Как мало нужно теням

Когда сторож заколотил чердачное окно, у нас стало совсем тоскливо. Скучно-то и раньше было, а теперь хоть волком вой: по углам паутина старая висит, темнота, духота. И половицы скрипят, как кости дядюшки Морри. Мне-то что? Мне теперь только лучше — где хочу, хожу, по углам не прячусь. Но скучно — жуть.

Это раньше семья у нас жила, дети были, бегали тут, меня по вечерам шугались. Бывало, иду, как сейчас, по коридору, а они мне навстречу. И сразу ор на весь дом: «Тень! Тень! Мама, там какая-то тень!» Тут главное не зевать, а то подсвечником в лоб получить можно. И ни звука! Игры — играми, а до сумасшедшего дома бедняг довести — раз плюнуть.

Хорошо жили, а потом выросли все и разъехались. Теперь-то у меня только дядюшка Морри с его дружками остался — по вечерам сидят, в карты играют, байки травят. У дядюшки череп белый, я раньше до дрожи его боялась. А потом ничего, привыкла; дядюшка — он добрый, только костями по ночам гремит жутко.

Бывает, к нам приезжают. Правда, ненадолго и незнакомые все: походят, поглядят по сторонам, ступенями лестницы зря поскрипят и все — до следующего раза. Никогда не остаются. А зря: дом у нас большой, красивый был бы, если пыль с люстр стереть и чехлы с мебели снять. Кладовка под лестницей очень удобная, жаль, запыленная вся и хламом забитая. Кабы не хлам, я б там жила, а так приходится в платяном шкафу ютиться, днем от солнца прятаться. Я, конечно, люблю солнце-то, но больше утреннее и вечернее. А дневное солнце злое, и небо словно выжженное. От такого у нас все прячутся, даже Арахна на чердак забивается.

Вот как сегодня: чуть рассвет — она на чердак. А мне по дому в обход — чехлы поправить, следы в пыли стереть. Давно дядюшка учил: дома никого нет — все равно ни следа не должно остаться.

Только со вторым этажом закончила, тут слышу:

— Бабах! — снизу. Я так и подскочила. Опять дядюшка кладовку громит! Чуть потеряет что — сразу в кладовку, точно магнитом его тянет.

Я бегом туда — дядюшку из завалов вытаскивать. Опять, небось, шахматную доску искал.

Бах! — снова слышно снизу. И громко так, словно доски кто от стены отрывает. Да это не дядюшка хулиганит, это пришел к нам кто-то!

 

 

Их было несколько, я насчитала пятерых, но снаружи тоже копошились и гремели. Дверь распахнули настежь, с окна содрали доски, холл залило светом яркого утра. А я и забыла уже, что под лестницей у нас так тесно. Зато обзор что надо.

Видно, как в дом втаскивают лестницы, коробки какие-то, доски. Куда столько?! Ни на какой чердак не поместится! И на пол кучей сваливают. А один, толстый как четыре дядюшки, у окна со складным метром стоит и раму обмеряет, бурчит что-то себе под нос.

Не знаю, сколько они тут ходили, но когда ушли, солнце уж через дом перекатилось. А хлам свой посреди холла оставили, мало нам тряпья в кладовке.

Выбралась из-под лестницы и сразу в ящик ногой вписалась.

— Ох!

Стою, ногу потираю. Ящик большой, зараза, и оттащить с прохода некуда. Разве что вон туда, к стене его прислонить.

— Тень, что это ты делаешь?

Вот и дядюшка Морри явился, стоит на лестнице, суставами скрипит.

— Да притащили дрянь какую-то, надо убрать, — а сама ящик за ручки волоку, тяжелый он, что кирпичами набит.

А дядюшка уж по лестнице спускается, еле ноги переставляет.

— Тень, так это у нас ремонт делать будут.

Я аж ручку ящика выпустила, он как по полу грохнет — пыль столбом.

— Что делать? — спрашиваю. С потолка Арахна на паутине свесилась, тоже не понимает, вроде.

— Ремонт, — повторяет дядюшка. — Обои переклеят, люстры почистят, окна починят. Помню, как-то госпожа Наталья такой «ремонт» затеяла, я тогда еще молодой был, совсем как ты, Тень. Чуть не нашли меня, насилу под лестницей упрятался.

— А зачем нам ремонт? — что-то подозрительно это, и прятаться от того толстяка не тянет. Найдет, и все, поминай как звали. — У нас и без ремонта неплохо.

