Неожиданный ракурс
Однажды увиденное не может
быть возвращено в хаос никогда.
В. Набоков
1
Приподняв рамку, Алексей вложил лист фотобумаги; выровнял, нажал кнопку таймера.
1, 2, 3, 4... — сменяя друг друга, замелькали цифры на дисплее.
Фотографией Алексей занимался с детства. Принципиально черно-белой: цветные снимки казались ему менее выразительными и интересными. Да и возни много. Правда, хватало и здесь — Алексей на несколько секунд прикрыл ладонью чересчур освещенный участок.
А снимал он это на прошлых выходных: скверик, скамеечка; на ней улыбающаяся Маринка — справа, а слева — Славик. Сколько мать за ним ни следила, все равно в последний момент состроил-таки рожу, паршивец. Алексей отправил будущую фотографию в кювету с проявителем.
Хотя, что здесь удивительного: парню восьмой. Примерно с этого возраста люди как раз и теряют способность держаться перед камерой, начиная неосознанно подбирать себе "маску". На смену всяким там "свиным мордам" с оттянутыми книзу веками и "пятачками", подобным виртуозно продемонстрированной Славиком, придут улыбочки а-ля "cheese", выражения "спокойной задумчивости", якобы удивления и тому подобной фальшивой чепухи. А ты потом лезь из кожи, пытаясь заставить его сделаться хоть немного на себя похожим.
Пока что Славик был очень похож на мать.
"Одно лицо. Только глаза светлее..."
Славик, Славка, Вечеслав, как там тебя по батюшке, который однажды решил, что прекрасно проживет на этом свете и без тебя... — никем не видимый в темноте, Алексей грустно улыбнулся.
Подумалось вдруг, что мужчины, воспитанные одной лишь матерью, неуловимо отличаются от тех, кто вырос в семье, состоящей из обоих родителей. Какого-то внутреннего глубинного спокойствия не хватает им, что ли...
Беломорина в зубах, конечно, успела погаснуть — Алексей потянулся за зажигалкой. Не нащупав на привычном месте, начал нервно шарить по карманам, между кюветами, на раковине. В конце концов пришлось на несколько секунд оторваться от недопроявленной фотографии.
Оказывается, зажигалка просто лежала с другой стороны. Алексей машинально высек огонь. Но так и не закурил...
Ветви тополей, которые он снимал неделю назад, переплелись причудливо, но со странной заданностью. Вместо скамьи громоздилось что-то черное и будто бы блестящее. А силуэты...
Алексей разжал пальцы — зажигалка с легким стуком упала на пол; резко крутанул боковой винт фонаря, делая освещение более ярким.
Невозможно...
Силуэт слева так и не стал Славиком — вместо него с каждой секундой все яснее и отчетливее на бумаге вырисовывалось совершенно другое лицо.
У Алексея задрожали руки. Совсем как в тот вечер, когда ему приспичило проявить ту несчастную пленку, не дожидаясь утра, сразу же после ухода гостей. Не терпелось... и испортил: влил второпях сначала фиксаж, горе-фотограф; колбы-то рядом стояли. Вот уж верно говорят: поспешишь — людей насмешишь. Только тогда было совсем не до смеха. Хотя, если вдуматься, что особенного произошло: ну не проявилась пленка — не удалось остановить несколько мгновений. Пусть даже для кого-то и таких важных.
Да-да, никакие это не тополя — это... обои. Когда Лешка заканчивал десятый, ими была оклеена большая комната. А черная громадина, конечно, пианино, оно и сейчас на прежнем месте.
— Леха, встань к пианине! А желающих сфотографироваться с именинником попрошу не устраивать давки! Соблюдайте очередь! — наводя объектив на черную блестящую поверхность инструмента, басил Юрка Константинов.
Алексей послушно отступил вглубь комнаты, и вот тут-то и подошла Женька. Сама! Подошла и встала рядом...
Почему, когда исполняется то, о чем долго мечтал, становятся вдруг больно?
Чтобы не упасть, Лешка уперся рукой в крышку клавиатуры. Другую осторожно положил Женьке на талию. Ладонь, конечно, тут же вспотела, и рожа, небось, получится самая что ни на есть глупая… Но, Господи, как он все равно хотел иметь эту фотографию...
