Сквозь звёзднии к терням
Я человек пустой. Пропащий я человек. И даже не потому, что беспутно и бесцельно провел тридцать лет своей жизни, а потому что понятия не имею, как распорядиться последними днями — как прожить их достойно, правильно или хотя бы так, чтобы не утонуть в отчаянии.
За окном хмурое утро, холодное и влажное, как ладонь перепуганного человека. Туман, поднимаясь, наползает на замшелые крыши. Не могу сказать, что пишу, потому что к тому есть внутренняя потребность — просто, проснувшись сегодня и выглянув в окно, я понял, что не выдержу больше ни дня в четырех стенах, если хоть чем-нибудь себя не займу. А так как положение наше уже ни у кого не вызывает сомнений, я решил написать нечто вроде хроники в надежде на то, что когда-нибудь она попадет в нужные руки и печальная судьба маленького Энского поселения, затерянного в необъятных просторах "Царства Сибирского", не останется безызвестной.
Никто не знает, откуда пришла болезнь. Фельдшер Несторович грешил на непрожаренное коровье мясо, и долгое время ему верили. С тех пор как спился долговязый Иван, скот был предоставлен самому себе и бродил где вздумается, не обращая внимания на новых "пастушат", которые, подобно гимназическим наставникам, без толку срывали глотки и переводили по охапке розог в день. Однако у коров не было замечено ни одного признака хвори: шкуры их, хотя и ободранные местами, не были тронуты ни коростой, ни сыпью. Они продолжали с аппетитом уничтожать полевые и огородные посевы, исправно давали молоко — а самое главное, не умирали. И хотя все, кажется, понимали, что источник беды надо искать в другом месте, никто не стал отговаривать Петрушевского, когда тот занес тесак над своей коровой, а последовали его примеру, лишив себя молока и мяса, но не остановив заразу.
Это странная хворь, о такой мне раньше слышать не приходилось. Все начинается с озноба и чесотки, потом поднимается жар, тело покрывается струпьями и язвами. Постепенно кожа превращается в жесткую корку, горло отекает, дышать становится невозможно. Больной умирает уже через неделю после появления первых симптомов, в муках, от жара или от удушья, и ничто не способно облегчить его страдания. Все это я записываю со слов Стеллы, сам я видел только самое начало. Теперь даже не знаю, сколько в Энске осталось здоровых людей. Из окон виден только двор, начавший было зарастать бурьяном, который с наступлением холодов пожелтел и поник, да торчит из-за забора жердь над колодцем, дальше которого я не ходил уже месяц. Дрова в сенях еще есть, в погребе остались прошлогодние моченые яблоки, черствые баранки и мед. На прошлой неделе в сумерках слышались голоса и возня у плетня соседнего дома: наверное, выносили трупы. Надо будет заглянуть туда, когда кончатся чай и табак.
Сегодня приходила Стелла. Я уснул перед закатом, и ей пришлось ждать, пока я оденусь и, натыкаясь впотьмах на изломанный хлам, которым завален нижний этаж, доберусь до двери подклета. Она молча следует за светом лампы, не приближаясь ко мне, пока мы не зайдем в горницу и я не осмотрю ее руки и шею. В эти мгновения она следит за моим взглядом, поджав губы и затаив дыхание, но все так же прямо и пронзительно, с вызовом глядя в глаза своей судьбе. Потом она разматывает оставшиеся на ней платки, умывается, и мы пьем чай, размачивая в нем баранки, попутно счищая с них плесень. Стелла коротко и вяло рассказывает, кого сегодня лишился Энск, кто заболел, кого похоронили. Большая часть имен ни о чем мне не говорит, но я молча и внимательно слушаю ее охрипший голос и чувствую нечто похожее на удовольствие. От нее пахнет потом и ладаном. Движения Стеллы медленны, как будто она не перестает о чем-то крепко думать, но я знаю, что на самом деле она уже почти спит. Порой она замолкает на середине фразы и клюет носом, а однажны заснула с половинкой баранки во рту. Тогда я отношу ее на кровать и с замирающим сердцем раздеваю, осматриваю, ощупываю — и, убедившись, что ее тело исхудало, но все так же чисто, ложусь рядом и проваливаюсь в глубокий теплый сон.