— Ремонт — это признак больших перемен, — глубокомысленно скрипит дядюшка. — Наш дом кому-то продали, скоро жилец из людей появится.

У меня так челюсть и отвисла.

— Значит, пора встречать гостя, — Арахна ногами перебирает, ажурную сеть вьет. У нее на чердаке от сетей красиво — залюбуешься, особенно утром. Солнечный луч серебрит нити, бегают радужные блики, что капельки воды.

— Подожди ты встречать, — фыркает дядюшка. — Сперва от его ремонтников уберечься надо. Тень, ты мою доску, часом, не видела? И куда я ее вчера положил?..

Ну что с него взять? Совсем старый стал.

 

 

Утром явились всем гуртом. Застучали молотками, я чуть из шкафа не выпала. На лестницу выглянула — мать честная! — всю стену ободрали до кирпича, ковыряют что-то, мазюкают. А тот толстый задумчиво так, одним пальцем, арахнову сеть трогает.

— Ну и пауки тут, — и головой качает.

«Ладно, — думаю, — посмотрю вечером, чего вы тут наворотите».

Ага, дадут мне выспаться, как же! Весь день дом ходуном ходил: то сверлят, то стучат, то вопят благим матом. Только под вечер прикорнуть удалось.

А стену они все-таки проломили и окно выбили, нелюди.

Дом обошла — вроде, ничего не пропало. К дядюшке бы зайти, не добрались ли до него?

Только свет впереди замаячил, слышу — спорят. В комнату заглянула, а дядя с друзьями вокруг стола сидят, черепа над шахматной доской склонили — думают, вроде. Дядя ноги к камину вытянул, во рту трубку перекатывает. Ничего ему не сделается, даже ремонт нипочем.

 

 

Тяжелым был май, весь месяц у нас хозяйничали, дом вверх дном перевернули. Чердак разворотили, пришлось нам с Арахной в одном шкафу ютиться, а как за комнаты взялись, и вовсе беда пришла. Не спрячешься, во все щели заглядывают. Шкаф мой трижды из комнаты в кладовку перетаскивали, днем! А я-то внутри, мне все синяки получать, когда они спотыкаются. Однажды на улицу выволокли под навес да там и бросили.

Мы с Арахной еле ночи дождались и к дядюшке. А он под лестницей сидит, руки трясутся, коленки сбитые. Все его друзья разбежались. Мы ему втолковываем: убираться отсюда надо. Можно в церковь заброшенную, что у кладбища за лесом, можно особняк другой подыскать, раз в этом не рады. Особняков в округе много — живи, не хочу. А дядя уперся рогом: «Не пойду ни за что, здесь родился, отсюда мои кости вынесут на свалку».

Не бросать же старика одного. И мы остались. Втроем кое-как переждали пару дней, а там и шкаф с улицы вернули, и друзья дядюшкины подтянулись, побитые все. А как из кладовки выбрались, дом не узнали. Блестят новые люстры, обои цветастые. Где раньше зал для танцев был, теперь диванов понаставили, какой-то техники. Все чистое, ни пылинки. Хорошо хоть шкаф мой на месте в гостевой комнате остался.

Дядюшка свою коморку как увидел, дар речи потерял. Кресла кожаные стоят, камин мраморный. В кресло упал и говорит:

— Ну и хозяин!

И снова тишина, да надолго. Уж июнь за середину перевалил, а от нового жильца ни слуху ни духу. Дядюшка, как прежде, вечерами карточные посиделки затевает и скрипит по ночам, Арахна на чердаке новую сеть плетет, а я по дому без цели слоняюсь. То мышей из подпола выдворю, то летучих мышей — с чердака. Красиво у нас теперь, а что толку? Скучно-то так же.

 

 

Утро сегодня солнечное, в сон так и валит. Вся иззевалась, пока до шкафа шла. Только удобно устроилась, слышу — голоса. Я аж зевком подавилась. На лестницу вылетела, смотрю — дверь открыта, и снаружи говорит кто-то. Громко так говорит, ругается, вроде.

«Ремонтники не вернулись бы», — думаю. Под конец-то они именно так говорили, гоготали, как пьяные, гобелен наш подпалили.

Тут с улицы что-то как хлопнет, и сразу шаги по гравийной дорожке. Ну и ну, чемоданы тащат. Один, два, три... не многовато ли чемоданов?! И вверх по лестнице. Еле за углом спрятаться успела, а они чемоданы в салон заволокли и назад. Опять тащат что-то, коробки какие-то, пакеты.

