Колировка

В отдалении гремят пушки. Слабый гул постепенно нарастает и вдруг рассыпается множеством раскатов, дребезжит стёклами, отражается собачьим лаем. Он живёт и дальше, в краткие периоды тишины, — подсердечной тревогой, рябью в лужах. Раз за разом гул возрождается с той же равномерной силой профессионального и уверенного в себе молотобойца. Бум! Бум! Бум! Во дворе, не смотря на зиму, сыро, от соседнего участка тянет навозом. Старый цепной пес, заставший войну, жмётся к ногам хозяина, подвывает хриплым, прерывистым голосом. От греха подальше Степан запирает его в пристройке.

А ведь только вчера, в канцелярии, станичники обсуждали директиву «О противодействии». Немцы, с разрешения Войскового правительства, брали на себя борьбу с партизанами. И это на чужой-то территории! Конечно, не все казаки остались в восторге, слишком уж поотвыкли от чужаков. Вот и дед Мирон, писарь, возмутился:

— Зачем нам немчура? Это наша земля, сами управимся. Разве мы хиви какие, что б чужим начальничкам в ноги кланяться?

До освобождения дед работал председателем колхоза. К слову его привыкли, ценили, уважали. Вот и возмутил казаков, споры развёл. Атаман, конечно, вмешался, подпись самого Науменко показал, мол, директива из Екатеринодара и без нас там разберутся. Но кто же вчера знал, что немцы окажутся легки на подъём?

Заслышав канонаду, Мария в чём была выскакивает во двор. Глаза у неё ясные, голубые, волосы до плеч — светлые, воздушные. Одиннадцатый год — ветер в голове, сразу и не поймёшь, то ли ещё ребёнок, то ли девица. Дети войны взрослеют слишком быстро.

— Кто там сейчас?

Степан берёт дочь за руку.

— Дивизия Бранденбург-800. У нас с ними особые отношения. — Он запинается, едва не добавив «Лена». Скоро их можно будет перепутать — Мария всё больше походит на мать.

— Мы вместе Кавказ освобождали. Серьёзные ребята! Правда, партизаны всё же не по их части.

— Почему?

— Они больше по диверсиям мастера. Бомбы заложить, мост взорвать, ну, или чужой штаб захватить. — Степан оглядывается, добавляет. — Давай домой, тебя уже трясёт!

— Мне совсем не холодно! — Упрямая! Ещё и ножкой топает. Отец улыбается. Совсем как Лена лет десять назад, когда они возвращались с гулянки. «Домой не пойду!» — заявила она. Так и стали жить вместе.

— Но-но! И вообще, будешь себя плохо вести, не возьму на охоту.

— Тогда я буду самой хорошей на свете!

Возвращаются в хату. Степан задерживается в дверях, оглядывается. За лесополосой убивают людей — без риска, с безопасного расстояния. Последние солдаты несуществующего государства. Почему их вообще убивают? Дочери обо всём не расскажешь. О том, что раньше все жили вместе. Бедно, порой голодно, но зато без разделений на людей и недочеловеков. Потом война, освобождение, новый порядок. И вроде жить ему стало лучше, но почему тогда так тягостно на душе?

Ещё одна директива привела Бранденбург-800 в станицу на перегруппировку. Атаман с утра умчался на вокзал встречать «дорогих гостей». На всю канцелярию осталось два человека — Мирон и Степан. К приезду немцев надо было пересмотреть личные дела станичников на благонадёжность.

— Зачастили они, — морщится Степан, отвлекаясь от бланков. — Со своими директивами.

Мирон отзывается из дальнего угла. Из-за сложенных папок его почти не видно.

— Доверили косолапому ульи охранять, а он и мёд пожрал, и пчёл передавил. А вообще, Степан Иванович, помяните моё слово. Они сюда не за партизанами сунулись.

Но зачем? На дворе пятьдесят третий год, война закончилась, большевизм уничтожен. Сколько пришлось натворить для победы! Душу не отмыть, в церквях не отмолиться. Но ведь не для себя было! А чтобы Мария вольно жила, предками гордилась, в ноги не кланялась. И много крови за неё пролили, но не даром, не впустую! И в Киеве теперь гетман, Романовы в Русской области, Кубань и Дон независимы. Никакой партии, ЧК, колхозов! Гейдрих, сменивший на посту «вечного фюрера», обещал свободу и мир. Так зачем возвращается немчура?

