Гомельский крысовод

— Ты шо ж творишь, бисов сын! — гневу и удивлению старшего унтера Остапенко не было предела. И причина для этого имелась самая что ни на есть веская. Ефрейтор Федорчук кормил с руки крысу. Здоровенного такого пасюка, размером с небольшую кошку. И попадись таковая, то есть кошка, на пути подобного чудовища, рванула б кошатина прочь, поджав хвост. Это как пить дать.

А Федорчук, поди ж ты! — кормит с руки крысиную морду хлебом, что твоего щенка!

Ефрейтор вытянулся, лицо его приняло глуповато-уставное выражение:

— Виноват, господин старший унтер офицер! Но тоже ж ведь божья тварь…

— Я те щас дам — тварь! И в бога, и в душу, и в мать!..

Старший унтер славился крутым нравом, и немедля заехал Федорчуку в ухо. Боец отшатнулся, нога поехала по раскисшей глине окопа, и он с трудом удержался на ногах.

— Ещё раз замечу, посажу на огневую точку бессрочно! Башку под германские пули подставлять… Скройся с глаз!

Ефрейтор засеменил к блиндажу: винтовка соскальзывала с плеча, и воин беспрестанно поправлял, подтягивал её. Сапоги разъезжались, а полы шинели путались в ногах, и, казалось, мешали солдату идти.

— Защитничек, твою налево, Отечества! — сплюнул вслед Остапенко. — Наберут желторотиков, и в строй. А он пацан пацаном, ему б в салки играть…

Тут взгляд его остановился на крысе. Грызун не ушёл — напротив, казалось, с большим интересом наблюдал за перепалкой людей. Поблескивали чёрные бусинки глаз, топорщилась грязно-серая шёрстка, длинный облезлый хвост вольно лежал в жидкой грязи. И чуть подрагивали маленькие закруглённые ушки.

— Ах ты, сука! — взбеленился унтер и рванул из кобуры наган. Но выстрелить не успел — пасюк вильнул облезлым хвостом и словно растворился в окопной хляби. Вот только что был — и нет. Дьявольское отродье.

Впрочем, дело было не только в крысах. Седьмого февраля в Восточной Пруссии 8-я германская армия генерала фон Белова обрушилась на левый фланг 10-й российской армии с запада. Днём позже, с севера, 10-я армия генерала фон Эйхгорна ударила в правый фланг русских. При мощной поддержке артиллерии, хорошо оснащённые и вооружённые, войска кайзера рвались к городку Августову, рассчитывая окружить и разгромить армию Сиверса.

На пути парового катка фон Белова стал 3-й Сибирский корпус генерала Радкевича, базировавшийся у озера Спирдинг. Удар был страшен: сказались и фактор внезапности, и превосходство германцев в вооружении и живой силе. С упорными боями, неся тяжёлые потери, подразделения корпуса вынуждены были отступать. К десятому февраля вышли на линию Лык-Граево. За спиной лежал Райгород, а чуть дальше — Августов. По войскам прошёл приказ командующего — держаться до последнего.

Зима выдалась для здешних мест обычной — несуровой, но со снежком и лёгким морозцем. А в феврале пятнадцатого года неожиданно потеплело. С неба посыпался ледяной дождь, временами перемежающийся мокрым снегом, который тотчас превращался под ногами в водяную кашу. Сугробы сохранились разве что в лесах, а поля и дороги раскисли: в мокрой глине вязли конские копыта, тележные колёса и солдатские сапоги. А вечные спутники русских войск — перебои в снабжении, плохая связь, нехватка продовольствия и боеприпасов — тут как тут.

Второй роте первого батальона досталась позиция между Лыком и Граево, посреди раскисших зимних полей и голых перелесков. Бойцы вгрызались в неподатливый, вязкий поверху и промёрзший в глубине грунт: рыли траншеи полного профиля, обустраивали пулемётные гнёзда, укрепляли батарею уцелевших полевых трёхдюймовок. Старались на совесть, хоть и винтовок не хватало, и патронов. А орудий осталось всего три.

Немцы притихли, но все понимали — это ненадолго. Силы копят, готовятся к новому мощному броску.

Поэтому был повод у старшего унтера Остапенко для плохого настроения, определённо был. Да тут ещё эти крысы. В полукилометре, за перелеском, стоял заброшенный польский хутор. Люди уходили в спешке, прихватывая то, что могли унести. Вот и осталось в амбаре несколько мешков пшеницы. Употреблять её в пищу было нельзя — подмокла и подопрела, но вот крысам она пришлась по нутру.

Грызуны быстро расправились с хуторскими запасами, и с приходом российских войск повадились шастать в расположение. То прогрызут мешки с мукой или крупой, то ящики с сухарями. Не столько съедят, сколько вывалят бесценные продукты в грязь, перепортят. Обнаглели до того, что хвостатых тварей можно было встретить в окопах среди бела дня, вот как сейчас. За два дня, что взвод окапывался и готовился к бою, крысы успели стать настоящим бедствием.