Приехали! Ну наконец-то!

К лестнице поближе перебралась, сижу, наблюдаю, зевки давлю. Интересно же, что за человек.

Вплывает. Сразу видно: хозяин. На улице жара, а на этом рубашка черная, и пальто через руку переброшено. А высокий — потолок подпирает, и смотрит мрачно. В одной руке чемоданчик, в другой — аппарат какой-то маленький, и он с этим аппаратом разговаривает. То ли волшебник, то ли дурачок.

Недолго говорил, а потом в аппарат свой пальцем ткнул и наверх. Как отпрыгнула с дороги, не знаю, рефлекс, наверное. В салон вошел и дверью — хлоп!

Н-да, мутный тип. Чувствую я, совсем тоска нас тут проглотит.

 

 

Поздно проснулась, уж звезды зажглись. Луна светит прожектором, ночной мотылек кружит — то близко подлетит к окну, то в темноте пропадет.

Что ж, пора вставать. Раньше без людей жили, глядишь, и с этим чудиком не околеем.

К дядюшке заглянула, а он за своей доской один сидит, остальные в карты перекидываются. И у них скука расползлась.

Пока до лестницы шла, пару арахновых сетей смахнула. Переизбыток украшений — тоже плохо.

Тут слышу — рычат. Неужели проворонила кого? В комнату заглянула, а там этот на кровати лежит и храпит вовсю. Откуда только звук берется — он хоть высокий, но худющий. А на стене прямо над головой его, Арахна сидит. Ждет чего-то.

— Эй, Арахна, ты чего делаешь? — и на гостя кошусь, не проснулся ли? Куда там! Даже не дернулся.

— Да я сеть сплести к приезду не успела, — объясняет Арахна. — Может, он обиделся, вот и запирается в салоне? Не встретили же, ничего не приготовили. Думаю, сейчас сплести, что ли?

А идея-то ничего. Может, обидчивый он просто? Помню, как-то дядюшка на меня обиделся, три дня ни слова не говорил, только зубами стучал. А зубами дядюшка стучит так, что дрожь пробирает.

— Ты просто гений, — говорю. — А я на чердак сбегаю, голубиных перьев принесу. Украсим ему комнату, а то уж больно тоскливо у него.

Что тени путь до голубятни и назад? Мигом обернулась.

Арахна узоры над кроватью выплетает, а я стою внизу, любуюсь, жду, когда закончит, чтобы не порвать ничего. Сеть широкая выходит, даже на чердаке такой нет. Тут смотрю, расползается уголок, вот-вот оборвется.

— Арахна, правый угол.

Гость как всхрапнет!

— Что? — и сел на кровати.

Арахна от неожиданности на нити оскользнулась, да как полетит вниз. Чуть на колени гостю не шлепнулась, повисла над одеялом.

Это ж надо так орать! Нас что ветром сдуло, перья во все стороны.

Как до чердака добежали — не помню, на верхней ступени сидим, отдышаться не можем.

— Ему бы в опере петь, — Арахна лапы потирает, прислушивается к затихающему эху. — Такой талант пропадает.

А мне обидно до слез, мы-то к нему со всей душой, а он сразу в крик. Может, пугнуть его посильнее, чтоб сразу сбежал?

 

 

Чуть утро, слышу, гремят на кухне. Полпятого утра! Совсем из ума выжил.

Спускаюсь туда, заглядываю аккуратно. Нет, солнце сюда не добралось еще, можно идти.

Заросшие сиреневые кусты в окно ветки тянут, нет-нет, а найдется в зеленой гуще запоздавшая белая кисть. Хорошо у нас на кухне, только утром солнце здесь показывается.

А что это там такое дымится? Фу, экая дрянь! Как можно есть такую лапшу? Она же как червяки и твердая. Да еще водой ее залил зачем-то. И воняет — жуть, то ли перцем, то ли маслом. Бывает такой запах у подпортившегося подсолнечного масла — вроде, ничего особенного, а вдохнуть тошно.

Только шаги снаружи — я в темный угол. Ну точно, рефлекс!

Заходит этот, и опять со своим аппаратом, к уху его приложил и разговаривает. Да так странно, словно ему отвечает кто.