Степан зевает, уставившись в окно. Единственный видимый краешек неба покрывает серая пелена. «Тоже мне зима называется, — думает он. — Каждую неделю дождь».

— Как доча?

— Растёт. Вылитая мать.

— Царствие ей Небесное! Такая девушка была… Солнышко ясное! Бывало, идёшь, хмурый, весь в делах. Мимо она. Улыбнётся — и будто годы с плеч, на душе светло, ласково. Удивительно солнечный была человек.

Когда тиф забрал Елену, Степан будто с цепи сорвался. Всегда был первым в деле, безжалостным. С огоньком работал! Ещё бы, в Волчьи сотни по блату не брали. Новички ещё стеснялись бабьего крика, слёз, могли и отступить. А он нет. Искоренять так под корень, всю семью, чтобы не мстили. Как даст, бывало, кликуше прикладом ­­— аж зубы брызнут, а на душе хорошо, тепло разливается. Полезное дело делает, растёт. Заедет после них в освобождённое село начальство, а там на всех столбах гроздьями и только ветер качает, скрипит табличками «жид» и «партизан». Сам Шкуро за службу благодарил, руку жал. Потом, правда, Степан устал, пресытился, да и жены кровью не вернёшь. Хозяйством занялся, дочку-сиротинушку воспитывает, и дела вроде наладились.

— Вы следите-то за дочей. Подрастёт, ой, беды не оберётесь! Как мой батюшка говорил — дай девушке волю, и она сбежит с полковым барабанщиком!

Они слышат гул мотора. Открываются железные ворота, пропуская во двор старенький трофейный Виллис.

— А вот и наши.

Дверь распахивается. Атаман буквально врывается в канцелярию, с грохотом кидает на стол пухлую папку.

— А, подъесаул! — хмыкает он. — Это хорошо, что вы уже здесь.

Накануне прошёл дождь, размочил дорогу. Машину приходится бросить и идти пешком, замешивая сапогами тесто из грязи. В который раз Степан думает, что Марию надо было оставить дома.

— Зря я тебя потянул. Ноги застудишь.

Из-за школы и работы они жили в станице, выбираясь в усадьбу только на лето. Рядом замедляла течение река Протока, разливаясь по низкому бережку. В половодье доходило до самой дамбы, подпитывало пересохшие ерики. Травы потом вымахивали в полный рост, если не выше. Вместе с батраками Степан выходил косить, а дочка играла рядом — ловила ужаков голыми руками или гарцевала на старом мерине. В такие золотые денёчки он ощущал счастье. Но приходила ночь, Мария засыпала и тоска возвращалась сторицей.

— Покаяться надо! Грехи спать не дают, — объяснил поп.

Каяться Степан не хотел.

— И ничего не зря! Мы тут тыщу лет не были!

Мария обожала усадьбу. Якшалась с батрачьими детьми, постоянно ввязываясь в «авантюры». Однажды она с мальчишками заплыла на отмель посреди Протоки, так что у отца прихватило сердце.

Голова подъесаула гудит от директив. Теперь Главное управление требует выделить участки для новых поселенцев из Германии. Посовещавшись, решили отдать наделы тех казаков, что были не способны обрабатывать их сами. Взамен метрополия предложила компенсацию землями на востоке.

— Это ничего, — успокоил атаман. — Зато от чиги востропузой избавимся. Нечего им больше по станице слоняться! Почём зря пьют и сквернословят.

Это боевые товарищи, значит, чига? Вместе дрались, пули брюхом ловили...

Но возмутился один только дед Мирон. Топал, кричал, что казак лучше умрёт, чем с родной земли уйдёт. Атаману спектакль быстро надоел, документы обратно в папку сложил и вышел. «Развели тут Круг!» — прошипел на прощанье.

— Расскажи что-нибудь! — просит Мария. Отец никогда не отказывает дочери.

— Посмотри вокруг! Видишь дамбу, поле, отводные каналы? Деревья у реки? А вон наша усадьба — забор, сараи, хата. А ведь когда черноморцы переселились на Кубань, здесь ничего этого не было. Граница! Дикая и незаселённая территория. Берег покрывали непроходимые заросли камыша. На другой стороне реки кружили патрули горцев. Время от времени они устраивали набеги на поселения. Первопроходцы строили крепости, несли стражу, чистили русло реки… Представляешь, сколько вложено сил?