Остапенко докладывал командиру взвода подпоручику Гаевскому, но тот лишь усмехался: поставь мышеловки, Фёдор, или кота заведи. И вообще, не о том думаешь, старший унтер. Германцы, вот те — крысиные душонки! И к наступлению они готовятся денно и нощно. А начать могут с минуты на минуту. Тогда твои серые, что с хвостами, сами разбегутся.

Ага, кота заведи! Да там такие зверюги, что тех котов сожрут и только облизнутся. Но унтер не сдавался, подал рапорт в интендантство — мол, заедают крысы, примите меры. И получил пространный ответ, что, дескать, грызунами должны заниматься санитарные роты, но у них в нынешнем положении столько забот и хлопот, что никто воевать с твоими крысами сейчас не будет. Управляйся своими силами.

И вот всё это вместе — поражения на фронте, промозглый холод и дождь, и наглые крысы вдобавок — заставляли Остапенко хвататься порой за кобуру. И не его одного.

А на рассвете следующего дня, после мощной артподготовки, тевтоны бросились на штурм русских позиций. Остатки русской артиллерии были подавлены огнём немецких пушек. Длинные очереди немецких МГ-08 не давали поднять головы, под прикрытием пулемётов неприятель двинулся в атаку. Русские не сдавались: закипала вода в охладителях пулемётов Максима, гулко били трёхлинейки, но вместо падающих фигур в остроконечных шлемах тут же появлялись новые. Казалось, нет им числа…

Схлестнулись в штыки. Бок о бок со стрелками бились гренадеры, которых легко было отличать по шлемам Адриана с гребнем. В скоротечных наступательных боях они расстреливали врагов в упор из револьверов, поражали их палашами и ножами, сапёрными лопатками. И после атак разрубленные кайзеровские шлемы устилали дно русского окопа.

Рукопашный бой в траншее — действо жуткое, кровавое, беспощадное. Здесь нет места милосердию, благородству, выражению каких-то человеческих чувств — люди превращаются в кровожадных зверей. Здесь нет правил. Точнее, правило одно — если не ты врага, то он тебя. Увидел спину в чужой серой шинели, поспеши вонзить в неё штык. Или нож. Или рубануть изо всех сил лопаткой, наточенной перед боем до бритвенной остроты…

Взвод выбили с передовых позиций. Подразделения отступили ко второму эшелону обороны, менее приспособленному для ведения боевых действий. Закрепились. Но и германцы не ринулись следом. Возможно, причиной тому были понесённые потери, а быть может, угасающий зимний день. По ночам немцы атаковали крайне редко.

Наступила передышка. Бойцы валились на дно окопов, бессильно прислонялись к стенкам. Пар шёл от запаленного дыхания, на лицах смешивались холодные капли дождя и горячий пот. Стонали и хрипели раненные, те, кого смогли вынести.

Сновали санитары, матерились командиры.

— Ну что, солдатушки, храбры ребятушки, хлебнули говна! — орал подпоручик Гаевский, потрясая наганом. Злые слёзы катились по его щекам, измазанным глиной и пороховой гарью. — Не удержали позицию, сдали крысиным душонкам! Но отсюда назад — ни шагу! И готовьтесь — будем наш окоп возвращать. Костьми ляжем все до единого, но немца выбьем!

Чуть перевели дух и спешно принялись устанавливать вынесенные из боя "максимы", обустраивать в окопе пулемётные гнёзда, готовить стрелковые ячейки. Но каждый понимал — возвратить укрепление во сто крат труднее, чем удержать. Каково же было негодование старшего унтера Остапенко, когда поздно вечером, дав себе малый передых и сворачивая самокрутку, сидя на пустом снарядном ящике, он вновь увидал невдалеке острую крысиную мордочку и любопытные бусинки глаз.

— Федорчук! — взревел унтер. — Если живой, сей миг его ко мне!

После утреннего боя личного состава во взводах осталось где половина, где треть, а где и того меньше. Подразделения наспех переформировали, создав из оставшихся бойцов и офицеров хоть какое-то подобие боеспособных единиц. Но Федорчука нашли — не погиб боец, не пал под германскими пулями, не поймал штык в грудь, и сейчас тянулся во фрунт перед старшим по званию — чумазый и усталый, но живой.

— Видал, солдат, опять твои друзья заявились? — зловеще начал старший унтер. — Слушай приказ: чтоб до утра ни одной крысы в окопах не было. Хоть руками их лови, хоть словами уговаривай, если ты для них такой хороший. Ещё одного пасюка увижу, отдам тебя под трибунал.

— Слушаюсь, господин старший унтер офицер! — как-то даже весело отвечал боец. — Зачем же под трибунал, я их, если нужно, очень даже просто шугануть могу. Ни одной крысы за две версты вокруг не останется!

