот, чем питается партийная знать!
Мужичонка вытряхивал из рогожного чувала комканый ворох, и на колотый асфальт питерского двора сыпались предметы, настолько прочно исчезнувшие из обихода, что их существование давно уже относили к добрым легендам, чем к реалиям, имевшим место быть не так уж давно.
Апельсиновые корки, голубоватый недоеденный рафинад, раздавленный объедок бутерброда с усохшим джемом... Этикетка звонкой бутылки светила пятью коньячными звездами, лоснился жиром сиговый хвост, а худая сволочь продолжала трусить мешком, как рождественский дед:
— Вот они, вожди наши, вот наша опора и надежа.
Агитатор был землисто-бледен, кургузый пиджачок украшал треугольник трудовой медали и был он так убедительно суров, что не сталкиваясь с подобными субъектами, легко можно было купиться на его россказни. Как вон той, в синем пальто. Этой бедолаге с иждивенческой пайкой сердце рвет блестящая обертка эскимо с улыбающимся чучмеком. И думает она: "Жрут ведь, сволочи".
А гад верещит:
— Из Москвы обкомовской секретарше пломбир везут. Любимый сорт!
Оратор стукнул себя в пиджачок:
— Допустили врага к родным стенам и орут: выстоим, победим! Жданов из черноморского курорта приехал, когда немцы уже Псков захватили. А теперь народным горбом хотят ордена себе нацепить. Они брешут вам, что хлеба нет! Хлеб есть, не верьте им! Идите в магазины и на склады! Требуйте! Они бросают народу горбушку опилочного хлеба в день, а сами жрут, как белогвардейские помещики. В Смольном расстреляли повара Никитина за то, что подал остывший жульон. Развесили на каждом заборе агитацию, скрывая бумагой свое гнилое нутро.
Но эти бумажки для нас, для простых людей. А себе они печатают вот, что…
Голос его, стал распадаться на отдельные фрагменты, часть которых уходила в такую немыслимую тональность, что я замотал головой.
А мужичонка, как фокусник, из рукава вытащил зеленоватый бланк с печатями:
— Список блюд к обеду на индивидуальные персоны! Вот число, товарищи, — пятое декабря. Вспомните, сколько погибнуло в те дни от недостатков питания. Они же в это время насыщались парижскими винами.
Ну вот, где он взялся на мою голову? Этот патрульный маскарад сыграл злую шутку, в самый ненужный момент. Чтобы отыскать "кушелевского гада", теперь оставалось по моим прикидкам часа два, один из которых заберет вот этот "агитатор". Отвертеться нельзя — участковый сразу доложит о подозрительном патруле.
— Глядите на список, товарищи…
Список забрал Лунин и стащил агитатора со ступенек, а бойцы комендатуры навели стволы на людей, собравшихся во дворе.
Шибко занесло, видать, обличителя ленинградского партактива, если не заметил он патрулей и синюю фуражку НКВД. Тоже мне, парашютист — вредитель. Мельчают кадры.
— Жульон, значит, повар не согрел?
Участковый помахал списком яств:
— Сам печатал?
Задержанный молчал.
— Значит, сам. Читай тогда, сволочь.
Лунин вытащил наган и "парашютист-вредитель", дрожа подбородком, захлюпал:
— На первое: суп грибной, фрикасе — в качестве горячего блюда и салат из свежих овощей…
Участковый ударил его сапогом.
Я отвернулся. Хорошего в предстоящей сцене не было ничего, но останавливать милиционера было недосуг. Сейчас меня интересовал другой человек — сообщник "агитатора". Я ощущал его страх. Он был в толпе жителей и надо быстрей его вычислить.
— Товарищ командир, участковый с катушек едет!
Я оглянулся на голос. Лица людей я различал все хуже — вместо них зачастую шевелились яркие сполохи энергополей и мерцали кроветоки бегущие в мозг. По голосу я догадался, что кричит Петя Рузайкин, самый настоящий патруль, используемый нами "втемную".
Милиционер действительно "ехал". После каждого названного блюда, он бил теперь худого еще и револьвером, так, что к началу десерта, лицо агитатора превратилось непонятно во что. Да, зря он изобретал такой длинный список. Теперь каждая "Алиготе" и "запеканка творожная с изюмом" возвращалась пинком в живот, или ударом нагана по голове.
