Жисть
ЖИСТЬ
Влада Ладная
Цикл рассказов
ИЗ РОДОСЛОВНОЙ
Моя бабка не умела варить варенье и печь пирожки. Зато она знала язык абракадабры и лазила по деревьям. Ещё она классно стояла на воротах во время футбольного матча, жонглировала мыльными пузырями и лично повелевала в царстве коси-коси-ножек. Она умела заговаривать ячмень и писать на заборе пакости, беспроигрышно сражалась в стуколку и лихо симулировала. Она пела блатные песни, лямзила у меня тянучки и бумажные зонтики с кисточками на ушах, как у совы. Занималась карате и расписывала летучих змеев, отчего я считала её передовой личностью, чуждой мещанства и пошлого быта, и жутко гордилась ею, а весь двор и вся подворотня непристойно завидовали мне.
Но сейчас, когда, может, и сдохнуть придётся от голоду, так и не попробовав домашнего пирожка, я иногда думаю: а так ли она права, моя бабка? Так ли уж права она была?
АГАСФЕР
Мои окна выходят на психиатрическую лечебницу, и у меня потрясающие пломбы.
Я жду телефона уже 18 лет и недавно узнала, что к моему дому невозможно подвести кабель.
Все актёры, в которых я была влюблена, умерли молодыми. У меня 36й размер обуви, и строго по пятницам я мучаюсь дикой головной болью.
Говорят, моя прабабка — смольнянка, но моя мать окончила ФЗУ. Мой прадед — морской офицер. Отец — тоже морской, но кочегар.
Самый большой протест, на какой я отваживалась, это набрать по весне земельки для цветов из клумбы перед памятником Ленину. Там она не в пример жирнее.
У меня украли мусорное ведро, когда я оставила его на пороге, и больше всего на свете я обожаю заглядывать в чужие окна.
Я редко покидаю этот город, но устала не меньше Агасфера.
Я не ведаю, что такое "хорошо".
Я нарисовала дверь. За ней — страна, остров или хотя бы дом. Там пальмы, парное молоко и в клетках чирикают химеры и божьи коровки. Там мы будем держать курей и бегемотов, экзотическими витаминами давиться. Совесть у нас там будет чистая, а шуба натуральная.
За этой дверью мой ангел-хранитель повесился.
Я
Мне нечего вам сказать. То есть нечего совершенно. Я стареющая неврастеничка и ничего не знаю по поводу судьбоносного повышения цен на мыло или смысла жизни, да это и неважно. Мне просто хотелось поболтать.
Ну, что вы кукситесь? Болтаете же вы часами по телефону, и ни о чём, и даже не от одиночества. Откуда же этот дикий ваш предрассудок, что книга — непременно источник знаний? Что на каждой странице вас здесь ждёт разрешение проклятых вопросов? И если это для вас так важно, почему же воспринимаете это не более серьёзно, чем телефонную болтовню? Почему не меняетесь от "возлюби ближнего"? Да при этом ещё и умираете от скуки от "возлюби"-то этого.
Писатели ищут Слово. Но вы-то хотите с ними просто болтать. А я и болтаю с вами. Может, чтобы убить время, моё и ваше. Может, это попытка замолвить за меня словечко перед тем, кто придёт и кто не поверит, что я была.
Жажда писать у меня невыносимая — при полной немоте. Упрямо держусь за лист бумаги и заполняю его фразами типа : "Здесь был Вася".
Ну вот, я тоже тут была. Это — важно, не смысл жизни. Сказать же кроме мне вам нечего. А поговорить хочется. Пожалуйста, не уходите, не захлопывайте меня. Посидим ещё минутку.
Соседка разжилась псом, вокруг глаз у него круги, похожие на очки. Зовут Профессор. Может, и мне завести собаку? Тогда не придётся унижаться перед вами, клянчить у вас ещё минутку.
Но всё-таки — ещё минутку!
Представьте, что мы едем в поезде, мы попутчики, и я изливаю вам душу. Мы ведь все обожаем эти путевые биографии. И вот я вам говорю, что родилась. Честное слово, родилась! Было дело. Потом со мной происходило что-то ещё. Но вот со мной? И происходило ли?