Что и говорить, "рожа" и впрямь получилась совершенно дурацкая. Алексей смотрел на себя, семнадцатилетнего, и улыбался. Он прекрасно осознавал: ничего подобного быть не могло, потому что двадцать три года назад он по ошибке влил не тот реактив, да и в рамке увеличителя находилась сейчас совсем другая пленка. Однако спит он или сошел с ума, Алексей пока не решил.
Еще мокрую, он вынес фотографию на кухню. Пушистый дымчатый кот перемахнул с холодильника на стол и, вытянув мордочку, немедленно приступил к исследованию того, что держал в руках хозяин.
— Макс!
Для порядку сделав вид, мол, виноват, больше не буду, кот спокойно продолжал.
— Понял, и ты тоже мне снишься, — Алексей придвинул табуретку к столу — фотографию положил на специально приготовленную газету; придвинул пепельницу.
Итак, снова Женька. Алексей усмехнулся. Ну, конечно, ему понадобилось дожить до сорока, чтобы наконец понять, почему каждый раз так тяжко вздыхала мама, если речь вдруг заходила о Жене Проценко, и почему отец, только глянув в ее сторону, как бы невзначай произнес загадочное "профессионалка", и почему на выпускном вечере Женька у всех на глазах перецеловалась с доброй половиной мужского пола обоих десятых.
Лешка тогда еще впервые напился и, как ему рассказывали, пытался залезть на Ростральную колонну. Потом они с классом плыли на какой-то полуразвалившейся посудине в сторону Кронштадта.
Мелкий дождь, смех на палубе, неугомонный Юрка Константинов, что-то кричащий в темноту...
От невольных воспоминаний отвлек телефон.
— Алло... да, Мариш, печатаю, что же еще... нет, не успел... ну, конечно... куда... и Славка с тобой... а когда вернетесь... что же так вдруг-то... потом объяснишь... да подожди ты... подожди, говорю... ладно-ладно... я тоже тебя люблю... пока.
Алексей положил трубку. Он всегда расстраивался, если приходилось говорить это "я тоже"...
"Сам виноват: не успел сказать первым. Теперь вот придется целую неделю ждать... Чувствительный ты наш, — тут же одернул он себя, — а чего тогда второй год бабе голову-то морочишь..."
Фотография как ни в чем не бывало лежала на прежнем месте. Рядом — на сухом краю газеты — дремал Макс, хотя стоило Алексею шагнуть в кухню, немедленно поднял голову.
Фотография, "проинвентаризированная" котом, во-первых, и не исчезнувшая после разговора с Маринкой, во-вторых. Не слишком ли для сна?
Алексей снял и отложил темные очки: он всегда надевал их, выходя из ванной на ярко освещенную кухню. Закурил.
Что ж, ничего удивительного. Сколько он уже один? Мать умерла шесть лет назад — значит, через шесть лет его "крыша" начала испытывать необходимость в ремонте. Однако сколько ни иронизируй, все равно было неприятно, как-то не по себе.
"Не дай мне Бог, сойти..." — этого еще не хватало.
* * *
Злополучная фотография никуда не делась и утром — только, высохнув, свернулась в трубочку. И вечером тоже — когда Алексей вернулся с работы.
Печально, но человек, оказывается, способен привыкнуть и к такому. Решив про себя, что уж во всяком случае не приносит вреда окружающим, Алексей приготовил новые растворы и опять засел в лаборатории: Маринка с сыном уехали, и он был совершенно свободен.
На этот раз, слава тебе, Господи, вроде пошло без сюрпризов, однако Алексей постоянно ловил себя на неосознанном желании вспомнить, что же еще снимал в тот памятный вечер своего семнадцатилетия. И вспомнил. Не совсем, правда, точно, но когда на бумаге начали вдруг проступать и детали — вроде развязавшегося шнурка на ботинке Володьки Натанова — все сразу пошло как по маслу.
— Вольдемар, завяжи шнурок!
Но тот продолжал бренчать на пианино и так старательно жал при этом на педаль, что получалась жуткая какофония.
Ну, привет...