Убьет или нет?
Но слабый, недоедающий Лунин таких сил не имел. Он очень быстро выдохся, и, опершись на завитой чугун фонарного столба, тяжело дышал, утирая мокрое лицо. Участкового бил озноб. Посмотрев невидяще вокруг себя, он поднял револьвер.
И пришибленный народ утих совсем.
"Сейчас расстреляет эту сволочь, — читалось на их лицах. — А с нами что будет?"
Отметка в милиции, допрос, подозрение в пособничестве — и поведут хмурые автоматчики прямо в Большой дом, где по слухам приговор выносит любой из старших следователей. Не зазвучит торжественное "суд идет", а хлопнет бумага по столу — и нет тебя "именем Советской Родины". И даже могилы у тебя нет, потому что, говорят, в подвале Литейного, 5 бросает трупы в адскую мельницу чекист-абиссинец…
Дошедшая от них волна сняла какую-то запретную печать, и неведомая сила тихо влилась в организм.
Я крикнул:
— Все задержаны для установления личности. Встать в один ряд лицом к стене. Все лицом к стене!
Выдернув из толпы дворника, заорал ему в лицо:
— Кто эти люди?! Зачем ты их собрал здесь!?
— Мин гепсе, — татарин завизжал приседая. — Не собирал! Мы двор живем, все здесь одни!
Я толкнул его в кучку испуганных людей, повинуясь странной силе:
— Продались, сволочи! Все продались!
Выбрав подходящий объект — очкарика в берете, схватил его за плечо:
— Ты! Ты помогаешь немцам!?
Несчастный, выбросил вперед ладони, закричав в ужасе:
— Я не фашист! Нет! Я никому не помогаю!
— Ты здесь живешь?
— Да! Я здесь живу!
Он так радостно закивал, будто прописка в этом была индульгенцией.
— Работаешь на немцев?! Отвечай! В глаза смотреть!
— Нет, нет, нет!!!!
Продолжая орать, я двинул оружие вверх, накатив истеричного фальцета:
— Тогда кто?! Говори! Кто чужой! Говори быстро, где чужой. Расстреляю на месте!
Нельзя конечно так, ну да ладно, разберемся потом. А сейчас все пока идет по маслу. Ведут, вон, залетных.
Их четверо. Высокий старик в очках, беленькая девушка, ребенок и личность неопределенного возраста в отрепьях бродяги. Все напуганы и потрепаны местными жителями. Сейчас надо держать подозреваемых под угрозой расправы жителей, но толпу держать. Визги и крики. Сушеная бабка махает клюкой. Старик закрывает собой мальчика. Кто-то ударил "личность", и тот молча упал. Девушка втянула голову в плечи. Прорвалась остроносая женщина:
— Перестаньте! Постойте! Это же Василь Афанасич с внуком, отец инженерши из пятьдесят четвертой.
Так, двое отсеялись. Значит бродяга или девушка.
— Рузайкин, к стенке обоих по закону военного времени.
Их потащили к щербатому эркеру, и я почувствовал, как бродяга испугался. Моё тело покрыли тысячи невидимых усиков, воспрянувших от страха людей и теперь жадно впитывающих мгновенный ужас бродяги
Я, незаметно ему кивнул, вытащил "ТТ", показал на землю глазами и разрядил обойму почти в упор. Бродяга послушно упал, мужичонка-агитатор тоже — наверное, потерял сознание от страха. А когда Рузайкин отогнал народ, я взял на ходу документы у блондинки и, предложив ей пройти в парадную, с вывеской "ЖАКТ", свалил гниду, ударив сапогом в спину.
Когда блондинка рухнула на лестницу, мысль о том, что это может быть невиновный человек, держалась в голове только одну секунду. Холодящая волна азарта накрыла сомнения легко, и словно прокатилась тугая волна от охотничьего рожка, и остался во мне лишь охотник, напряженный до струнного звона. Я буквально костями пальцев, кожей, нутром, черт его знает чем, впитывал страх белобрысой гадины.