Интересно, правда?
И вот я как-нибудь соберусь с духом и помру. Не наверняка, но вполне возможно.
…Да что вы, разве я издеваюсь! Я вас не отпускаю! Мне с вами почти очень хорошо. Где же ваше милосердие? Стойте. Ну, стойте же, ради Бога! Нате вам про смысл, если уж так вам хочется.
Или вам совсем не хочется?
Это у меня, как у старой карги. Ей кажется, что к ней пристаёт каждый мужчина. А мне чудится, что меня осадили вундеркинды и про смысл пытают.
Вы же сами в этот мир припёрлись. Я вас лично не приглашала. А теперь "в чём смысл"? То есть "что я здесь, собственно, делаю"?
Небось, знали, зачем шли. Небытие слишком пресным показалось, авантюристы. Понесло терра инкогнита — эту жизнь открывать. Вот и путешествуйте. Но сами, сами. Зачем вам карта?
Конкистадоры, матадоры, укротители жизни! Открывайте Америку. Ищите Эльдорадо. Эльдорадо смысла. Вот вам про всё же смысл.
А сказывать, как за мучениями воспоследует свет, ну, там как-нибудь, хотя и неясно, зачем так надолго откладывать, зачем огород городить, если всё равно придёт, — так я не понимаю, какой смысл в этом смысле жизни.
А вы норовите мимо, и вам нет дела до меня, хотя ближе вас никого у меня, читатели. И вы не бросайте меня. Нет, не надо.
Вы меня не бросайте, а я вам за это…
ЖИСТЬ
Мои родители зачали меня на берегу моря. Где-то меж Мисхором и Симеизом, в чёрном саду, под крик кривого павиана и лай стручков акаций.
Там бродят призраки моллюсков и водорослей и маяки горят огнём человеческих жертвоприношений.
В моей крови смешались священник и энкаведешник, бабка моя жила в Китае, а дед-мельник знался с нечистым и русалками.
Они долго бродили без пути, искали друг друга, чтобы соединиться во мне.
И вот я получилась.
Мой первый муж страдал белой горячкой и никогда не мыл за собой посуды.
Он был королевским устроителем празднеств. Стряпал фейерверки, хрустящие, как кукурузные хлопья. Насаждал сады фонтанов, где на ветвях пели златогривые рыбки. Он конструировал балеты, как дельтапланы. В них милорды и секретари райкомов, грациозные, как пищевод, утопая в лозунгах и бриллиантах, танцевали в костюмах слесарей и балалаечников кумачовый менуэт.
Шарады, гимнастические пирамиды, балы, увертюры и шествия с транспарантами, агитбригады, политические маскарады, демонстрации благонадёжности и конкурсы подлецов.
Мой второй был просто козёл, но с необыкновенно красивой фамилией. Только из-за его фамилии я за него и помчалась. Очень уж хотелось такую же, поносить её хотелось.
Я пережила пожар и зимовала в сгоревшем доме на Крайнем Севере. Муж — отчасти любимый — пытался зарубить меня топором. Я видала перевороты, крушение империй, обыски и одиночество. Я получила три диплома, ни один из которых не кормит меня. Я два дня была фавориткой некоронованного короля этой огромной страны.
Я полмира объехала, вечную мерзлоту грызла, пахала на кооператоров по 18 часов в сутки. Мыла посуду в пионерском лагере, рисовала майти-маусов и прожекты собачьих ошейников, занималась рекламой для слепых. Стерегла роскошный офис по ночам, колола лёд на проезжей части, преподавала будущее на курсах оккультных наук.
Потом мужья разлетелись, и не в одиночку. Кто с холодильником, кто с гвоздями и анальгином. А один увёз немецкую пустышку моего умершего сына.
И остались мы с моим двуспальным шкафом вдвоём. И жили мы душа в душу без работы и без копейки.
Забыла вам сказать: меня 4 раза грабили.
В общем, я не имела в этой жизни только двух вещей: счастья и геморроя.
И я ещё продолжаю выкрикивать: ещё! Ещё! Я ещё не всё испытала. Недостаточно!