Сегодня, надо отметить, Алексей отнесся к своему открытию гораздо спокойнее. А поскольку спать все равно не хотелось, продолжал экспериментировать и в скором времени выяснил следующее: если представить в воображении ту или иную картину, а затем включить увеличитель, отпечаток получится, как с обычного негатива.
* * *
В течение недели Алексей под разными предлогами показывал снимки разным людям: все видели то же, что и он. Правда, Юрка Константинов, сначала дико хохотавший, вдруг запоздало удивился:
— Слушай, ты же был тогда бухой в сосиску!
Выручила Алексея Наташа, Юркина жена:
— Да ты лучше на себя-то глянь: и как только за борт не свалился...
Итак, сумасшедшим он не был. Вероятнее всего, здесь имел место какой-то необъяснимый пока эффект. Уже совсем успокоившись, Алексей кстати припомнил, что лет десять-двенадцать назад на полном серьезе обдумывал идею воспроизведения мысленного образа, потому что был уверен: увиденное или воображаемое человеком должно фиксироваться мозгом. И, похоже, не ошибался.
Естественно, делиться с кем-либо своим открытием Алексей пока не торопился. Сначала надо было разобраться во всем самому. А уж какие перспективы перед ним открывались... Начать хотя бы с преодоления извечного страха упустить тот или иной момент. Ведь сколько, например, убивался Алексей, что не оказалось в руках фотоаппарата, когда однажды осенью на его глазах облетел клен: порыв ветра — и вся листва в несколько секунд желтым дождем осыпалась на землю...
А пассажир у окна трамвая с футбольным мячом вместо головы? Тогда, в олимпийском восьмидесятом, весь транспорт щеголял в спортивной рекламе...
А играющий кот...
Все, чем люди, восхитившись мимолетно, благополучно забывали, оставалось в памяти Алексея и мучило невозвратностью, невозможностью воспроизвести снова.
* * *
Обычно Алексей не торопился домой. Нельзя сказать, что он был очень уж общительным, с другой стороны, и оставаться надолго в одиночестве не любил. Или, вернее, не мог. Как-то, после трех дней, проведенных дома, Алексей испытал на улице странное переживание: люди, деревья, машины вдруг показались ему словно бы отгороженными тончайшим стеклом. Он видел, слышал, чувствовал запахи, но все равно был один.
Мерзкое ощущение, конечно, со временем прошло, однако неудивительно, что повторять подобные эксперименты Алексей не жаждал. Вообще, если бы не Макс, которого обязательно нужно было кормить, он, возможно, и не каждый раз приходил бы ночевать. Но только не на этой неделе.
Еще почти ночь и половину следующего дня, невзирая на бурные протесты то завывавшего, то царапавшегося под дверью кота, Алексей просидел в лаборатории. Результатом стала очередная пачка снимков — памятных эпизодов жизни, никем доселе не зафиксированных.
В понедельник утром Алексей сложил высохшие фотографии в большой полиэтиленовый пакет и закинул на шкаф: глянцевать их прямо сейчас не было ни времени, ни сил.
* * *
Этот день выдался ни жарким, ни душным — самым обычным, сумрачным, каких в Питере большинство. Несколько раз пыталось вроде бы даже выглянуть и солнце, но совсем ненадолго. Никакого особенного ветра тоже не наблюдалось. Поэтому когда неожиданно стало темнеть, все сначала посмотрели на часы, а затем кинулись к окнам.
Грязно-серая туча двигалась с огромной скоростью — за ней с трудом поспевал невесть откуда взявшийся ветер. Пока Алексей настраивал фотоаппарат, картина уже успела измениться: вдруг посветлело, и серебристо-розовые протуберанцы потянулись за быстро ускользающей, не пролившей ни капли тучей. И только после этого засверкало, загремело и затянуло небо как следует и надолго.
Домой Алексей вернулся промокший и злой. "Безобразие" на улице все продолжалось. За несколько часов непрекращающегося дождя через щели под окном в большой комнате натекла аж целая лужа: хошь не хошь, пришлось подтирать: не хватало, чтобы прибежали снизу.
Порадовавшись, что Маринки с сыном не было в городе, Алексей кое-как пообедал и сразу завалился спать: дала о себе знать накопившаяся за последние дни усталость. Разбудило его назойливое шуршание.