Помню, как увидел ее в первый раз. Это был мой третий или четвертый день в Энске. Уже сгущались весенние сумерки, когда я проходил мимо школы, а она запирала дверь. Тяжелый амбарный замок проржавел изнутри, и она никак не могла повернуть ключ. Я приостановился у плетня, не желая навязываться, но готовый прийти на помощь по первому зову. Но Стелла делала вид, что не замечает меня, и продолжала мучиться. Напряжение ее выдавала только округлившаяся спина — ни вздоха, ни проклятий, которых явно заслуживал замок, до меня так и не донеслось. Кажется, я долго наблюдал за ней: ее руки стали белее, и я не мог уже различить в сумерках движения пальцев. Думаю, выглядел я до безобразия нелепо, стоя в пяти шагах и не смея ни предложить своих услуг, ни пройти мимо. По счастью, Стелла наконец справилась и, высоко подняв голову и глядя прямо перед собой, прошла мимо меня, как прошла бы мимо воза или дерева. В темноте я разглядел на ее маленьком лице только густые брови и тонкую полоску плотно сжатых губ. Она оставила после себя странное ощущение силы и пустоты, подобное тому, которое появляется во время грозы с ветром, громом и молнией, но без дождя. Ворочаясь спустя пару часов в постели, я пытался дорисивать черты ее лица, завершить незаконченный образ, но каждую ночь передо мной снова, словно издеваясь, возникало бледное пятно лица, и воображение обреченно принималось за повторную работу, беря на себя сизифов труд.
Случай познакомиться представился только недели через две, когда Стелла пришла к моей хозяйке сообщить, что Кузьма, ее младший сын, совсем забросил учебу, а поведение его то и дело заставляет применять розги. Не стесняясь моего присутствия в большой горнице, они довольно громко выясняли отношения: убедившись в непреклонности позиции Стеллы, Поликарповна пригрозила забрать сына из школы ("Неча ему штаны просиживать, если научить ничему не могёте"), а заодно подговорить на то же кумушек ("Слава богу, по складам Закон Божий разбирают и подписаться сумеют, а на лесоповале да на охоте и того не надобно, а чего надобно, тому отцы научат"). Кажется, Стелле было что ответить, но она слушала молча, стоя в шаге от дверей в сени и крепко сжимая в руках учительскую сумку. Думаю, я мешал ей: мое присутствие не позволяло говорить с Поликарповной на понятном той языке. Не имея возможности ни возразить, ни согласиться, Стелла молча удалилась, оставив раскрасневшуюся хозяйку наедине с ее возмущением, а я вызвался проводить гостью до ворот. Тут-то и воздалось мне за неуместное любопытство.
— Вы из Петербурга?
Бросив на меня раздраженный взгляд, она коротко кивнула.
— Бестужевские заканчивали?
— Я слушала курс философии и медицины в Геттингене, — отчеканила она по-немецки.
— Так вы из дворян?
— Сударь, мое происхождение, как и моя фамилия, не должны иметь для вас никакого значения, — продолжала она на языке Шиллера, пронзая пространство перед собой возмущенным взглядом. — Кажется, вы все еще находитесь в неведении относительно того, куда попали. В Энске нет ни дворян, ни крестьян, ни разночинцев. Здесь никто не поинтересуется вашей фамилией и даже вашим отчеством, а вопрос о вашем имени вызовет интерес лишь в том случае, если какая-нибудь вдова захочет попросить наколоть ей дров для печки.
— Меня зовут Всеволод Николаевич.
— Так будьте же здоровы, — и, шагнув за ворота, Стелла толкнула створку плечом и перекрыла мне путь.
