Степь

Мчался сквозь степь золотой иноходец-время, вписывал в бескрайнюю ширь размеренный топот. Раскидывал ветер над ним сильные крылья.

Касанием широкого взмаха задело крыло землю.

Очнулась степь, огляделась.

Уходил снег вместе с зимней дремотой. Оживая, перетекал в распадки и ложбины. Синели разводьями озера, рвались на свободу из ледяного плена. Тысячи юных росточков ждали горячего призыва, чтобы взметнуться из-под земли и приветствовать зовущее солнце.

Батыр Маулет прислушался: в полусонную небесную тишину взволнованным курлыканьем мягко вклинивались журавли. Маулет словно заново ощутил щемящую радость встречи с родными краями, потому что сам не так давно вернулся с юга. Он сопровождал караван, который собрали аулы рода байсалов для торговли на рынках Ардуза.

Батыр с наслаждением вдохнул пьянящий, как кумыс, запах вольных просторов. Ароматен на юге воздух, душист от цветов и фруктов, но сердцу слаще свой, родной и знакомый. Да и люди близкие — тот же воздух, нельзя без них человеку.

Маулет потерял родителей, когда был совсем маленьким, и воспитывал его дядя. Сиротство рано выковывает мужество батыра, если он по духу — мужчина. Султан южных кочевий, восхитившись недюжинной силой и сноровкой Маулета, звал его в свое войско, но не согласился степняк, вернулся на родину. Все земли хороши, а своя всех дороже.

— Так, — согласилась степь.

Она много вложила в батыра своей силы. А о широте его позаботилось небо. Так устроен человек — как точка скрещения земли и неба. Невидимые ниточки людских мыслей прошивают дали, бесплотные чувства густыми красками расписывают поднебесье, но все дела свои вершит человек на земле, когда стоит на ней уверенно и прочно.

Степь и небо следили за клубящимися потоками аруахов, что вздымались от земли над аулом. Сотканные из страстей и намерений, перевитые быстротечными настроениями, воздушные фонтаны непрерывно меняли форму, очертания, оттенки и направления. Непостоянные, как ветры, и такие же невидимые, аруахи, всегда устремлялись в небо, но распластанные снизу языки выдавали их земную природу. Вьющиеся туманные косы гладили землю в щетине старой травы, будто хотели ускорить ее пробуждение.

Все вокруг дышало волнением предстоящего подъема. Степь прислушалась к отдаленной размеренной поступи: плавно шел золотой иноходец-время, нес в сияющей гриве весну.

 

 

Ссутуленный аксакал выбрался из маеты зимней немощи на солнышко. Устроился неподалеку от юрты, опершись на выставленную перед собой палку, из глубины отрешенности вглядывался в явь, которая виделась уже призрачной.

Молодые суетились, отдаваясь нехитрым своим заботам. Запах варева в казане насыщал простор, свиваясь с отрадно-горьким для степняка дымком. Женщины двигались степенно, неторопливо. У Айгерим так не получалось. Ей хотелось выглядеть по-взрослому, но она забывала о чинности: то и дело бежала вприпрыжку. На ходу успевала бросить шутку и плеснуть смехом.

На подсохшей лужайке играли дети. Старик следил за шумными спорами, за короткой и бурной стычкой двух забияк, потом поманил озорников к себе.

— День бывает без ночи?

И, дождавшись дружного возражения, слабым, но твердым голосом отметил:

— У победы тоже своя ночь есть. И у силы изнанка бывает черная…

Тот из мальчишек, что чувствовал себя победителем, насупился. Понял, что из-за него отвлекся аксакал от своих дум.

Старик устало прикрыл глаза. Хорошо, что уловил юнец его мысль. Не умом, ум тоже темную сторону имеет, — в душу взял, а голова теперь пусть додумывает.

Все в мире делится на день и ночь. А человек ищет то, что их объединяет. И если не находит, трудно ему в этом мире.

— Так, — согласилась степь.

Айгерим издалека улыбалась отцу, подъезжавшему к юртам на гнедом жеребце. От взгляда на свою любимицу теплее стало на душе Едигея. Он втянул ноздрями аппетитный запах, идущий от котлов, уловил дух деятельной безмятежности аула и встряхнулся, отгоняя невеселые думы. Еще вчера по этим полям ходила смерть. Черный джут косил табуны и отары, оставляя на снегу застывшие трупы, но вошло в силу солнце, слизнуло жестокую ледяную корку, и жизнь пошла дальше, уверенная в своем могуществе.