Подходят к усадьбе, Степан открывает калитку.

— Из-за повседневных забот у предков совсем не было времени. И вот то, что мы сейчас можем спокойно идти и разговаривать, целиком их заслуга.

— То есть, они работали, чтобы я могла прокатиться на лошади?

— Разбаловал тебя, — ухмыляется отец.

Во дворе собираются батраки. Стоят, ссутулившись, трясутся как от холода. Лишние, чужие недочеловеки. Если и распространяется на иногородцев закон, то один только Божий. Горе побеждённым! Их и земли лишили, и Родины, терпят только, чтобы было кому поля обрабатывать.

— Доброго дня, ваше благородие!

Степан подталкивает дочь в хату, закрывает за ней дверь, кивает собравшимся.

— Христом Богом просим, не выдавайте немцам!

— И откуда вы уже знаете? — хмурится подъесаул. — Но за свой счёт не беспокойтесь, у меня мандат на десять рабочих. Остальных, правда, выселят. Германия требует… В общем, далеко от усадьбы не отходите, чтобы и вас заодно не сцапали.

Выходные Степан проводит в усадьбе, занимаясь делами по хозяйству. Но непривычная тишина глубинки слишком давит на нервы, скорбно-услужливые лица батраков раздражают, да и пасмурная погода не прибавляет энтузиазма. Наконец, он понимает, что больше не может прятаться от всего мира и возвращается. Перемены обнаруживаются в двойных указателях: сначала надпись на русском, внизу немецкий перевод. Сами улицы полупустые.

Надо было съездить в канцелярию. Он долго топчется в прихожей, надевая сапоги, смазывает их гусиным жиром, приглаживает форму.

Мимо отца проходит Мария с портфелем на спине.

— Ты куда?

— Как куда? В школу!

— Тебя подбросить?

— Нет. Я ещё к подружке загляну.

Подъесаул доезжает до работы. Место писаря пустует. Папки лежат стопочкой, одна даже раскрыта, но самого хозяина нет.

— А где дед Мирон?

Атаман отводит глаза.

— Заболел… Не будем об этом. В общем, у нас теперь всё по-новому. Вот, смотри, что прислали! — протягивает лист бумаги. «К казачеству Кубани». Свежая краска смазывается под пальцами.

Подъесаул бегло читает:

«Война закончилась, но наши враги… Прежние методы показали свою неэффективность. Германии не хватает рабочих рук, и мы не можем разбрасываться ресурсами. Наш фюрер Гейдрих… Современная Германия не приемлет насилия. Ещё случаются отдельные перегибы, но справедливость, в конечном счете, торжествует»…

— Не понимаю, зачем мне это читать?

Атаман морщится как от зубной боли.

— В общем, это означает, что печей больше не будет, но и от своей конечной цели — борьбе арийской расы за жизненное пространство — они не отступят. Будут стерилизовать недочеловеков. Как? Жёстким излучением. Взрослых, детей… Разработано специальное оборудование. Наша задача держать всё под контролем, не допустить огласки…

— Науменко этого не…

— А подписи чьи? Знаешь, Степан Иванович, я тебе так скажу — войсковой атаман никогда не бывает в одиночестве. Уж слишком много у него «друзей». Сядь! Ты что себе позволяешь? Присягу забыл? Так я напомню — «обещаю и клянусь всемогущим Богом, перед Святым Евангелием в том, что буду вождю новой Европы и германского»…

— Достаточно!

— Видимо нет. И прежде чем возмущаться, вспомни кто мы и кто ты. Ты что ангел? Забыл как вешал? А блаженный наш, Мирон, вообще перебежчик. Доносы в гестапо писал, бывших коллег закладывал! Тоже забыл? Мы все повязаны! Ну, подумай, наконец, о дочери! Хочешь вслед за писарем отправиться? У них здесь двадцать тысяч штыков. И стоит нам рыпнуться, как…

Хлопает кулаком по ладоши.

И снова тишина. Степан вспоминает прошедшую войну. Как с боями прорвался в родную станицу. «Нет у меня сына», — заявил престарелый отец. До самой смерти, по весне, не разговаривал и на одре проклял. Теперь уже поздно куда сворачивать, руки чистыми сохранять. Нет выбора-то. Откажешься — найдутся другие охотники. Лучше уж в общем потоке бежать, чем быть растоптанным.