Но меня избаловали. Я гурман. Испытания и отчаянья я смакую. Что попало мне не подсунешь. Я знаю себе в этом цену. Я не дешёвка и на мелкие беды не размениваюсь.
Меня, в сущности, не то бесит, что голод всё время грозит. А то, что он не наступает. Не то, что я живу на задворках войны, а то, что она меня обошла, как мода провинциалку.
Нарыв должен прорваться. А то ваша болотистая контрреволюция тянется, тянется. Вы в ней завязли, а я вам добра хочу.
Да и со своей судьбой надо же встренуться. Это неправда, что от судьбы не уйдёшь. В гробу она это видала — навязываться. Она горда и не пойдёт к тому, кто не хочет её и не льнёт.
Вот я и хочу с ней сойтись. Я хочу встретиться не столько с принцем, сколько с собой. Хочу знать, какая я.
И вот в третий раз я чуть не выскочила замуж за шведа. Я была уже слишком немолода для этого, и с языком так намучалась, ну, не даётся мне этот язык. А, впрочем, я знала, что учить бесполезно.
Знала — и всё же надеялась.
О, женское сердце.
Я надеялась, что произойдёт чудо. Я надеялась, что обойдётся, и что мне только кажется, что я постарела от горя. А придёт шведский принц , глянет — колдовское наваждение и рассеется. И я снова юна и прекрасна и достойна прекрасной любви.
Я уеду, и никогда мне, взрослой женщине, многократно сходившей замуж, не будут читать мораль по вопросам секса и прятать от меня правительственными постановлениями эротические брошюры, которые мне давно не интересны.
Там, куда я уеду, не будут бороться с преступностью путём изъятия у всех отпечатков пальцев. Лучше уж заранее всех посадить в тюрьму. Поголовно и пожизненно. В целях профилактики.
Там, куда я уеду, не решают проблему здравоохранения с помощью голода. Всех выморить — и лечить не надо.
В общем, сяду на поезд — и в рай. Не надо бороться с собой, умирать, искупать вину. Просто сесть в поезд и приехать в нужное место. Туда, где не проедают плешь за пересоленные щи и где мне никогда не сожгут химией волосы.
Ну, не получилось.
Но зато я теперь иногда понимаю Господа Бога.
Он, конечно, заранее знает, что ничего путного из нас не получится. И нечего нам устраивать испытания. Мы к любым испытаниям притерпимся и только покрикивать будем, как во время акта: "Ещё! Ещё!" Мы ничему не научимся и не разгадаем письмен своей жизни.
Он знает это, как долго живший и много битый человек.
Он, конечно, про нас всё плохое заранее знает.
Но он — не от одиночества ли, как и я? — он надеется. Надеется!
ВИД НА СВЯТЫЕ МЕСТА ИЗ ЛЕТНЕГО СОРТИРА
До жизни
Я одета в материнское тело, потому что ещё не одета в своё. И голо мне, и имя мне пока — пустота.
Вход
Дикое солнышко, незабудки свирепые, сверкающие гроздья пелёнок. Неистовствуют голуби.
Вот-вот удивлюсь
К полудню весны солнце едва растопило лёд в серединах луж, и они стали похожи на ватрушки с глиной.
В вышине, над скупыми деревьями, бездумный солнечный свет вышагивал на ходулях, весело поигрывая бицепсами. Женщина с перманентом и батонами близко и радостно заглядывала мне в лицо, а трава обесцвечена была худосочной зимой, как перекисью водорода.
Отрешённый инвалид клал руки на полки костылей, как на этажерку.
Собаки смотрели осуждающе, а человеческие окна — с вызовом.
Карнавал бытия
Дятлы в окна. Алый круглый шлем мотоциклиста , словно арбуз, вывернутый наизнанку. О, как деревья кривляются, как клетчаты одеяла усталых младенцев. Зелёные, слабые, несветлые сны. Как стоячая вода. Как конфеты "дюшес". Мочалки грозны, а камни нежны. Стриженый ветер раскачивается по-обезьяньи на ветках. Домотканое небо притворяется парчовым и экзотичным. Вещи отбились от рук, бредят, и беспомощные боги взирают на это, оттиснутые на пакетах для пищевых продуктов.