— Как это? — подивился унтер. — Ты, небось, и не знаешь, что это за тварюги такие…

— Никак нет, знаю! Мы родом с Гомельщины, господин старший унтер офицер. Ещё деда моего в деревне крысоводом прозвали, а потом и отца тоже. Эт ужо когда батя в Сибирь подался, там всё по-иному стало…

Как ни измотан был Остапенко, как ни злился на германцев, погоду, тяжёлую воинскую долю и крыс — будь они неладны! — но и на войне человек остаётся человеком. Любопытным, способным удивляться, готовым и посмеяться в краткие минуты затишья. Когда есть тому причина. А быть может, именно из-за того, что смерть постоянно ходит рядом, человеческое порой проявляется в бойцах ярче, чем в мирной жизни.

— Как это — крысовод? — неподдельно заинтересовался унтер. — А ну, расскажи.

— Да у нас в деревне крыс тоже хватало. А где их нет? На мельнице, в амбарах, особо, когда урожай убрали. Так-то мы их не сильно и гоняли: божьи твари, тоже жрать хотят. Но если посевная подходит, зерно приготовлено, или там бульба, а они повадятся это всё на зуб — тут уж не серчайте, серые. Дед умел вырезать дуду. Потом и отца научил, а тот меня. Дуешь в ту дуду, и пасюки разбегаются. Ни одной хвостатой не остаётся, как и не было вовсе! Дед мастак был. Случалось, возьмёт дудку шутки ради, начнёт свистать, и крысы во двор выходят — что твои куры или гуси. В круг становятся, и идут по кругу одна за другой, будто хоровод водят! Обхохочешься! — Простоватое, курносое лицо Федорчука светилось искренним восторгом. — Заиграет чуток по-другому, и крысы в обратную сторону потопали…

— Врешь! — хохотнул унтер. — Вот как есть врешь!

— Крест святой! — побожился солдат. — Я, конечно, так не умею, но, бывало, придёт охота поозорничать. Так что делал — как девки за околицей соберутся, гармониста позовут, попеть, там, поплясать с парнями — я неподалёку в кустах сяду, и давай дудеть. Крысы как попрут стаей — по ногам девкам, под юбки — визгу, крику! Кутерьма!

К разговору присоединились ещё охотники до баек. Теперь хохотал не только унтер, смеялись все. И никто не обратил внимания на гренадерского фельдфебеля, покуривавшего в сторонке, но внимательно прислушивающегося к рассказу. Неожиданно гренадер встал и подошёл к компании.

— Погоди, Федорчук, — упёр он в солдата немигающий взгляд серых, словно выгоревших под вражеским огнём глаз. — Ты хочешь сказать, что можешь не только распугивать крыс, но и приманивать их?

Смех сразу прекратился. Бойцы подтянулись, даже унтер поднялся со своего ящика. И не только оттого что гренадер был старше по званию. Этих ребят в армии уважали.

Появились гренадерские группы по банальной причине нехватки винтовок. Отбирали сюда ребят смелых и физически крепких. Они обвешивали себя гранатами, как новогодние елки игрушками, брали сапёрные лопатки, короткие пики, ножи, револьверы и первыми шли в бой. Подбирались вплотную к окопам противника, забрасывали их гранатами, а потом врывались на чужие позиции, рубя в куски очумевших тевтонов. Потери несли огромные, но тот, кто выживал, становился закалённым и бесстрашным воином. Было за что уважать.

Сейчас незнакомый гренадер ждал ответа.

— Так точно, господин фельдфебель, — заробел Федорчук.

— И направить их в определённую сторону? — наседал гренадер.

— Да получалось раньше… — протянул солдат, не понимая, куда клонит фельдфебель.

— А на немецкие позиции послать сможешь?

— Так точно, — Федорчук непроизвольно глянул через плечо, на потерянные, занятые германцами укрепления.

— А как считаешь, если крысе навесить гранату, она побежит? — задал главный вопрос гренадер.

В окопе воцарилась тишина. Только шелестел нескончаемый дождь, да постукивал время от времени немецкий МГ-08. Неприцельно, больше для порядка…

— Вы что, Куприянов, Гамельнского крысолова среди наших солдат отыскали? — откровенно рассмеялся подпоручик Гаевский в лицо фельдфебелю. — Так может, он не крыс, а "гансов" своей дудкой из окопов выманить может? Доведёт до ближайшей речки — и в воду! Да что в речку, просто под пулемёты…

Гренадер стоял во фрунт перед развалившимся на походном стульчике взводным, уставившись немигающим взглядом офицеру в переносицу. Лицо застыло.

— Я сам видел, ваше благородие, — твёрдо повторил он.

Не далее как утром Куприянов поймал Федорчука и заставил продемонстрировать своё искусство. Результат поразил его. Солдат достал простенькую на вид дудку, сделанную из полого куска осоки.