"Она! Она!", — ликующе вопил красный чертик в голове, и так сладко было смотреть в кривую от страха морду утыканную красными яблоками. Я не мог оторваться от глаза с дрожащим зрачком страха, пока боковым зрением не уловил присутствие Лиходея. Он внимательно наблюдал за мной, держа наготове трехфазный энергоразрядник.
Волна, жгущая меня изнутри, начала остывать, напоминая лишь редким покалыванием.
— Руки контролируй, — тихо сказал "ефрейтор", — людей напугаешь.
Пальцы левой руки, оказывается, сжались в кулак с такой силой, что пробили ладонь, и с нее теперь капала зеленоватая псевдокровь.
Лиходеевское предупреждение только вернуло меня в ненадолго забытый мир, энергия же, накопленная за недолгие минуты подпитки человечьим страхом, никуда не делась. Мне хотелось сжать ефрейторскую глотку, чтобы хрупнула она перед вечным безмолвием. Но Лиходей был "свой", данный факт я понимал, хотя и удивлялся этому в наступавшей раздвоенности. Зато был еще один, не свой…
Блондинка, сидя, хапала воздух, разевая пасть, как дурная рыба. Я схватил жидкие волосы и резко дернул их к спине, запрокидывая ее голову максимально вверх. Заорал какую-то ахинею из немецких слов:
— Wollen nenne der Kommandeure!
"По-немецки" — это, чтоб сильнее по психике. Пусть боится.
— Эа-х-ммм-уу!
О! Говорить хочет. Наверное, испугалась, что за немку ее принял, дура. Я разжал пальцы державшие волосы, иначе напряженные мышцы не пустили бы нижнюю челюсть, и прислушался к истеричному вою:
— Я русская! Рус! Рюсс!
Тварь совсем обезумела. Да ей в сотни раз хуже русской быть сейчас.
— На фашистов работаешь, шлюха! Отвечай! Убивала советских бойцов подлой рукой?! Отвечай, погань!
Продолжая орать, я выстрелил в пол возле ее ноги, чтобы пуля не зацепила, а слегка обожгла. Затем упер ствол "ТТ" в глаз белобрысой и посмотрел в другой. И увидел один лишь зрачок. Огромный и судорожно пульсирующий. Он метался дикий и черный, пытаясь ухватить и мое лицо, и пистолет и еще что-то видимое только ему.
Не давая гадине открыть рот, я окунул ее в грязную кашицу, вонявшую под лестницей. Девка зашкребла руками, булькая придушенным воем, и попыталась освободиться.
— Отвечай, курва!
Дав хлебнуть кислорода, я снова опрокинул ее голову:
— Будешь молчать, жизни лишу!
Подождав, когда она засосет вместе с воздухом налипшее дерьмо, я опустил белобрысую в третий раз. В ту же кучу. И там, помариновав секунд пять, тряхнул за ворот:
— Убью, сволочь!
То, что внедрилось в меня чужими спорами, в лихорадке расползлось, разбрасывая тысячи искр на знакомом уже пути. Пальцы кололи тысячи невидимых игл. И тем осторожней были эти уколы, чем сильнее был "гость". А мой "гость" был силен. И мудр, как вечность, пославшая его в мое тело. Запертый лиходеевским прищуром, он быстро нашел в моей голове нужные слова, подтолкнув тело вперед, чтобы озвучить находку:
— Именем Советской Родины, — голос мой доносился, будто из медного котла. — За измену и предательство…
Щелкнул затвор, и белёсую девку прорвало, как гнилой нарыв:
— Я никого не убивала! Никого не убивала! Я просто с ним ходила и все!
"ТТ" глядел ей в переносье и так хотелось нажать на курок, так хотелось…
Я успел сообразить, что "гость" уже начал замещать меня. Тот чудесный мир, в котором нет изможденной слабости, где ты видишь и слышишь, а руки твои полны сил, он вернул за несколько коротких мгновений. И эта легкость, ошеломив, заставила меня соскользнуть в объятья "гостя", даже не заметив их.
Убить невиновного — это грех. Совершивший его, переходит на темную сторону. Первый шаг легок, но потом тебя несет с горы, бросая на камни, пока не разобьет. Зато на светлой стороне не испытаешь упоения от полета вниз. Светлый путь тяжел и труден, как восхождение. Я не хочу идти наверх. Я устал. Я очень устал. Я всего лишь хочу убить эту суку. Просто нажать на курок. Это очень просто — нажать на курок.