В эту минуту я ясно ощутил, что она будет моей, но отчего-то не обрадовался этому, словно снизошедшее на меня озарение явило собой неприятную обязанность, от которой сводило скулы, как от яблока-дичка. Это был не выбор, а стечение обстоятельств, не мое и не ее желание, а воля судьбы, потому что на сотни километров вокруг не было другой женщины, которая была бы мне парой, и другого мужчины, который был бы парой ей.
Наверное, и она понимала это, и чувствовала то же, оттого и смотрела сквозь меня, зло щурила глаза и целых две недели после знакомства не опиралась на мою руку. Это умилительное бунтарство, борьба с ветряными мельницами продолжается и сейчас, в ее непрекращающихся обходах больных, хлопотах о заупокойных службах и похоронах. Сначала это поддерживало в ней боевой дух, она злилась на мое нежелание выходить из дома и, кажется, даже хотела порвать со мной, но не прошло и двух недель, как она вернулась. Стелла всегда возвращается, когда понимает, что без меня ей хуже, чем со мной.
А мне, наверное, уже все равно, есть она или нет. Рано или поздно, завтра или на исходе осени — она меня покинет. Мы скованы, опутаны этим местом, где все дороги ведут к моему дому, потому что в нем свет, тепло и жизнь. И пока она ищет выход из замкнутого круга, я буду греть самовар, ждать наступления сумерек и тихого стука.
Больше мне все равно делать нечего.
Я приехал в Энск прошлой осенью. Переправа через Иртыш под дождем порядком потрепала мое имущество и душевное состояние и, должно быть, прибавила на голове седых волос. “И не сидится барину дома, — бубнил как бы про себя перевозчик, хмуро орудуя веслом, борясь с разбушевавшейся стихией. — Подождали бы до зимы: кормилец встанет — поедешь по гладенькому”. Но я знал, что месяц-другой промедления могут сыграть решающую роль, и отправился в путь прямо с московской дачи, упаковав с собой всю библиотеку и легкомысленно решив, что нужной одеждой обзаведусь на месте. Трясся в поезде, трясся в телеге. Время текло бесконечно медленно, а мир вокруг меня преображался с фантастической скоростью: когда проезжали Ярославль, только началась жатва, а в калмыцких степях нас застал первый буран. Поначалу эти чудеса развлекали меня, но когда холодные ветра начали продувать насквозь и от них не спастись было ни платками, ни тулупами, ни спрятавшись под рогожи, стали все назойливее одолевать раздражение и скука. С таким настроением, да еще и вымокший до нитки, я прибыл в Энск — и теперь мне кажется, что все это время оно меня не отпускало ни на один день.
Поселение расположено на берегу Иртыша, с трех сторон окружено лесами и с одной омывается водой. Большая часть населения — бывшие каторжники и их семьи, есть и те, кто приехал заниматься промыслом, да так и остался. Все больше православные, но в церковь ходят редко, не постятся и пьют горькую. Я говорю с уверенностью об их положении и вероисповедании, потому что наперво вздумал заняться переписью, только вышло плохо и бестолково. За зиму мне удалось опросить около трехсот человек, но не увидел и половины жителей, а кого-то, как оказалось, опросил дважды. Людей здесь почти невозможно застать на месте. Только закончилось время лесоповала — ушли на пушной промысел. Вернулись с охоты — уехали в Тобольск. Впрочем, я действительно плохо различал их: обветренные, хмурые мужские лица, до глаз заросшие жесткими волосами, или бабьи — круглые у тех, что помоложе, мешковатые и сморщенные у старух — не вызывали желания вглядываться и искать отличительные черты. Глаза у них (вставлено: были) колючие, недоверчивые, изнутри поблескивающие злостью. Когда вблизи оказывалось больше двух человек, в животе начинало холодеть, словно я оказался рядом со стаей бездомных псов. Что на уме у этих людей, вчерашних разбойников, воров и убийц?