— Эт когда у озера стояли, спроворил на всякий случай, — пояснил, как бы конфузясь.

Потом он поднёс эту свою дуду к губам. Послышался очень высокий, на пределе слышимости звук. Музыкой его назвать было трудно, более свист, чем мелодия, но какие-то переходы — даже переливы — прослушивались. И буквально через минуту в окоп, на глазах у многих людей прибежали крысы. Вначале две, потом ещё две. Они присели перед Федорчуком, вытянули хвосты и застыли. Создавалось полное впечатление — дрессированные зверьки явились на зов своего хозяина. Крысы были крупные, серая шерсть свалялась, вымазалась в глине, но облезлыми их назвать язык не поворачивался — упитанные, резвые грызуны.

— Да полно вам, фельдфебель, — не поверил Гаевский. — Я понимаю ещё, коня свистом подозвать. Или там… собаку. Но крысу?! Идею вашу, уж не взыщите, считаю совершенно завиральной. Но и запретить попытку не могу. Атаковать будем завтра с рассветом. Артиллерии нет. Подкрепление увязло на раскисших дорогах, когда-то ещё пребудет. Пространство перед позицией простреливается немецкими пулемётами, бросить людей в атаку без поддержки — просто положить всех в землю. Поэтому, если вам удастся провести подобную… — подпоручик замялся, подыскивая нужное слово, нашёлся: — огневую подготовку, вы окажете роте и всему батальону неоценимую услугу. Что ж, дерзайте…

Ещё утром, до доклада начальству, Куприянов прикидывал, чем снарядить неожиданных помощников. Понятно, что стандартная, принятая на вооружение РГ-14 здесь не годилась совершенно. Ну действительно, как крыса нажмёт спусковой рычаг на рукояти гранаты и сдвинет предохранительную задвижку? Значит, нужно что-то фитильное, простое, но надёжное.

Фельдфебель отправился к сапёрам и узнал, что у них, по счастью, есть небольшой запас динамитных шашек с капсюлями-детонаторами и огнепроводными шнурами. Притащив в расположение ящик взрывчатки, Куприянов призвал Федорчука и поручил ему приманить крысу. С этим боец справился легко.

До германских позиций, по прикидкам гренадера, было метров четыреста. Отмерив такое же расстояние вглубь собственного участка обороны, ефрейтор повязал одну из крыс красной лентой с кокетливым бантиком на спине и коротким посвистом отправил в забег. Куприянов хронометрировал. Так сделали несколько раз. Получилось, что расстояния до вражеского окопа крыса преодолевала в среднем за две минуты.

Значит, фитили придётся делать с небольшим запасом — на две с половиной минуты горения. Получался длинный хвост, который будет волочиться за пасюком, попадать в лужи, биться о неровности почвы. Ненадёжно — может погаснуть. К тому же, когда пламя дойдёт до шашки, оно может припалить животное. Куда тогда прыгнет крыса?

Идея с фитилями, казавшаяся такой простой и надёжной, отпала. А новые не очень-то появлялись.

Тем временем Федорчук приманил уже два десятка крупных крыс и самозабвенно с ними возился. Построил вольер из ивовых прутьев, кормил с руки, и занимался натуральной дрессурой — по свистку заставлял выходить из вольера и возвращаться. Отбегать на разные дистанции, и снова возвращаться. Бегать стаей, клином, рассыпаться цепью…

Солдаты и офицеры, свободные от службы, собирались поглазеть на эти представления. И странное дело — никто не смеялся, не улюлюкал, не подначивал Федорчука, как это обычно принято в солдатской среде. Все понимали — человек занят важным, ответственным делом, от успеха которого, возможно, зависят их жизни.

Но ещё более поражало Куприянова изменившееся отношение солдат к крысам. Никто не смотрел теперь на них брезгливо, с отвращением, никому в голову не приходило пнуть сапогом пробегающего мимо пасюка. Наоборот, каждый, кто подходил к вольеру, норовил угостить хвостатых хлебом, сухарём, а то и кусочком сахара. Прямо как младших братьев наших, право слово…

К вечеру, сходив ещё раз к сапёрам, покурив да покалякав с мужиками, Куприянов решил вопрос с детонаторами. Дело в том, что днём он приметил: воронки от снарядов крысы оббегают, небольшие ямки перепрыгивают, а вот в глубокие ямы, такие как окоп, например, скатываются кувырком. Фельдфебель посоветовался с главным крысоводом. Да, подтвердил Федорчук, под свист дудочки они всегда так делают. Попадись обрывистый берег реки, крутой овраг — крысы скатываются по склону кубарем, а потом уже бегут дальше.

Оставался не слишком надёжный и опасный, но единственный, на взгляд Куприянова, способ сделать детонаторы. Из взрывателей неиспользованных снарядов к трёхдюймовкам — пушек-то целых не осталось! — с великими предосторожностями извлекли гремучую ртуть. Порошок этот чрезвычайно чувствителен к трению, удару, сотрясению и широко используется для подрыва менее чувствительного тротила.