— Макс... Ма-акс!
Однако кот, похоже, и не думал униматься.
— Вот я тебе сейчас, — лениво пообещал Алексей, через силу открывая сначала один, затем другой глаз, и только тогда наконец проснулся окончательно: весь пол от окна до кровати был покрыт неотглянцованными фотографиями, рядом валялся полиэтиленовый пакет, видимо, сброшенный со шкафа и разорванный котом.
— Ну, Макс...
Почувствовавший не шуточную угрозу, кот резко отпрыгнул в сторону, но лапы его разъехались, заскользили, произведя целый бумажный фонтан. Алексей в бешенстве вскочил, но тоже поскользнулся, и это подействовало отрезвляюще. Медленно выпрямившись, он еще раз внимательно посмотрел вокруг.
Под ногами на полу с живописностью мусора из перевернутого бачка валялись "мгновения жизни". Некоторые фотографии до того закрутились от тепла, что виднелись только отдельные фрагменты, — другие едва выглядывали из-под бумажной груды, но Алексей узнавал их сразу. Это была его жизнь, и то, в сколь жалком виде она предстала сейчас, показалось вдруг глубоко символичным.
В стороне у стены в гордом одиночестве лежало фото того самого опавшего клена: совершенно голое дерево, а рядом — словно бы слегка смазанная — его листва. Ветер, застывший в форме листвы.
"Какой он был? — холодный? резкий?.. Хотя, какая разница? Ничего этого ведь давным-давно нет: ни той осени, ни ветра, ни..."
Алексей заставил себя остановиться: не раз уж было испытано, куда вели подобные изыскания. Присев на корточки, он поднял и расправил фотографию, с которой все, собственно, и началось: снисходительно улыбающаяся худенькая темноволосая девушка и взъерошенный подросток, пребывающий в наивном заблуждении, что его счастливо-растерянная физиономия в состоянии изобразить равнодушие. С фотографией в руке Алексей перешел на кухню.
Женька вышла замуж в семнадцать за новоиспеченного лейтенанта и вместе с ним укатила куда-то на Север. Первое время Алексею казалось, что жизнь остановилась — потеряла всякий смысл, но потом боль начала постепенно уходить. Впечатления от школы невольно бледнели, уступая место другим, взрослым. Алексей закончил ФИНЭК, отслужил в армии. Устроился на работу. Когда спрашивали, почему никак не женится, отшучивался…
А что оставалось делать? Признаться, что не забыл еще одноклассницу, с которой за все время учебы толком не перекинулся и парой слов? Действительно ли было в этой Женьке нечто особенное, или Алексей стал жертвой своей юношеской восторженности — трудно сказать. Ясно было одно: все реальные впечатления блекли в сравнении с тем, чего когда-то так и не произошло...
Осторожно выглянув из коридора, Макс удостоверился, что гроза миновала, и как ни в чем не бывало начал требовать законного ужина.
— Да-да, сейчас, — Алексей машинально открыл холодильник, но, вспомнив, что забыл разморозить мясо, захлопнул дверцу и полез в буфет.
— Ну виноват, обещаю исправиться, — оправдывался он перед котом, который брезгливо потряс лапой над предложенным ему сухим кормом и с достоинством удалился.
...И еще кое-что было бы довольно трудно объяснить всем страстно желавшим видеть Алексея почтенным отцом семейства. Глядя на то, как люди женятся, выходят замуж, разводятся, он нередко ловил себя на мысли, что сам бы так не смог. И останавливал Алексея вовсе не страх изменить привычную жизнь, и даже не опасение выступить однажды в роли обманутого мужа (этот аргумент он особенно часто использовал, обороняясь от наседавших со всех сторон "доброжелателей").
Нет. Словно бы что-то мешало — нечто необъяснимое. И в те минуты, когда Алексей это осознавал, вся история с Женькой вдруг начинала казаться детской сказочкой, а завязший в зубах лейтмотив "если бы действительно полюбил..." — лишь ширмой, заслоняющей жуткие комплексы, которые вряд ли когда-нибудь удастся преодолеть. Да и не поздно ли на сороковом-то году жизни?