Меня местное население тоже не жаловало. Мой приезд вызвал в Энске нечто вроде эпидемии столбняка: завидев телегу, везущую замотанного в тряпье продрогшего “барина”, со всех сторон обложенного чемоданами и связками толстых книг, люди застывали на месте и в мертвой тишине провожали ее напряженными взглядами. Даже дети не проявили желания пробежаться за телегой и потыкать в меня пальцами. Позже я понял, что не столько моя фигура, сколько невероятность самого прибытия “чужака” обескуражила этих людей.
— Купчишка приезжает, случается, — отвечала на мои вопросы Поликарповна, толстая рябая баба, у которой я выпросил гостевую горницу и стол с наливками, заплатив за год гостеприимства не меньше, чем за летнюю московскую дачу. — Да что ему здесь торговать? Денег от нас не дождесси, зверя и рыбу на хлеб меняем да на одежонку теплую. Вам бы шубу, барин, не в бабьих платках же зимой расхаживать. Есть тут у Кузьмы поновее, он-то тулупчиком обойдется, а вам недорого уступим…
Длинный и нескладный Кузьма, рябой, как мать, с влажными телячьими глазами и ранними волосами на подбородке, взял за шубу серебром, и я упрочился в Энске как "потешный барин", формами и повадками явно напоминая юного медведя, с трудом справляющегося с собственной тяжестью.
— Стал медведем — признали за своего, — видела в этом свой смысл Стелла. — Здесь люди живут лесом и рекою: что добыл, то и съел, или сменялся, или в городе летом продал. Им нет дела до политики, научных открытий, литературы и философии — их философия начинается и заканчивается сытым желудком, теплой печкой и взаимной помощью. Будешь ценить это — станешь энским, пусть и потешным. Будешь презирать — поднимут на рогатину.
Мне всегда нравилось в ней умение уверенно говорить о вещах, которые на поверку оказывались для нее недоступными так же, как и для меня. Стеллу, как политическую, сослали в Тобольск на десять лет, но она не могла не взбунтоваться и уехала еще дальше, сюда, обосновалась в школе, потеснила о. Иннокентия и принялась учить детей всему, чему выходило. Дети не понимали и половины из того, что она говорила, не любили ее и не таясь называли бранным словом. Стелла переживала, злилась и не брезговала применять розги. Дети рабски подчинялись силе, утыкались в книгу и тупо, как молодые бычки, смотрели исподлобья, и это расстраивало ее больше, чем их нежелание учиться.
— Иногда кажется, что я бьюсь, как муха о стекло — бессмысленно и беспощадно. За окном огромный мир, а я не могу к нему пробраться, потому что не вижу другой дороги. И ведь знаю, что если буду продолжать биться, ничего не изменится — но почему-то в голове так прочно засело это per aspera ad astra [1], что продолжаешь биться, пребывая в уверенности, что вот они, мои тернии, сквозь которые надо продраться, чтобы увидеть звезды. Только нет-нет да и появится мысль о том, что, может, есть и обходной путь, и необязательно рвать тело о колючки. Кто придумал, что правильный путь всегда тернистый? И кто это проверил?
А я слушал ее и смотрел на изящную линию шеи, подрагивающую впадинку, просвечивающиеся мочки ушей. От нее продолжало веять грозой, и, хотя мне очень хотелось дождя, я готов был довольствоваться громом и молниями.
__________________________________
[1] сквозь тернии к звездам (лат.)
Вчера вышел чай, и пришлось наконец отважиться на вылазку. Долго думал, когда лучше идти, и решил, что все-таки днем: ночью блуждающий по поселению свет фонаря может привлечь ненужных свидетелей. Хочется верить, что я не остался единственным затворником Энска.
Мне уже не раз приходила в голову странная мысль: удивительно, что за эти месяцы ни один человек не позарился на мои скромные запасы. Неужели все, кто помнил обо мне, отошли в мир иной? А ведь когда о. Иннокентий приходил ко мне, смиренно прося о помощи не силами, так припасами, стоящие рядом с ним поселяне смотрели на меня с такой острой злостью, что на лбах вздувались желваки, и я еще неделю не мог спать и прислушивался к каждому шороху: не идут ли? Боялся, что обложат, подожгут дом, выкурят, как медведя из берлоги. Если медведя выкуривают.