Куприянов решил нанести сверху на динамитные шашки тонкий слой крупинок фульмината ртути, как по-научному называлась гремучка. Шашку прибинтовать к телу крыс обычными бинтами, которые скрепя сердце, дали ему в санитарной роте. Гремучую ртуть прикрыть сверху от влаги кусочком вощёной бумаги и приклеить. И тогда кувырок во вражеский окоп станет последним, смертельным сальто для живых снарядов…

В какой-то момент фельдфебель усомнился в успехе предприятия. Ему показалось, что подпоручик Гаевский был прав, а он ввязался в откровенную авантюру. Всё было слишком шатким, ненадёжным, что называется "на тоненького". А если крыса ударится во время бега о препятствие? Гибкому телу животного ничего не сделается, а вот взрывчатка может среагировать. А если пасюк прыгнет слишком высоко, эти зверюги способны выпрыгивать почти на метр в высоту?! Динамит же достаточно уронить с двадцати пяти сантиметров, чтобы произошла детонация. Или наоборот, несмотря на защиту вощёной бумагой, гремучая ртуть подмокнет? Тогда чувствительность её многократно снизится. И уже не от удара или трения — из револьвера нужно палить, чтобы произошёл подрыв шашки.

Но отступать было некуда. И менять что-либо — поздно. Гренадёры уже перебинтовали крыс, приспособили гремучую ртуть и теперь следили, чтобы животные не затеяли ненароком опасную возню. Но те вели себя спокойно, дремали.

Близился рассвет, рота готовилась к атаке. Германцы всё чаще запускали осветительные ракеты, опасаясь пропустить в предрассветной мути начало штурма русских. С обеих сторон простреливаемой, изрытой воронками полосы земли нарастало напряжение, знакомое любому солдату перед боем. То натянутое струной ожидание, которое чувствуется физически, разливается в пространстве, оборачивается звенящей тишиной за миг до яростного грохота и слепящего пламени.

Подошёл сумрачный Гаевский:

— Готовы?

— Так точно, ваше благородие. Готовы.

— Начинайте.

Куприянов повернулся к Федорчуку, тот бодро улыбнулся и поднёс дуду к губам. Лишь зазвучали первые высокие, на грани слышимости посвисты, сонные до этого крысы оживились, задвигались. Зашевелились маленькие закруглённые ушки. Мягко толкаясь боками, грызуны, с уродливыми горбами прибинтованных динамитных шашек на спине, выстроились у выхода из вольера.

Выстроились шеренгой, словно готовые броситься в атаку бойцы.

— Ну, с Богом, Федорчук! — выдохнул Куприянов и поднял плетёную заслонку, закрывающую выход из вольера.

Серая лавина метнулась на волю. Гренадер ещё успел заметить, как крысы рассыпаются цепью, а потом юркие тела животных исчезли на фоне обожжённой, расстрелянной земли. Секунды растягивались в часы, минуты казались вечностью. С шипением прочертил тёмное небо очередной осветительный снаряд, а через миг его бледный свет померк в первой вспышке. Следом прокатился грохот взрыва.

В германском окопе.

И дальше — ещё взрыв, и ещё! На глазах укрепление превращалось в стену огня и дыма. Взлетел в воздух, будто сделанный из картона, немецкий пулемёт. Фонтанами летела жидкая окопная грязь, и в ней, чудилось Куприянову, мелькают разорванные тела вражеских солдат.

А гренадеры уже бросились на штурм. За ними поднимались в штыковую атаку стрелки.

— Даёшь, крысиные душонки! Даёшь! — орал Гаевский, бежавший в полный рост впереди своих бойцов и стреляя из нагана в клубящееся, багрово-сизое зарево. — Ур-р-ра-а-а!..

Рота отбила позицию. Немцы отступили за невысокие холмы, оттуда начался ураганный артиллерийский обстрел. Но русские солдаты уже вжались в пропитанный влагой грунт, закрепились, установили пулемёты. Теперь нас отсюда хрен выковырнешь! Теперь мы зубами будем держаться за эту стылую глину — до последнего патрона, до последнего солдата.

А к вечеру на холм выполз металлический монстр. Дождь, наконец, прекратился, и даже выглянуло ненадолго скупое зимнее солнышко. И вот в косых солнечных лучах бойцы увидели его — лобастого, с могучей литой решёткой на бампере, угловатого, и даже на вид тяжёлого и мощного.

На крыше находилась небольшая круглая башенка, и из неё торчал пулемёт. Потом башенка повернулась вокруг оси, и пулемётов оказалось три. Да с боков, из бойниц — по пулемётному стволу, да впереди, где должно находиться водителю — курсовой ствол.