— Миш, как думаешь, паук размером с кошку — это реально? — пауза. — Нет, я не перебрал вчера. Прекрати ржать, — пауза. — Миш, у меня весь потолок в паутине и перья валяются, — пауза. — Нет, я не перепутал ворону с пауком! И перья там не вороньи, — пауза. — Да он их просто жрет! Скоро мне на голову будут птичьи трупы сыпаться! Высосанные! Нет уж, съеду я отсюда! Сегодня же!

И опять пальцем в свой аппарат — тык. «Да ведь это телефон!» — вдруг приходит в голову. Как есть, обычный телефон, только маленький. Удобная же штука!

И сразу от сердца отлегло. Выходит, никакой это не волшебник, самый обычный человек. То-то он орал, когда меня увидел. И все ж интересно, Арахне-то за что досталось? Неужто пауков ни разу не видел?

 

 

Не съехал бы, в самом деле. Третий день ворчит, позавчера утром каких-то людей по телефону вызвал, они нам весь чердак загадили. Воняет теперь, словно под крышей пара кошек сдохла. Недели три назад. Интересно, как скоро весь дом провоняет?

Арахна чихает без роздыху, у дядюшки голова разболелась. Да и мне неуютно, в шкафу родном и то запашок чудится.

В общем, сегодня не выдержали, открыли окно. Жилец наш как хочет, а мы следовать его привычкам не намерены.

Всю ночь искали кошек, не нашли. Но воняет, вроде, поменьше. Наконец-то высплюсь!

Только с чердака спустилась — этот навстречу. А бледный, точно мертвец, под глазами синяки. Вот не пойму я, зачем в дом всякую пакость тащить, если сам не рад?

Но успокоился, вроде. Грозиться съехать перестал, в кабинете заперся, дни напролет не выходит. И чего там такого интересного? Смотрела я краем глаза — бумаги какие-то на столе, на них карандашом нарисовано что-то, ровно так. Ничего особенного.

Взяла пару чистых бумажек, у него их все равно целая пачка. Карандаш нашли, с Арахной сидим, зарисовываем. В смысле, я зарисовываю, а она советует: «Вот тут тень погуще сделай. Да не так! Сильнее жми, еще сильнее».

Дядя сперва только головой качал: «кубизм», а потом присмотрелся и предлагает:

— А давайте я вам ленту Мебиуса нарисую.

И нарисовал финтифлюшку. Ей-богу, дольше название учить, чем рисовать. И еще много чего нарисовал: треугольники всякие, прямоугольники. Ясное дело, молодость вспоминает. Он у нас в Академии Наук два года служил, там и нахватался. Еле к утру отбились от него.

Вечером просыпаюсь — голова чугунная, ну точно лента Мебиуса там весь день крутилась. И бумага, как назло, закончилась, а мы-то собирались дядюшку сегодня рисовать.

«Ладно, — думаю, — авось от пары листков не обеднеет».

Насилу дождалась, когда спать уйдет, листы схватила и к дядюшке. Арахна уже заждалась, сели с ней рисовать портрет.

В общем, к утру пришлось признать, что портрет не вышел, только бумагу зря извели. Арахна считает, что надо с чего попроще начать. А дядя посмотрел и говорит:

— Нет, сюрреализм. Точно сюрреализм.

 

 

Нарисовала Арахну. Только ей не понравилось. Говорит, надо восемь ног, а не двенадцать. Посчитала, действительно — восемь. А двенадцать все равно лучше, равномерно так.

А что наш художник скажет?.. Заглянула я к нему на днях, а он за доской сидит, рисует. Красиво, на холсте синее все, как предутренние летние сумерки, и паук с человеческим лицом паутину вьет. Арахна говорит, на меня похож. Наверняка мстит за ноги.

Выбрала пару самых удачных рисунков, на подоконник подложила, будто само с улицы прилетело — как раз окно открыто, дождалась, когда в кабинет зайдет, сижу под дверью, жду. Интересно, кубизм или сюрреализм?

Слышу — шаги. Вооот, сейчас он своему другу позвонит...

— Миш, — из-за двери слышно, — мне угрожают. Жуть какую-то на подоконнике выложили. На втором этаже.

«Жуть»?! Сам ты жуть! А этот за дверью не унимается, горазд же трепаться.

— Сорвать осеннюю выставку? И что он написал? Вполне в стиле Никитина. Он параллельно выставляется. К чему только такая глупость? Миш, у меня тут чертовщина какая-то творится. Дом с привидениями. Только пауков потравил, теперь это. Если так дальше пойдет, на днях приеду.