Чай нашелся только в большом доме на дальней улице. Кажется, дом Крушининых. За ним раньше был пустырь, а теперь — бессчетное поле крестов. Какая горькая ирония: я наконец могу увидеть жителей Энска здесь, всех вместе...
Никто ведь даже не пытался уехать, уйти в леса, переправить больных через реку. Иртыш несколько дней бушевал, и я дознавался, нет ли возможности найти перевозчика, но натыкался на каменные лица и молчание. Уверен, они бы меня не отпустили. Я ведь уже был "их" барин, который и светопреставление должен с ними встретить. Оттого, наверное, и не трогают меня, что ждут, как распорядятся мною на Страшном суде.
Потом, спрятавшись, я наблюдал, как два шельмованных мужика с язвами на лице принесли на плечах завернутые в рогожи тела и принялись копать могилы. Из-под одной рогожи высовывались остроносые сапоги, накрытые сверху белой рясой. Значит, от Стеллы больше не будет пахнуть ладаном, а оставшиеся жители Энска уйдут без последнего причастия.
Вот тебе, бабушка, и Страшный суд.
Ночью проснулся от стука. Лежал, парализованный ужасом, слушал — и только через минуту-другую понял, что это стучит по крыше дождь. В трубе гулял и завывал ветер, а у меня в голове стоял гул сотни, тысячи стонов. Ужас не отпускал, а проникал все глубже в сердце, так что я начал задыхаться — и испугался еще больше, решив, что меня настигла болезнь. “Так даже лучше, — вдруг подумалось мне. — Закончится — и все”. Я понял, что ужасно устал сидеть в этом душевном подполье, прятаться за ставнями своих мыслей и наблюдать, как день за днем желтеет бурьян.
Долго сидел за столом, глядя на револьвер.
Отчего же я до сих не спустил курок? Или не вышел на улицу, не обнял больного, не вымазался во внутренностях падали? Я ношу воду, опустошаю по ночам чужие погреба, топлю печь, ставлю самовар… Зачем я это делаю?
Я трус? Или притворяюсь им?
Стелла больна.
Две ночи не мог сомкнуть глаз, все прислушивался к звукам снаружи. То и дело чудится стук — бегу к окну, сижу у него всю ночь, а в голове все стучит, и очень боюсь за этим стуком не услышать настоящего.
Что Стелла больна, я понял сразу, стоило ей приоткрыть ставню и отвернуться, якобы от света моей лампы. И тут же повернулась обратно, уставившись мне в лицо и свистя носом, словно вот-вот заплачет.
Я давно представлял себе, как это будет: выгляну в окно, и свет фонаря выхватит лицо Стеллы, обезображенное язвами. И боялся, что она она начнет просить, чтобы я впустил ее, будет колотить в дверь, кричать — и что я тогда буду делать? А в результате все оказалось совсем не так: это я пришел к ее дому в сумерках и постучался, впервые за долгие годы молясь о том, чтобы она открыла.
Она открыла. И даже впустила меня, хотя вряд ли хотела. Долго молчала, сидя на кровати и тяжело, со свистом дыша, а я стоял у двери и тоже дышал очень громко. Все происходящее один в один повторяло наше первое ночное свидание, когда, не в силах уснуть, я не выдержал и пришел к ней, а она пустила. Она так же сидела на кровати и не смотрела на меня, а я стоял в дверях и боялся пошевелиться, спугнуть, уйти или остаться. Тогда Стелла сама подошла ко мне. Теперь она не могла себе этого позволить.
Дни проходят в темноте: Стелла не выносит света, требует закрывать ставни даже на закате. Она уже второй день лежит и хрипит горлом. Лицо напоминает ритуальную маску, на нем уже пропали черты, словно его залепили грязью. Очень хочется оттереть, отскоблить корку, но стоит дотронуться — кричит, словно я оторвал ей нос.