Для земли жизнь и смерть — родные сестры. По своим законам живет земля.

— Верно, — одобрила степь.

Она ценила моменты раздумий: упорство мысли и неспешные выводы ткали основу рассудительности. Не так уж прочна у людей была эта основа. Источники здравомыслия били из глубин веков, но не всегда их живительная влага наполняла души. В смятенном клубке людских настроений и помыслов сплетались незримые духи-аруахи. Они бурлили и спорили, и в этой жаркой разноголосице человеку трудно было расслышать спокойный голос Сущего.

Но люди напрягали свой слух, и за это простить им можно было многое.

 

 

Степь улыбалась небу во всю ширь раздолья — от горизонта до горизонта.

Степь исходила тюльпановым жаром. Счастливой невестой кружилась среди цветов весна.

На брачное ложе лугов опускался почтительный ветер, горячими сердечками тюльпанов пламенел ковер любви.

В напоенном ожиданием воздухе хозяйничал у озера аруах упований. Взволнованно суетились птицы, подтыкали гнезда в трепетном предчувствии момента, когда высунется из-под серой скорлупы крошечный, но всесильный клювик.

Слушал батыр Маулет звон весны, а слышал смех Айгерим. Сверкали блики воды, как лукавинки в глазах Айгерим. Пушистые метелки камыша — как совиные перья на шапочке Айгерим. Порывистая, украшенная ветром, степная шалунья заполнила все пространство его души, а потом вылилась в степь, словно та была продолжением души батыра.

Подхлестнул Маулет своего коня. Аруах связующий, что тянет былинки к солнцу и влечет человека к человеку, гнал батыра в аул Едигея. Пусть случайно, пусть невзначай, но увидеть ту, мысль о которой разливалась в груди весенней сладостью.

Улыбнулась степь понимающе. Она и сама блаженствовала в объятиях того же аруаха, подчиняясь великой его силе. Пуста без притяжения была бы земля и пусты люди.

 

 

Если долго скакать на коне, кажется, что въезжаешь в небо, а облака скоро опустятся на голову.

Всей грудью вбирает Айгерим раздолье весны. Запрокидывает голову, окунаясь в синеву простора.

Высоко в небе кружит птица. Это ловчий сокол Динибека.

Джигит сам похож на своего пернатого охотника, — такая же гордая посадка, взгляд острый и хищный — обжигает. Но Айгерим любит неистовость. Нравится ветер в лицо и ураган скачки. Нравится зеленый огонь степной дали.

Курчавятся в низине отары овец, катятся белые клубки по травяному полю, задорными мячиками подпрыгивают ягнята.

На горизонте всадник, это батыр Маулет. Наверняка растеряется при виде девушки, станет смешным и неловким. Как не поддразнить? Насмешница своего не упустит. Пусть нет в степи равных Маулету джигитов, но перед Айгерим он — не барс, а робкий ягненок.

Степь вздыхает. Ей дороги все ее дети, но любит она каждого по-разному. И для всех хочет счастья, но слишком часто люди его не находят, потому что слушают не своих аруахов.

Всем своим детям рада степь, но не за всех рада. Степь жалеет скучных, чья унылость вымывает из жизни краски. Степь досадует на обидчивых, которых терзает собственная подозрительность. Степь сердится на жадных: вот кому всегда всего мало! Даже безбрежие просторов вызывает в них не радость, а зависть. А те кочевники, что идут с востока от предгорий, ее тревожат: среди благородных нитей ведущего аруаха таргунов хищными змейками вьются волоконца корысти. И сам трепещущий куст пусть и велик, но темен.

Степь открыта тем, кто бесхитростен и щедр. Их души создают сияющий аруах праздника, который вбирает в себя самые яркие потоки света. Аруах несет животворный огонь мироздания, тот, что смыслом наполняет день от рассвета до заката.

Большой той — великий праздник для степи, потому что ее просторы полнятся настроением единства. Под сенью солнечного аруаха степняки собираются в один народ, забывая о распрях и заботах.

Айгерим тоже думает о празднике. Как она любит восторженное его кипение! Каким волнением наполняется душа!