— Я с вами.

Дни походят один на другой — тревожные, но стабильные. Мирон так и не объявляется, но ему быстро находят замену и теперь с папками возится безусый племянник атамана. Дела налаживаются: участки выделяют, лишние рты добровольно-принудительно отправляются в Германию, казачья голытьба — на восток. Бранденбуржцы готовятся перебазироваться в соседнюю станицу, что не может не радовать местных. Как говорится — баба с возу, кобыле легче. И пусть теперь другие с немцами мучаются. Программа стерилизации проходит успешно, без лишнего шума. Время от времени на производства приезжает бригада врачей, оборудует кабинет и по очереди заводит людей, будто бы на тестирование. Несколько минут в комнате, и пациенты выходят «чистыми».

Степан должен забрать дочку из школы, но припозднятся из-за бумажной работы. Ещё и на пути встаёт, пропуская колонну солдат. Форма у них серая, сапоги чёрные, лица каменные. Торопятся! Видимо, в столовую.

Мария ожидает на улице.

— А мы сегодня тесты писали!

Его качает. По затылку будто бы режут тупым ножом.

— Какие тесты?

— Сегодня приезжала комиссия, отбирала в школу для одарённых. Приглашали всех желающих. Я ещё не знаю результатов, но задания были элементарные! Выбрать треугольник из квадратов, ха! Ничего сложного!

Дыхание перехватывает. Он оглядывается — во дворе ещё стоит грузовик с красными крестами на бортах. Люди в белых халатах собирают оборудование. Один с отстранённым лицом сматывает провод.

Подъесаул переходит на крик:

— Ты не должна была заходить в этот класс!

Мария как-то сжимается, лицо краснеет, вот-вот заревёт. Степан чувствует стыд и от этого злится еще сильнее. Бьёт кулаком в стену. Костяшки обжигает, но всё равно не помогает.

— Это ошибка…

— Я… — Мария захлебывается слезами.

Степан касается её мягких волос, прижимает к груди и только сейчас замечает, что плачет. Всё выходит было зря. Война, освобождение, суета. Род его пресёкся и они последнее поколение.

Ноги не держат, отец садится-падает на ступеньки. Мир погружается в непроницаемый туман…

***

— Вынимай! Вынимай! — подъесаул чувствует острую головную боль, кажется будто исполинская рука выдёргивает душу из тела. Степан… нет, теперь уже Николай по прозвищу Чабрец открывает глаза. Над головой блестит металлическая сфера. Руки-ноги перетянуты ремнями. Кто-то вытаскивает его на свет, склоняется. Лицо чужое, незнакомое, синяя маска спущена до подбородка.

— Сколько пальцев?

Пытается приподнять голову, но тошнота возвращает обратно. Это какое-то раздвоение личности: он только что потерял дочь. И в тоже время никогда не имел детей.

— Она не должна была заходить… Отстаньте!

Боль ниже локтя.

— Не дёргайся, сейчас полегчает!

Действительно помогает. Сонливость и равнодушие забирают чужие мысли. Ремни снимают, но он всё равно лежит, примеряясь к новому-старому телу. Настоящее выдавливает личность подъесаула, будто остатки зубной пасты из тюбика.

Этот никогда не попадал под бомбёжки, не стрелял в чужие, липкие от страха затылки. Нет, он жил в тепле с раздельным санузлом, жрал от пуза. Свастики, правда, носил: одну на рукаве, другую на груди — наколка. В Краснодаре хозяйничали: чурок били, телефоны по подворотням отжимали, длинноволосиков стригли. Грезили дешёвым баварским пивом и машинами из Германии. Ещё жаловался своему вожаку, мол, чего мы нянчимся с нелюдью? Зачем их разгонять, если можно убить?

— Если бы я был чёрным или цыганом, — однажды заметил Чабрец. — То сразу бы повесился. Как можно жить, будучи неполноценным? Мы просто сделаем им одолжение.