Монстр стоял и шевелил пулемётами, словно фантастическое животное жалами. Прощупывал окружающее пространство, деля его на невидимые пока сектора обстрела. Чудище приглядывалось, принюхивалось, готовилось к броску.

— Крысиная душонка, — "Эрхардт"! — чуть не застонал подпоручик. — Из штаба сообщали, мол, подтягивает германец технику. В том числе, новейший пулемётный бронеавтомобиль "Эрхардт-4". Его даже трёхдюймовый снаряд берёт лишь при прямом попадании. А где наша артиллерия? Где?! Так до сих пор и не подошла. Из пулемёта такого не взять…

Куприянов в это время оказался рядом с командиром.

— А если гранатами?.. — предложил он, сам понимая, что на расстояние броска нужно ещё подобраться.

Гаевский даже не откликнулся на столь очевидный факт. Бронеавтомобиль постоял недолго и укатился за холм.

— Это он, Куприянов, осмотреться приезжал, — спокойным, отрешённым каким-то голосом сказал Гаевский. — Тактику завтрашнего прорыва прикинуть. А поутру подкатится к нашим позициям — спокойно, на безопасное расстояние, особо не рискуя, — и начнёт поливать из шести стволов. Прижмёт так, что головы не поднять. А сзади пехота, крысиные душонки, — и плакала наша позиция, такой ценой отбитая.

Гренадер подавленно молчал.

К ночи подошёл поручик Воронцов. Один из немногих оставшихся в живых офицеров, взявший на себя командование остатками батальона. Они сидели в чудом уцелевшем блиндаже, за шатким столом с расстеленной картой местности.

— Приказываю вам, подпоручик, объединить под своим началом остатки взводов второй и третьей роты и держать оборону. Знаю, что трудно, однако подобное положение сейчас по всему растянутому фронту. Видели сегодняшнюю рекогносцировку? — Гаевский кивнул.— Есть сведения, что таких броневиков несколько. Но один точно будет выступать на вашем участке. Пушек, извините, дать не могу. Их по всему батальону осталось лишь несколько штук. Завтра к полудню должно подойти подкрепление из двадцатого стрелкового корпуса. А пока придумайте что-нибудь сами. Позовите гренадеров, они гранатомётчики знатные и ребята сметливые. Может, засада, или ещё что… но рубеж надо удержать, — устало закончил поручик.

Офицеры не знали, — ох уж эта связь в российских войсках! — что сосед справа, 2-й Сибирский корпус не выдержал ударов и отступает к Августову. И левый фланг 20-го корпуса оголился, подставился под пресс 10-й армии генерала фон Эйхгорна, сам еле держится. Уж какое тут подкрепление…

Офицеры знали другое — пока нет приказа к отступлению, надо стоять. Хоть десяток всяких разных "Эрхардтов" будет против.

Воронцов ушёл, Гаевский вызвал Куприянова.

— Что получилось один раз, может сработать и во второй, — сказал фельдфебель.

В блиндаж вызвали Федорчука.

— Не, ваше благородие, — мотнул головой солдат. Простоватое лицо его оставалось ясным и безмятежным — человек чётко знал, что он может, а что нет. — Это батя умел на избу какую крыс напустить. Его раз обидели шибко, так он им… Чтоб знали… Я так не смогу. Я к себе пасюков приманить могу. Дурында эта, она ж по всему полю перед позицией колесить не будет? И вплотную к окопам не сунется. Её ж где-нибудь дождаться можно…

— Это верно, — подтвердил Куприянов, удивляясь смекалистости ефрейтора.

Действительно, машина тяжёлая. В раскисшем поле высок риск увязнуть, а с холма спускается просёлок. По нему броневик, скорее всего и двинет. А метров за двести до окопа всё изрыто воронками от их же, немецких артподготовок. Проходимость у железного чудища так себе, в эту хлябь он тоже не полезет. Значит, станет на границе твёрдой почвы — для пулемётов двести-триста метров отличная дистанция.

— Если с ночи в воронке залечь, дождаться момента, — продолжал Федорчук, — то утром я смогу незаметно пробраться к ней под брюхо. Тогда и подружек можно звать. А уж вы их снарядите.

Снарядим, подумал Куприянов. От слова "снаряд". Война придаёт словам вполне определённое значение.

— Я приказать тебе этого не могу, Федорчук, — сказал, сглотнув, подпоручик. — Только если добровольцем…

— А я и есть доброволец, ваше благородие, — улыбнулся боец. — Сам же предлагаю, добрую свою волю высказываю.

Офицер и гренадер лишь переглянулись.

На этот раз с взрывателями не мудрили. Шашка, огнепроводный шнур на пять секунд и взрыватель. Жёсткий фитиль будет торчать недлинным хвостиком, крысы доберутся до броневика за три, от силы четыре секунды. Так заверил крысовод.