Опять же это его увлечение. Ну какая нормальная баба вынесет мужа, все свободное время просиживающего в ванной? А деньги на реактивы, пленку. Фотобумагу? Вот и качаются невидимые весы: "за" — "против", "быть" — "не быть"...
Подчиняясь назойливому мяуканью, Алексей (иногда ему казалось он вообще живет здесь лишь для того, чтобы обслуживать Макса, который, в отличие от хозяина, всегда твердо знал, чего хотел) поднялся и открыл окно. Правда, сегодня — в виде исключения — Алексей тоже знал, чего хотел: он скучал по Маринке. Все эти дни у него было занятие, которое помогало отвлечься, но сейчас... Нет, так надолго они, пожалуй, не расставались с тех самых пор, как стали встречаться.
"Среда. А сегодня понедельник — значит, еще день..."
Но именно этот, последний день — вторник — и представлялся особенно длинным.
"Ну и..." — словно бы съехидничал некто невидимый, и сейчас — Алексей не сомневался — закачаются проклятые "весы", хладнокровно отмечая свои "за" — "против".
Он беспомощно оглянулся на лежавшую на столе фотографию: тогда, в семнадцать, он бы даже и не думал. И вдруг замер, пораженный совершенно новым, непривычным ощущением: Алексей смотрел на Женьку — на Женьку Проценко! — и видел в ней просто бывшую одноклассницу, девчонку, в которую был когда-то влюблен.
Когда-то...
Звонок прозвучал неожиданно и, наверно, поэтому показался удивительно резким.
"Кого это еще..." — однако через несколько секунд Алексей уже открывал входную дверь.
— Елена Пална...
— Добрый вечер, Алексей Эдуардыч.
— З-здавствуйте, — меньше всего Алексей ожидал сейчас увидеть Маринкину мать.
— Ма-аксик! — пока женщина оглаживала вьющегося у ее ног кота, Алексею удалось немного прийти в себя.
— Извините, у меня беспорядок, — залопотал он отвратительно высоким голоском, провожая "тещу" на кухню.
— Что вы, что вы... — неестественно прямая, Елена Павловна присела на краешек табуретки, предупредительно подставленной Алексеем. — Спасибо... — сцепленные в замок пальцы положила перед собой. Зачем-то потрогала молнию на сумочке. Поправила перстень на указательном пальце.
Тоже нервничает? В третий раз Алексей встречался с этой женщиной, которая была его старше едва ли лет на восемь, и в третий раз не знал, как себя вести.
— Я сварю кофе.
— Нет-нет, я совсем ненадолго, — останавливающий жест. — Марина просила меня... — во время образовавшейся паузы Алексей почувствовал, как внутри него что-то бухнуло вниз, — ...Марина просила вам передать... — Елена Павловна вытащила из сумочки конверт. — Конечно, можно было обойтись и без него, но Марина... — женщина покосилась на фотографию, по-прежнему лежавшую на столе. — Марина боялась, вы не поверите. Она так сказала.
— Что?
— Марина вернулась к мужу.
— Вернулась? — переспросил Алексей.
Насколько ему было известно, семья распалась вовсе не по Маринкиной инициативе.
— Ну, раз уж вы настолько в курсе, — поморщилась Елена Павловна, — Маринин муж...
— ...наконец вспомнил, что у него вроде где-то был сын.
— Алексей Эдуардыч!
— Елена Пална? — поскольку на этот раз предупредительности в голосе хозяина было ровно столько, сколько и ехидства, гостья заставила себя подавить вспышку гнева.
— Ладно, пусть будет по-вашему: Валерий осознал... — каждое слово произносилось четко и, казалось, не имело никакой связи с предыдущим, — что его сын...
— Славик не его сын, — снова перебил Алексей.
— И чей же?
— Мой...
— Ваш? — растерялась Елена Павловна. — А-а-а... хотите сказать, не та мать, что родила, а та, что воспитала... то есть отец.
— Именно!
Нераспечатанный конверт полетел прямиком в мусорное ведро:
— Адрес!
— Простите? — не поняла Елена Павловна.
— Ад-рес, — по слогам повторил Алексей.
— Но-о... хорошо, только дайте какой-нибудь листочек, пожалуйста.
Алексей, не раздумывая, протянул многострадальную фотографию.