Прачка

Прачка

Руки стыли от холода камня, изъеденного пятнами лишайника, но опираясь на парапет башни, Рудрайг ощущал себя единым целым с упрямой, неподвластной никаким напастям, старой крепостью, вросшей в скалу. Он чуть подался вперед, словно хотел получше рассмотреть землю, лежащую у подножия, вдохнуть холодный, терпкий ветер. Разглядеть что-то прячущееся за легкой пеленой тумана или расслышать ответ на так и не заданный вопрос…

Изгибы холмов, легкие струи тумана и блестящее ожерелье реки, спрятавшейся в ложбине… Земля Унланда, укрывшись одеялом мглы, дышала прерывисто и неровно, как женщина, разметавшаяся во сне. В глубине холмов рождался и ширился звук, протяжный, томный, зовущий — то ли ветер балует в кронах замерзших деревьев, то ли одна из дочерей Дану играет на костяной флейте. Рудрайг как-то спросил преподобного Беатуса — что это? Зря спрашивал — всему есть лишь одно объяснение: «Дьявольское наваждение, молись, сын мой».

Рудрайг мотнул головой, отгоняя призывную мелодию, и медленно пошел вниз по каменной лестнице, опоясывающей башню; а ветер выл, хлестал в лицо, трепал волосы, словно заставляя снова вернуться наверх. Дикий северный ветер нес зиму и беду.

Прикрывая лицо от ветра, Рудрайг прошел через двор в часовню. Там в полумраке, тишине и покое обитал, если верить Беатусу, тот, для кого нет неразрешимых вопросов — надо лишь услышать ответ. А следом за Рудрайгом, боясь потревожить тяжелые раздумья, молча скользнула мальчишеская фигура.

Но ответ остался смутным; даже сейчас, когда Рудрайгу требовался совет, что делать с проклятым волком Уддгером, повадившимся за добычей в Унланд, святой отец сказал:

— Молись, сын мой, и услышишь.

Но наполненные гулкой пустотой чужие слова молитв никогда не умещались у Рудрайга в голове, рассыпались бесполезными осколками. А мертвые губы божественных статуй хранили молчание.

— Смирись, раб божий, — увещевал святой отец. — Прими безропотно то, что изменить не под силу. Тебе не одолеть Уддгера, у него воинов гораздо больше.

— Одному — не справиться, а вот всем вместе… Я пробовал договориться с соседями, но они боятся, выжидают. А тебя бы послушали, преподобный.

— Тогда прольется много крови. А Бог того не желает, и я не поддержу тебя, Рудрайг. Отдай Уддгеру дань, которую он просит, склони голову, сын мой. И он не пойдет вглубь Унланда. Уйдет и не вернется до следующей осени.

Постукивая палкой и шаркая, старец направился к выходу, оставив Рудрайга наедине со стылым, мерклым светом, льющимся сверху сквозь узкие оконца.

Рудрайг смотрел в пустые глаза статуй и слушал тишину храма. Склонены смиренно головы каменных святых, сложены покорно руки, холодны и безучастны их лица — нет им дела до мирской суеты.

Ни движения, ни знака, кроме затаенного дыхания за плечом и поскрипывания кожи — мальчишке нелегко было бездеятельно стоять и пытаться выслушать несуществующий ответ, но он боялся помешать отцу. Хотя чем тут можно помешать? Может, Беатус и внемлет вышним истинам, а Рудрайгу лишь слышится утробный вой ветра, больше похожий рыдания бау. Рудрайг тряхнул головой, обернулся и взъерошил парнишке волосы, словно стряхивая с них серый налет. И непослушные пряди полыхнули рыжим пламенем. Недаром единственного позднего сына, что подарила ему напоследок Тея, назвали Игеном. И не ошиблись: пожар — стремительный, неукротимый, своевольный. Мужчины их рода все такие, и у Рудрайга под налетом седины проблескивает огненная рыжина, и тлеет внутри искра. Но подступающая старость не только сковывает тело, но и наполняет душу не мудростью, а усталостью, затягивает перегоревшей золой когда-то пылавший высоко костер. Приходит осторожность, опутывает ум сомнениями. Беатус говорит — лишь покорность высшей воле и вера доведут до последнего порога, за которым покой. Вот только от этих слов внутри все наполняется пустотой и горечью.

— Что будешь делать, отец? Неужто и вправду снова… — слово «сдашься» так и не произнесено, и тлеет надежда на донце глаз.

Тяжелый вопрос, неподъемный.

— Я возьму отряд и поеду на встречу с Уддгером. Узнаю, чего он хочет в этот раз, — ответил Рудрайг.