Черт. Ну вот, доигралась. Сама знаю, глупость сделала, нельзя было рисунки подкладывать. Правильно дядя говорил — от людей в доме подальше держись, с ними, конечно, прятаться приходится, а без них того хуже. Помни, кто ты есть, Тень. Лучше однажды на глаза не показаться, затаиться, чем потом годами на стену со скуки лезть.

 

 

Неделю сидим тише воды, ниже травы. Даже бумагу пореже беру, чтобы в глаза не бросалось особо. Рисунков целая кипа скопилась, жжем потихоньку в камине.

Жилец наш сначала по коридорам ходил, озирался, даже на чердак поднялся, автора рисунков искал. А потом отошел, вроде, успокоился, картину свою домазал.

Однажды просыпаюсь вечером — пусто в доме. Я искать! В кабинете пусто, в салоне пусто, только закатное солнце в окна. Все, думаю, уехал. И не предупредил ведь, подлюга, даже картину с собой не взял. Жаль стало — жуть, все ж не один день под одной крышей жили.

В кабинете села, на картину смотрю. А паук-то на ней улыбается! И в самом деле, на меня похож, самую капельку.

Только стемнело, перед домом как затарахтит! Я аж подскочила. В холл наш жилец вваливается, весь сумками обвешанный. Еды приволок, словно на месяц осады, сплошные макароны в банках. Н-да, печальный месяц его желудку предстоит.

Но самое главное — это три пачки бумаги! Вот теперь можно сколько угодно брать.

 

 

А еще из бумаги можно самолетики делать. Нам дядя показал, сложил его из рисунка в два счета и до камина пустил.

Пару ночей с Арахной на чердаке тренировались — я сложу, а она запускает с паутины — летит, не летит? Под конец наловчились паутину как тетиву оттягивать. Хорошо летают, далеко.

— А давай из салона по голубям? — предлагаю. Как раз с той стороны их леток, чудом в окно не залетают. Давно пора пугнуть.

С утра пораньше пристрелялись, я самолетиков три десятка заготовила. Только голуби полетели — мы по ним прицельным огнем, одни перья кружат.

Тут слышу, шаги в коридоре. Вот ведь, принесла нелегкая! Мы с Арахной за шторы, чуть не попались. Я из-за шторы выглядываю, наблюдаю. Дверь открывается, наш жилец входит. О нет, самолетики!

Долго над столом стоял, наши самолетики изучал.

Эй, положи на место мою эскадрилью, я на нее два часа потратила! Унес, зараза.

Потом, кстати, я ее в мусорном ведре в полном составе нашла. Ничего святого для него нет!

 

 

Второй день пьет.

Сначала по комнате из угла в угол ходил, то с телефоном сядет, то карандаши схватит. На весь дом вопил: «у нас же договор был! Какого черта?!»

А теперь только в себя придет, в газету смотрит и опять за бутылку. Рисовать совсем перестал, где-то наши самолетики нашел, в салоне у камина сидит, жжет их.

А дядюшка только вздыхает, понимает, вроде, отчего жильцу нашему плохо, а не говорит.

— Арахна, может, пугнем его, чтоб сразу протрезвел? — под дверью сидим, наблюдаем за торжественным сожжением эн-ной эскадры. Даже мне, не то что дядюшке, жаль беднягу: совсем лица нет, весь посинел.

— А не рехнется? — сомневается Арахна.

Так и ушли ни с чем.

И что-то развлечься ничем не можем, дома словно потемнело. Похолодало, как назло, дождь зарядил. Ночью по карнизам стучит, в щелях рам воет ветер, ну точно банши.

Два дня спустя надоело мне это до чертиков. Дядюшку к стенке приперла, выкладывай, говорю. А он мне газету под нос сует:

— Видишь?

Ну, прочитала обведенное, бред какой-то. Какую-то выставку отменяют, подумаешь.

— Нет, — говорю, — нормально расскажи.

— Да что тут рассказывать, — отмахивается дядя. — Жилец наш — человек творческий, а его выставку отменяют. Ему это... ну... как оскорбление. Как Арахне сети порвать и сказать, что они уродливы.

— Так грозятся отменить — не значит «отменяют», — я в заметку вчиталась, а там сплошные размышления, никакой точности.

— А я про что говорю? — фыркает дядя. — Только жилец наш уже обидеться успел и упиться умудрился. Ему до выставки два месяца, а у него конь не валялся.

— Так, — предлагаю, — давай мы с Арахной все ему нарисуем. В чем проблема?