О том же
Чернильницы, зубочистки и мясорубки дерзят и дразнятся. Сопки перелистывают себя, как страницы книги. Ребристо тело бесстыжих ручьёв, и земля, и тень притворяются неживыми, нехитрыми, чтобы тихо-тихо, тем вернее, на цыпочках пробираться в самое тебя и там беззвучно и насмешливо повелевать. Забавно.
Сумерки
Зябко, зыбко. Вянут ландыши фонарей. Апельсиновы корки освещённых, разбросанных окон. Городское зверьё уже не прикидывается одомашненным, смотрит неумолимо, истончаясь и исстранняясь с каждой минутой. Город глохнет. Серы, сутулы, в морщинах и раскосых глазницах, грядут безликие люди. И канут в сумерках, как камни.
Смутно. Беспамятно. Ещё различимы границы вещей — границы чувств размыты. Дети пинают зелёную дверь. Женщина бредёт с букетиком перчаток.
* * *
Любовь на фоне металлолома.
* * *
Лицо горбатой кошки с глазами-мишенями.
***
Портрет неискреннего смеха.
***
Дождевая вода на дне усталого лица.
***
Купила хлеб. Цветочки тихо блеяли. Шла в гору. Машина обдала исполинским светом фар.
***
Мышьяк в интерьере.
***
Кошмар
Широколиственная дверь открылась. И входит мозгляк в телогрейке. И он — смерть. А за ним уроды, голуби, грифоны в перламутровых ошейниках, белофутболочные бравые физкультурницы.
Дрянь в белых бантах в роли паиньки
А не пошли бы вы все к такой-то матери? Чего вылупились? — Рожи. Рожи одни кругом, не продохнуть.
Осень стриптизом занимается. Двухцветная лампа в бараке, голая баба сморкается за окном. Корова надрывается рёвом, как первобытный ящер. Мяса жаждет.
Ну, вот, то да сё. Глядишь — и чёкнулась, всё легче. Я только об этом и мечтаю, признаться. То бишь есть же у меня мечта, голубая-голубая. О светлом моём будущем. И никакой я — ошибочка-с ! — не подонок, как вы изволите выражаться. Какой же поддонок, если будущее светлым-светло?
"Веришь в эдакое будущее? — Верю". — И всё. И уже порядочный. Незамысловатый рецептик.
Тут взрываются и подступают: что? С чего тебя так несёт?
Нет, нет, ничего. Только страшно. Беспричинно, но постоянно. Мне страшно с вами, ау! А вам с вами?
А я? Как я была, что за птица? Всего только родилась, событий-то. Не выходила замуж, деток не плодила. Ничем свой околоток не прославила. И имущества нажила — одни глаза. Так жила — и видела.
И это было: красавица с губами, накрученными на бигуди. Страстная робинзонада в переполненном трамвае, более безнадёжная, чем на необитаемом острове. И ещё: одеяла живут в белых домиках с окошками, пододеяльники называются.
А вещи — допускали меня. Ничьи, у меня они не были в неволе. Мы были братья по бытию.
И я видела: ваши телячьи нежности за вполне умеренную плату. Ваше жирнодушие. Ваши многожгучие признанья, естественные, как цветы на обоях. Ваше глумливое целомудрие.
Но я всё верила, что деревья в снежных папильотках, рыбацкие поплавки, алеющие, как крохотные огнетушители, июнь, вьющий мягкие гнёзда шиповника, да даже скромное чудо любой грязной лужи — это больше всех нас вместе взятых, перебинтованных мехами тщетных дирижёров Жизни.
Да ваша взяла. Одолели ваши города со скверами, сфабрикованными, как ложное обвинение, ваше милосердие, превращённое в дойную корову, ваши массовые гулянья, неотвратимые, как массовые репрессии.
Так жить — непоправимее, чем смерть.
…Автопортрет младенца в сафьяновом наморднике…
А всё-таки вы ротозеи в стерильном. Да вам плевать, да и мне плевать же.
…Девочка трубит в макаронину, как архангел Гавриил в день страшного суда.
Я ухожу в грязь, и будет мне чисто.
Чао, ротозеи.