Хотя, что толку — и так понятно, чего желает грабитель. Взять побольше и без труда. А если не выйдет нагнать страху, возьмет силой, огнем и сталью. Это лишь глупая отсрочка, трусоватое желание отдалить решение. Может, прав Беатус? И надо смириться, заплатить, подставить вторую щеку. Но тяжело это сделать, глядя в яркие, карие глаза сына. Трудно затушить огонь.

— Я поеду с тобой, отец!

— Нет, кто-то должен держать поводья, пока я не вернусь, — Рудрайг хлопнул сына по плечу — парень уже вырос, не боязно, учил хорошо, удержит.

«Моя кровь, — с гордостью подумал Рудрайг, напоследок обернувшись в воротах и глядя на непокорные рыжие вихры сына, — может, и пора из стареющих рук передать поводья в молодые и крепкие, которые в смирение не верят…»

И ветер в холмах пел призывно, а острый осколок месяца, похожий на зрачок рыси и тускнеющий в утреннем небе, — глядел выжидательно. Воздух терпко пах увядшей травой, подступающей зимой… и смертью. И каждый выбирает ее для себя сам. Что бы там ни говорил Беатус, а это право даровано любому воину.

Повинуясь странному ощущению чужого взгляда, Рудрайг обернулся к реке. Из пелены тумана на противоположном берегу кто-то смотрел — призывно, настойчиво. Это ни с чем не спутаешь. Так может смотреть лишь любящая женщина. И сколько бы людей ни было вокруг, точно знаешь, что этот взгляд только для тебя. Зовет и манит.

— Ждите здесь, — Рудрайг спешился и пошел в туман. Сквозь молочную мглу, в которой плыли черные остовы забывшихся в зимнем сне деревьев, по хрустящим от изморози опавшим листьям, на шум воды, по тонкой нити призывного взгляда.

У реки на камне сидела женщина и стирала. Она так низко наклонила голову, что лица не разглядеть — только грива спутанных волос. Черные крутые завитки шевелились, напоминая змей; вплетенные в волосы бусины и вороньи перья переливались синим. Тонкая рубаха оставляла открытыми руки до самых плеч, по коже вились лазурные узоры. Для удобства юбку она высоко подоткнула — хорошо видны стройные бедра и тонкие щиколотки. По левому бедру до самого колена тянулся старый шрам. Настолько знакомый, что в груди у Рудрайга стиснуло, засаднило. Он осторожно сделал шаг вперед — ошибиться невозможно.

— Теа? — окликнул он женщину. Та вскинула голову и улыбнулась легко и ласково, как умела только она. Лицо у нее было молодое, веселое, с живым румянцем. А не то восковое, измученное, которое он запомнил, когда святой отец читал над ней непонятные бесполезные молитвы на своем птичьем языке. А Рудрайгу хотелось ударить священника, схватить Теа в охапку, трясти изо всей силы, кричать и выть до тех пор, пока она не проснется. Но не нашлось таких молитв и такой силы, чтобы разбудить Теа…

— Теа… — он силился вдохнуть, но воздух в грудь почему-то не желал входить.

— Ох, Руд, рубаху мою все еще носишь? Помнишь меня? — она прополоснула в воде и встряхнула то, что стирала. И Рудрайг узнал свою рубаху, старую и ветхую, которую заставлял рабынь латать и не желал выбрасывать. Ту самую, что расшила на удачу зелеными птичками для него Теа. Только сейчас рубаха вся в крови и дырках — узор не разглядеть.

— Как же ты так изгваздался? — вроде и ворчливо, но с тенью гордости, как бранит мать сына, впервые вышедшего победителем из мальчишеской драки, спросила Теа. — Ничего, отстираю.

И снова принялась полоскать рубаху, а кровавые полосы зазмеились в прозрачной воде. Онемевший Рудрайг смотрел на сплошные дыры в ткани — места живого нет.

— Ты поторопись, — улыбнулась Теа, — я так долго тебя ждала, извелась вся. Ничего, недолго уже. А я пока рубаху залатаю. Будет целехонька. Придешь — наденешь, будем танцевать, Руд. Я столько тебя ждала… — с тоской и надеждой сказала она и протянула к нему руку. Пальцы длинные, сухие, с синими татуировками, нетерпеливо подрагивали. Лазурные спирали на бледной коже разгорались потусторонним, неживым светом. Чужие руки, не как у Теа. Рудрайг дернулся и непроизвольно поднял руку к лицу.

— Ты что это — креститься вздумал?! Поменял меня на бесполезного чужака? — лицо женщины неуловимо изменилось, став злым, глазницы заполнила тьма, подсвеченная огненными всполохами. Черным дымом заклубились волосы за спиной. Руки превратились в птичьи лапы с острыми, длинными когтями. Рубаха упала в воду и поплыла вниз по течению.