Федорчук приманил пять крыс, сел на землю и достал дудочку. Животные расположились вокруг него полукругом. Куприянов смотрел и не верил своим глазам — ефрейтор общался с крысами, словно с людьми. Что-то растолковывал, внушал тихим голосом, потом начинал насвистывать на дуде и опять говорил. Командир ставит подразделению боевую задачу — ничем иным назвать это было невозможно.

Гренадер догадывался, как бы ни старался Федорчук, во время атаки он сможет лишь призвать пасюков к себе. И те должны оказаться даже не рядом с броневиком, а непосредственно на его корпусе. А ещё лучше — внутри машины. Но как ефрейтор собирается проделать это, понять не мог.

Зато отчётливо понимал другое — завтрашний бой, скорее всего, окажется для бойца последним.

В четыре утра Куприянов вывел Федорчука на передовую. Ещё раз просчитали дислокацию. По всему выходило, поедет пулемётный бронеавтомобиль "Эрхардт-4" по тому самому просёлку. Больше ему деваться некуда. И станет, скорее всего, во-о-т там — показывал Куприянов — видишь? перед воронками от снарядов, на ровной площадке.

Ефрейтора одели в тулуп, дали кусок брезента — прикрыться.

— Возьми, на всякий случай… — Куприянов подал рядовому широкий нож, какими любили пользоваться гренадеры. Можно было дать и наган, да толку и от ножа-то, скорее всего, не будет. Не тот случай.

— Благодарствуйте, господин фельдфебель, — серьёзно ответил Федорчук. — На удачу.

И растаял в промозглой мгле.

Куприянов пошёл к вольеру. Взял с собой унтера Пожарова, тот нёс толстый смоляной фитиль, которому предстояло сыграть роль запальника. Крысы сидели спокойно. Безропотно дали гренадерам прибинтовать к спинам динамитные шашки. Фельдфебель вспомнил детство, как в доме отца, ребёнком пытался он нацепить дворовой собаке самодельное седло. Как пёс не давался, а потом долго скакал козлом и тёрся спиной о землю, пытаясь сбросить то чужеродное, что навесил ему на холку маленький человечек.

Здесь — ничего похожего. Полное повиновение, на миг даже показалось — понимание возложенной миссии. Может, это мы все такие дураки, подумал Куприянов? Ни черта об этой жизни не знаем, не понимаем, бредём во тьме как слепцы. И хорошо умеем только убивать друг друга, не щадя при этом ни окружающий мир, ни себя самих…

А простой парень из маленькой деревеньки под Гомелем видит и чувствует мироздание много шире и острее всех нас, хоть мы с нашивками и погонами.

Близился тусклый февральский рассвет. Бойцы готовились: набивали патронами винтовочные магазины, револьверные барабаны и пулемётные ленты, готовили гранаты, подкладывали грунт на бруствер. Гренадеры изготовили сапёрные лопатки и палаши, копили силы и ненависть для броска. Разговоры в окопе почти прекратились, только всплывали то тут, то там дымки солдатских самокруток.

Лишь показалось солнце, разогнало волглый туман над позицией, проявились зримо и выпукло все выщерблины и неровности истерзанной земли перед траншеей, залитые дождевой водой воронки, обрывки колючей проволоки и, конечно, трупы, свои и чужие, — как только всё это проявилось, будто на фотографической пластине, — на вершине плоского холма появился "Эрхардт".

Уверенно и неотвратимо покатился он по просёлку. Жидкая грязь плескала из-под массивных колёс, сизый выхлоп завивался за кормой, смешиваясь с паром. Проворачивалась то в одну, то в другую сторону пулемётная башня, щерясь стволами МГ-08. Броневик казался символом непобедимой мощи германского оружия и тевтонского духа.

Бойцы смотрели на бронированную громадину зачарованно. Винтовки, револьверы, даже пулемёты Максима казались в сравнении с этой машиной уничтожения детскими игрушками. А вслед броневику появлялись из-за холма, поблёскивая штыками, цепи германской пехоты.

Куприянов разглядывал бронеавтомобиль в бинокль. Совсем близко виделись его клепаные бока, швы, смотровые щели и бойницы. На башне чернел Шварцкройц в белом квадрате — знак имперской армии. Ближе к корме расположились громоздкие прямоугольные ящики неясного назначения.

К ужасу своему фельдфебель начинал понимать, что посадка у машины низкая, подлезть под неё будет чрезвычайно трудно. А рядом пехотинцы, попробуй помаячить у борта — вмиг снимут выстрелом. И остро, запоздало пожалел: нужно было послать в засаду гренадера, дать ему гранат побольше, и будь что будет. Но вариант такой рассматривался, был признан бесперспективным — и правильно. Ничего ручные гранаты этакому чудовищу не сделают.

Тем временем "Эрхардт" вёл себя, как и рассчитывалось. Докатился до той самой площадки, что наметили ночью Куприянов с Федорчуком, и стал. И тут же открыл огонь из всех стволов. На передовой все вжались в землю, но фельдфебель выбрал себе такую позицию, что мог продолжать наблюдение. Надо же знать, когда выпускать крыс!