Я ношу воду, топлю печь, грею самовар. Принес книги, читаю ей при свете лампы, но видно очень плохо, огонь в лампе тусклый, и буквы расползаются по бумаге, как тени при огне. Я то и дело засыпаю, а во сне продолжаю читать, додумывая написанное.
Наверное, я уже заразился.
Вышли дрова, и я положил в печь собрание сочинений Пушкина. Положил плотно, чтобы долго горело. Пытался вспомнить что-нибудь из стихов наизусть, но не могу уйти дальше третьей строчки "Моей родословной". Как будто вместе с книгами сгорела память. Зато стало теплее.
А может, дело в том, что мне теперь не надо ни тепла, ни света.
Ее больше нет.
В последние часы она впала в забытье. Перед этим хрипела и хныкала, хватала меня за руки. Бормотала что-то по-немецки, путалась в словах, а один раз ясно произнесла: "Per astera ad aspra", — и так у нее это странно вышло, словно нарочно. Как будто насмешить меня хотела, дурачилась.
Когда наконец стихли эти страшные хрипы, я лег рядом с ней и лежал до рассвета.
В Энске нет ни дворян, ни крестьян, ни разночинцев. В Энске теперь никого нет.
Надо найти лопату.
Я не могу заставить себя ее закопать. Вчера разрыл яму, которую язык не повернется назвать могилой. Узкая, неровная. Лучше не получается, земля промерзла и не дается ни лопате, ни заступу. Наверное, когда начнет пахнуть, я все-таки отважусь, но пока духа нет. Я обмыл ее, но за три дня тело почернело и покрылось толстой коркой, на которой образовалось нечто вроде паутины. Пытался счищать, но руки трясутся, а из-под содранной корки сочится густая темная жижа. И сейчас уродливая смерть не может отпустить ее, хоть ненадолго показать ее лицо. Кажется, я начал уже его забывать. Наверное, так и наступает безумие.
Не забыть бы, где лежит револьвер.
Мне нужно собраться с силами и сделать запись. Написать быстро и разборчиво, чтобы, если мой журнал все-таки попадет к кому-то в руки, он не решил, что писал сумасшедший. (зачеркнуто: Потому что если бы я об этом прочитал) Кажется, я знаю, зачем приехал сюда, и сделаю то, что нужно, как только допишу.
Я был в полудреме или в забытии, когда раздался первый треск. Он был сухой, как от трения кремня. Это лопалось тело Стеллы. Оно треснуло в нескольких местах, а затем трещины соединились в одну, и корка разошлась, высвобождая на волю нечто. Оно неуклюже выбиралось, елозя тонкими мохнатыми лапами, ему было тяжело тащить свой груз, который через минуту развернулся в два огромных крыла. Ветром от взмахов опрокинуло стаканы, разогнало по углам вырванные страницы. Существо приподнялось над полом и устремилось к свету, падающему на пол из прикрытого ставней окна. Ударилось о ставню и возмущенно затрещало. Толкнуло ее — свет залил комнату и на миг ослепил меня ярким сиянием полупрозрачных крыльев, переливающихся всеми цветами радуги. Но окно было слишком узким, и все попытки выбраться оказались тщетны. Существо билось о стену рядом с окном, стрекотало то ли от боли, то ли от обиды, в комнате поднялся вихрь, взметнулась из углов пыль. Она все билась и билась, шуршали и трещали крылья, (зачеркнуто: а я сидел, забившись в угол, и никак не мог)
И я вырубил эту чертову стену. Очень боялся задеть, повредить крылья, потому что угомонить ее, успокоить было невозможно — но я все-таки сделал это, и она выбралась. Секунду повисела в метре над землей, а затем взмыла в небо, (зачеркнуто: и я долго смотрел ей вслед)
Болезни нет. Есть перерождение — для тех, кто его заслужил. Кто рвался, пусть и бессмысленно, беспощадно, обдирая кожу и ломая крылья. Кто принял настоящее страдание.
Надеюсь, я не опоздал и успею освободить тех, кто, копошась в земле, рвется на свободу.
Нужно только вспомнить, куда я положил лопату.