Но я не могу просто нажать. Они, приковали мои руки цепями, все эти учителя и воспитатели. Эти бесконечные Дяди Вани и Тети Маши из детства, знающие "что такое хорошо и что такое плохо". Рисованные рыцари с ветхих страниц держат меня и не пускают туда, где легко. Из-за них я не могу разнести башку этой суке — так меня учили.
Но этот мир, который учил меня, что он может дать? Еще несколько часов полужизни, приговор врачебной комиссии и камеру криобиоза в Институте экспериментальной медицины. А "гость" даст всё. Сейчас я разнесу башку этой дуре, некробиотический спазм послесмертия окончит замещение, и никакие Лиходеи с разрядниками меня не остановят.
И ничего не удержит… Кроме лиц в памяти… Я знаю, что у меня были отец и мать… И сад с качелями возле цветущей сирени. Помню глаза девчонки, которую я вытащил из огня. И ее руки, цепляющиеся за меня, в таком же неотъемном усилии, с которым они сейчас держат меня здесь. Отрывая от себя детские руки, я выл и бился от злобы и отвращения к самому себе.
Сознание цеплялось секундными вспышками памяти, держась слабеющими пальцами за все, что держало меня. И сила, тянувшая во тьму, начала распадаться.
Липкая волна все еще захлестывала и стремилась откуда-то из другого меня попасть в легкие, но буйство и злость электрическими разрядами отбросили ее прочь. И голоса, звеневшие где-то в небе, сплелись в тонкую прочную нить, державшую меня здесь.
"Это Илья-пророк в бесов молнии пускает" послышался далекий голос матери. Я спросил у нее:
— А если Илья молнию пустит в беса, который во мне — я тоже умру?
— Нет, сынок, Господь не допустит.
Молния полетела в меня, и я упал на рыжий ковер рассыпавшихся искр.
Резкая вонь ударила в голову, помогая сбросить оцепенение. Пару секунд я тупо глядел на исходящую тихим завыванием блондинку. Ее ноги совершали беспрестанные загребные движения, и еще по ним текло нечто остропахнущее. Вот блин, красавица просто обдулась. Противно было смотреть, как она делает под себя.
Осмотревшись, я увидел незнакомого полковника, и услышал голос Лиходея:
— Согласно инструкции!
Полковник закурил и поинтересовался:
— А скажи-ка мне, брат… — Он посмотрел в красноармейскую книжку "ефрейтора": — брат Илья, что с твоим командиром?
— После контузии он, товарищ полковник, — ответил Лиходей, закрывая меня спиной.
— Ладно. Как в себя придет, пусть составит рапорт.
— Так точно!
Петю Рузайкина, "ефрейтор" услал за водой, и тот, пулей устремился во двор. На середине лестницы он споткнулся, в полупоклоне откозырял и еще быстрей понесся наружу.
— С выздоровлением, Саблин, — сказал Лиходей, поспешно втыкая мне шприц со смесью камфоры и ультракоина. — И держись — я тебя из трехфазника долбанул, иначе никак нельзя было.
— Иначе нельзя, — согласился я и добавил: — Теперь уж кушелевского гада не успею отыскать.
— Успеешь, — хмыкнул Лиходей. — Теперь все успеешь.
Порывшись, он вытащил из валявшейся рядом женской сумки зеркальце, и передал его мне:
— А на гада с Кушелевки можешь последний раз полюбоваться.
Гладь амальгамы отразила белое лицо с проступившими кровеносными сосудами, на котором фиолетовыми пятнами выделялись глаза с вертикальными кошачьими зрачками.
— Ты сиди пока, не вылазь с такой мордой, — сказал, поднимаясь, Лиходей. — Машину санпомощи вызовем, через неделю снова человеком будешь.
Тут же дзинькнул Петя стальной дужкой ведра:
— Вот вода, товарищ ефрейтор!
— Хорошо. Вызови машину по этому телефону, и жителей собери.
Лиходей, подхватил ведро, и выплеснул воду на изгаженную блондинку: — Умойся, смотреть на тебя противно.