А в следующий миг из воронки метнулась лёгкая тень. Федорчук обманул всех: он не полез под броневик, заскочил на подножку, ухватившись за скобу, и пригнулся. Теперь от стрелков его закрывали те самые квадратные ящики, что висели с обеих сторон машины, а для экипажа он был в "мёртвой" зоне.

— Огонь по башне! — тотчас гаркнул Куприянов, уже не обращая внимания на то, что приказы, вообще-то, должен отдавать подпоручик. — Сбивайте им прицел! Не давайте вольно стрелять!..

Бойцы откликнулись. Защёлкали винтовочные выстрелы. Как бы Федорчука не зацепили, мельком подумал гренадер. Или, не дай бог, шальной рикошет… Но рассуждать было поздно. Давай, крысовод, доставай свою дуду! Ну же!

Будто услышав, боец поднёс руку к лицу, но из амбразуры, что расположилась в каком-то полуметре от солдата, показалась рука с пистолетом. Ствол опасно шарил вдоль борта, полыхнула вспышка выстрела, неслышного за перестуком пулемётов. Но Федорчук молниеносно убрал дуду и выхватил нож. Тот, что подарил ему на счастье Куприянов. Один мах, и отсечённая кисть с зажатым "люгером" отлетела в сторону.

А боец вновь извлёк дудку, припал к ней и уже не отрывал губ.

Куприянов бросился к вольеру. Крысы были на взводе — напряглись серые тела, вытянулись хвосты. Метеором промелькнула в голове шальная мысль — сейчас они начнут копытом рыть землю. Крысы!.. Копытом!.. К чёрту!

Гренадер быстро и аккуратно снял верхнюю крышку. Крикнул:

— Пожаров, готов?!

— Так точно! — унтер протянул дымно тлеющий запальник.

Дальше Куприянов действовал как автомат: взять зверька под брюшко — зафиксировать — подать Пожарову — тот запаливает огнепроводный шнур — опустить крысу. Первая рванула от бруствера к броневику.

Вторая рванула…

Третья…

Пятая!

Куприянов разогнулся. Бинокль не понадобился, и без оптики было чудесно видно, как Федорчук стоит на подножке во весь рост, и, гордо запрокинув голову, играет в свою дудочку гимн победы над врагом.

И пусть мелодию эту не слышит никто, кроме его хвостатых подруг. Пусть никто вокруг ещё ничего толком не понял, не осознал происходящего, но Куприянов видел, как быстрые серые молнии влетают в амбразуры германского броневика, проскальзывают в смотровые щели, ныряют под колёса, где наверняка есть зазоры и отверстия, ведущие в кабину.

— Прыгай! Федорчук! Прыгай в воронку! ¬ — не помня себя, кричал Куприянов, и голос его тонул в весёлой перекличке пулемётных очередей…

Он не прыгнул.

А в следующий миг из всех отверстий "Эрхардта" одновременно ударили столбы пламени. Раздался оглушительный грохот, и броневик начал рассыпаться: взлетела в воздух пулемётная башня с намалёванным Шварцкройцем, трещали и отваливались крупповские бронированные плиты, раскатывались в разные стороны массивные колёса. Потом сдетонировал боезапас, и от грозной машины осталась груда обломков, полыхающая чадным пламенем, испуская в серое небо чёрный, жирный дым и копоть.

Тотчас с флангов по германским пехотинцам, оставшимся без защиты, заработали русские "максимы". Усилился ружейный огонь. Смерть находила вражеских солдат везде, и ничто не могло их спасти. Движение цепей замедлилось, а следом они повернули и побежали, подставляя спины русским пулям.

Куприянов, оцепенев, наблюдал картину разгрома. Неожиданно почувствовал — чья-то рука вцепилась ему в плечо. Обернулся — Пожаров:

— Почему он не прыгнул?! Можно ж было попробовать, воронка-то рядом!..

— Потому что командир не бросает своих солдат, — тихо ответил фельдфебель. — Тем более, в последнем бою.

На следующий день 3-й Сибирский корпус получил приказ отступать к Августову. Вновь похолодало, пошёл снег. Обескровленные части шли на соединение с потрёпанным 20-м пехотным и остатками 2-го Сибирского корпусов. Объединившись, держали оборону в заснеженных Августовских лесах, бились не щадя живота. Но двадцатого февраля 10-я русская армия Сиверса вынуждена была согласиться на капитуляцию.

Фельдфебель Куприянов и подпоручик Гаевский уцелели в этой мясорубке. Каждый прожил длинную жизнь, познал и радость побед, и горечь поражений. Каждый прошёл своим нелёгким путём, ниспосланным судьбой. Но никто и никогда больше не слышал от подпоручика некогда любимого его ругательства — крысиная душонка.

Никто больше не слышал. Никогда.