— Да что ты… — непослушными губами прошептал он.

— Забыл меня? — Она резко встала и неуловимым стремительным движением приблизилась к Рудрайгу. Положила руку на его затылок и чуть откинула голову. В раскосых глазах плескалась тьма, и жар ее тела прожигал насквозь. Рудрайг обхватил ее бедра руками:

— Нет, не забыл, — сказал он, прижимая женщину к себе все сильней и вдыхая ее запах: запах дыма, вереска и раскаленного железа. Ее рука острыми когтями впилась ему в шею, губы обжигали, отбирали дыхание, но внутри из полу-угасших, подернутых пеплом угольев разгоралось пламя, разгоняя по жилам кровь, заставляя ее стучать боем барабанов, гудеть обезумевшей волынкой в ушах. Он задыхался и тонул в горячем, темном водовороте, не желая выныривать. Но она внезапно оттолкнула его, отступила на шаг, склонив по-птичьи голову к плечу. Выкинула вперед когтистую руку, не позволяя приблизиться, оскалила в улыбке острые нечеловеческие зубы, спросила:

— Пойдешь ли за мной? Не побоишься?

Рудрайг лишь мотнул головой, в неверном свете осеннего утра полыхнули упрямым огнем рыжие пряди, так и не сдавшиеся окончательно седине.

— Тогда иди за мной. А я подарю тебе последнюю победу. Пусть поднимутся к небу столбы дыма. Пусть увидят все, что Унланд не склонил головы. И за тобой пойдут остальные. Встреть врага у моря, не дай войти в мои холмы, Руд. Смирение — не мой путь. Смерть лишь половина дороги, воин. А я буду тебя ждать там, — закричала она и вскинула руки вверх. Черные крылья ударили по воздуху — ворона взлетела, мазнула перьями по щеке Рудрайга:

— Иди за мной! — еще раз закричала ворона, роняя черное перо.

— Как прикажешь, госпожа, — прошептал Рудрайг и зажал перо в руке. Он еще немного послушал, как натужно гудит ветер, увязший в густых кронах деревьев, и вернулся к отряду.

— Что с тобой, Рудрайг? Словно на тебя Балор глянул!

— Я видел госпожу Морригу. Она полетела на восток к устью реки. И мне идти туда. Не опозорю я себя ослушанием. Ибо тогда не увижу света, который мил мне, как пела неистовая Бадб: «придет весна без цветов, скотина без молока, женщины без стыда, мужи без отваги». Что проку мне от их спасения, если в песнях будут петь о моей трусости?!

Тяжело настоящему воину верить в бога, тихого и всепрощающего, позволившего безропотно себя убить. Трудно мечтать о таком посмертном царстве, где все постно, пресно, и нежные ангелы голосами скопцов поют гимны чужому смирению, а не твоей отваге и доблести. И там, в светлых, сияющих высях никогда не придет к нему Теа, не протянет руку, не улыбнется, не выдохнет горячо в ухо: «Я ждала, Руд!» А если так, то дорога одна — вдоль берега реки, на восток к морю, на встречу с Госпожой Ворон, которая точно знает, чего желает воин.

С крутого косогора хорошо видно, как в песчаную отмель острыми носами врезались чужие корабли. Рудрайг умел считать только до десяти. А больше и не требовалось. Два корабля, не самых больших, и еще полдесятка румов. Значит, восемь или девять десятков бойцов на одном корабле. А сколько всего у Уддгера? Что проку считать — много, безнадежно много против того, что имел Рудрайг. Тогда он разжал кулак и показал своим воинам воронье перо:

— Госпожа с нами, — сказал Рудрайг, бросая вниз с обрыва черное перо. — Она дарит нам победу и милость. Госпожа желает их крови. И кто мы такие, чтобы отказать ей?

Согласно закричали за его спиной воины, вскидывая вверх оружие, ударились о скалы волны, завизжали чайки. Тяжелые черные тучи, беременные снегом, раскинулись двумя крыльями над головой.

— Брас, Крунд! — скомандовал Рудрайг, — идите в обход по скалам. Их корабли должны сгореть! Пусть будет видно издалека, какую дань заплатил Унланд. Они не должны отсюда уйти, таково Ее желание.

Первые, крупные снежинки завертелись в воздухе. Голодный ветер завыл простужено и кинул снежный вихрь в лицо чужакам. Вторя песне ветра, завыли воины Рудрайга и побежали вниз по крутому склону к кораблям. Навстречу неотвратимой и неистовой, отказов не принимающей…