Дядюшку аж пополам сложило. Неужто плохо стало? Наклонилась, смотрю, хохочет он.

— Нет, — говорит, — на твое творчество немного любителей среди людей найдется.

Вот и думай, то ли обидеться, то ли гордиться.

А ждать, когда жилец сам в себя придет, не хочется. Да и придет ли — не шутка же, четыре дня в запое. Нет, тут надо что-то делать.

Может, белую горячку ему разыграть? На пару лет заречется бутылку в руки брать.

 

 

Опять в коридоре свет не горит, того гляди на лестнице шею сломишь. Раньше, когда одни жили, мы двери открытыми оставляли, чтобы посветлей было, а теперь хоть глаз выколи. Только мимо салона прошла, как споткнусь! Вот черт, чуть носом в ковер не угодила. Тут в салоне шаги, дверь открывается, этот на косяк облокотился, еле стоит. И заплетающимся языком:

— Кто здесь?

Нашумела все-таки. Ладно, пусть живет пока. И тихо так, на одной ноте: «Мяу!»

А он назад не ушел, оживился даже, вроде, и зовет: «кис-кис-кис».

Какое я тебе «кис-кис»?! Совсем сдурел?

До угла пробежалась, потопала слегка, ну точно кошка убегает. Назад посмотрела.

Куда ж тебя несет?! Ты ж от стены до стены шатаешься, еле в коридор вписываешься! А идет, не споткнется даже.

«Ничего, — думаю, — меня в потемках не видно. Пережду».

Еле дошел ко мне, встал рядом, дышит тяжело и в темноту впереди вглядывается. Потом головой тряхнул и дальше пошел. А я как обернулась, так и обмерла — впереди, в тупике за углом, где коморка дядюшкина, свет горит. Говорила ведь: закрывай дверь ночью, тебя отовсюду видно, он то и дело забывает.

А жилец-то наш быстро идет, даром что пьяный! Я ему подножку. Пока вставать будет, до дяди добегу, запру их. Куда там, пошатнулся только и говорит:

— Иди ты...

Я так и встала. Как это: туда и идти?

Ну, дошел он до коморки и внутрь.

И тишина...

Терять нечего, заглянула туда.

Дядюшка сидит, рот разинул, трубка вот-вот выпадет, за столом друзья его, карты на пол выронили. И этот стоит столбом, глазами хлопает, взбледнул только слегка.

Дядюшка-то не промах у меня, быстро успокоился.

— Заходи, — говорит, — гостем будешь. Чего в одиночку пить?

Этот так и сел прямо на пол и хрипло давит:

— С... с... скелеты!

Фу, как грубо.

Но дядюшка не обиделся, вроде.

— Ну и что, что скелеты? — говорит. — Зато по пустякам не допиваемся до галлюцинаций. А ты-то хорош: чуть не все гладко — сразу в бутылку. Чем думаешь вообще? У тебя два месяца осталось, а картина только одна, и та кривая. Хочешь, чтоб над тобой все смеялись? Так бы и сказал: «хочу очередную статью в газете с нелепыми обвинениями и не завуалированным сарказмом»! Тебе Никитин быстро ее устроит. А над правдивостью никто долго думать не будет, главное же сенсация! Ну-ка иди, и чтоб без картины не возвращался!

Жильца нашего как ветром сдуло, только дверь хлопнула.

Вот и все. Завтра не увидим его уже. А мне ведь никогда раньше не было так весело.

Дядя сидит, трубку в руках крутит, сгорбился в кресле. Мне любопытно — жуть.

— Дядь, а откуда ты все знаешь: про сенсацию, статью, Никитина? Ты ж только в газете заметку читал.

Он на огонь в камине посмотрел, трубку прикурил.

— Это ж люди, Тень, — говорит. — А у них всегда одинаково. Если кто успешнее, топи его, как можешь, избавляйся от конкурента, дави на слабые места. Вот и весь секрет.

 

 

... никуда он не уехал. Ни на следующий день, ни через. Я сперва думала — нервы железные. Потом поняла: нет, подход творческий.

Вечером просыпаюсь — сидит в кабинете, рисует что-то. Полстола набросками завалено, а на доске вторая картина висит. Портрет дядюшки, ну точно с натуры рисовал. Сидит дядя в кресле, ноги к камину вытянул и трубку курит.

А за окном льет, молнии на полнеба, шум, грохот. Воет ветер, на чердаке скрипят балки.

К утру разъяснело.