Вожак побаивался огласки, запрещал. Для него боевая группа была просто образом жизни, своеобразным экстримом. Чабрец же смотрел гораздо дальше. Сначала завоевать авторитет на улицах, кровью закалить «гвардию». Проникнуть во все сферы общественной жизни. Свои люди в полиции, армии, прессе, политике…

До попытки переворота дело, впрочем, не дошло. Взяли их на мелочи — так, кинули гниде в окошко бутылку с зажигательной смесью. Кто же знал, что такой шухер поднимется? Повязали вместе с Германом, приятелем по партии, а там уже обыски, книги нашли, ролики запрещённые… В общем, был вариант либо с чистой совестью на пять лет, либо — экспериментальное лечение. На колировку что ли? Врач объяснил — это как на ствол дикого растения внедрить культурный сорт:

— …Технология погружения, индивидуальный подход. Воздействуя магнитным полем на доли мозга, мы прививаем пациенту определённые идеи, позволяющие ему нормально жить в обществе. Технология формирует некий виртуальный мир, созданный нами и подсознанием больного. И главное тут в личном. Понимаете? Людей такого склада задевает только личное. В виртуальности он получит всё, что хотел, но… с оговорками. В итоге пациент сразу увидит результаты деструктивного поведения, осознает возможные потери. В определённом смысле, наша технология похожа на кодирование от зависимости, прежний образ мышления вызывает физическое отвращение, шокирует.

— А это безопасно? — спросила Лена, девушка задержанного.

— Не опасней тюремного заключения. Впрочем, решайте сами. У нас и так добровольцев хоть отбавляй. Ваш, хм, соратник, например.

Чабрец собирался отказаться, мол, пацаны не поймут, но Ленка слезами упросила. Теперь в глазах бывших друзей он предатель, изгой. Правда, и они ему больше никакие не друзья. Просто чужие люди со странными идеями.

Переживает обход врача — равнодушные, беспощадные вопросы. Как зовут, где родился, за что попал? Жалобы есть? Стыдно. Анубис взвесил его сердце и нашёл годным для трапезы. Потом коридор — холодный, полупустой с белой плиткой под ногами. Врачи ушли на обед, а у него ещё не все печати проставлены. На соседней лавке сидит Герман. Лицо у него мертвенно-бледное, глаза красные, в сосудах. Барабанит пальцами по спинке.

— А тебя куда?

— В блокадный Ленинград, — говорит, не поднимая головы. — Слушай, я тебя больше не знаю…

За полуприкрытой дверью, в кабинете, болтают медсёстры. В основном, про то, кто с кем спит. В тишине слышно каждое слово.

— А ты никогда не задумывалась, что личность — это вроде как программа. И мы можем просто её стереть или заменить. Тело останется прежним, но внутри…

Оба мира разрушены. В альтернативной реальности он хоть личностью был, а здесь — тьфу! Говорить стыдно. И, главное, что делать-то теперь? А с другой стороны, куда казака доля не закинет — всюду будет казак, пусть даже в чужом теле. И надо, наконец, выбирать. Обмануть врачей, через «не хочу» вернуться к подельникам. Жить как обычно, в старом привычном окружении. Или, наоборот, рискнуть, прыгнуть в неизвестность, новым человеком стать. Это в фильмах легко выбирать, красиво. А в жизни-то наоборот, скучно, буднично. И не выборы это, а извилистое течение жизни. Поэтому и выбор, собственно, может быть только один. Жить! А не жить — это не выбор — капитуляция. И даже Гастелло со своим самоубийственным тараном выбрал жизнь, только не для себя, а всего мира. Да, сейчас плохо, но придётся воспрянуть, из пепла, грязи подняться. Чтобы Мария родилась, жила и дети её, внуки…

Николай чувствует робкое прикосновение. Лена! Как она похожа на виртуальную жену! Те же светлые волосы до плеч, ясные голубые глаза, плавный изгиб бёдер.

— Как ты?

— Теперь всё будет в порядке. Ты никогда не думала, что мы… — сглатывает слюну, — могли бы завести ребёнка?

Примечания:

— Волчья сотня — полуофициальное название особых казачьих формирований под командованием Шкуро А.Г. Прославились звериной жестокостью, грабежами и пьянством.

— Гейдрих, Р. — политический деятель нацисткой Германии

— Науменко В.Г. — атаман кубанского казачьего войска в зарубежье. Сотрудничал с немцами.

— Подъесаул — офицерский чин в казачьих войсках. Соответствовал чину штабс-капитана и штабс-ротмистра в регулярных войсках

— Хиви — добровольные помощники вермахта, набиравшиеся из местного населения на оккупированных территориях.

— Чига востропузая — оскорбление, иногда относилось к выходцам с Дона.