Старики сидят за дастарханом, ведут чинные беседы, слушают предания сказителей-жырау, прикасаясь к мудрости и славе предков. У молодежи свое пиршество — безудержный смех и бесконечные игры. До утра не смолкает веселый гомон и озорные шутки, а утром начинаются состязания. Айгерим уже знает: будь то конная скачка-байга, борьба на лошадях или стрельба из лука на скачущем коне, — лучшим везде будет батыр Маулет. А вот хочет ли она участвовать в скачках «Кыз куу»*, Айгерим еще не знает. От коня батыра Маулета ее скакуну не уйти, но уступать кому бы то ни было Айгерим не хочется. Даже Динибеку. Но тот самолюбив, из страха проигрыша состязаться откажется.

Ветер обожает игры молодежи и отдается им со всей страстью. Он бросается навстречу джигитам, несущимся на конях к победе, бьет в лицо, отклоняет стрелы от цели. К девушкам он более снисходителен: только треплет косы да закручивает оборки нарядных платьев.

Аруах праздника призван напоминать о неустанной благодарности Сущему за то, что не останавливается жизнь. Он не должен исчезать после тоя.

Степь привыкла вливать в сияние любимого аруаха свои моменты радости: пересыпать звоном колокольчиков и трелями птиц, одаривать тихой нежностью цветов, знойным ароматом чабреца и прохладной горечью полыни. Аруах принимает. Но приходит он в степь только к людям. А те куда с большим усердием служат аруахам будней, и степь тихо удивляется: разве не правильнее напитывать силой того, кого больше любишь?

Пусть бы золотой иноходец-время никогда не уносил весну из ее краев! Пусть бы люди оставались беспечно-молодыми, а трава всегда зеленой! Пусть бы смех весенних праздников и звуки домбры никогда не покидали степных просторов, а состязания джигитов не знали иной страсти, кроме азарта.

Но если остановится скакун, не замрет ли жизнь?

И несется вдаль золотой иноходец, листая степные дороги, несется мимо и сквозь людей. Он принес в степь весну, а этого уже немало.

 

 

Едигей чинил упряжь, а мысли витали над кочевьем.

Степь помнила его беззаботным мальчишкой, задиристым, но простодушным. Он вырос в удалого джигита. В какой-то момент юношеская беспечность враз сменилась серьезностью мужчины — Едигей тогда наткнулся на кроткий взгляд Карлыгаш** и замер от нежности к маленькой и трогательной в своей беззащитности ласточке.

Степь знала Едигея разным, но не видела мрачным. Никогда не удавалось руху отчаяния запустить всепроникающие ручейки уныния в душу этого человека. Рядом с такими людям тепло, надежно, оттого бывают они придирчивы: внимательно присматриваются к своим светочам и не терпят их слабостей.

Едигей думал о кочевье. Нельзя степняку сидеть на месте, если хочет он видеть свой скот тучным. Будь у байсалов достаточно выпасов, они и весной не так пострадали бы от джута — перегнали бы голодные стада туда, где не пряталась трава под страшную ледяную корку с навалами снега. К урочищу, что спасало прежде, идти опасались — таргуны, надвигающиеся с востока, участили свои набеги.

То, что бай Балгабай прислал сватов, для аула было великой радостью. Большой калым сулил степной богач за невесту, только лошадей пять табунов. Но еще важнее было то, что обещал Балгабай выделить байсалам часть выпасов у северных границ. Родичи Едигея пили в юрте молодой кумыс и довольно покрякивали, предвкушая выгоды от предложения Балгабая.

 

Неспокойна сегодня Айгерим, с утра не находит себе места. Суетятся возле нее радостные тетушки — довольны, что бай сватов прислал. Большой калым за невесту — всему аулу выгода, а родственниц к тому же ожидают богатые подарки.

— Он же старик, — тоскливо возражает Айгерим.

— Зато ты молода! — дружно отбивают тетушки. — Пусть четвертой, зато любимой женой будешь. Не придется тебе бегать за ягнятами да дым глотать, никакой тебе черной работы. Будешь сидеть в белой юрте нарядная, своему мужу кумыс подавать, что работники приготовят. А пятьдесят лет — еще не старость для мужчины.

В глазах тетушек зависть. И не только у одиноких, не только у тех, кто мужем обижен. Видно, усталость сказывается — тягот у кочевников конца-краю нет.

Едигей молчит. Дочь еще юна, не собирался он так рано отдавать ее замуж, но пришло, видно, время устраивать судьбу своей красавицы.

Мрачнее тучи входит в юрту к отцу вмиг потускневшая шалунья. Нет у женщин степей права возражать мужчине, хорошо знает об этом Айгерим, и пусть воля отца поперек всей ее души, но она обязана подчиниться.

Хмурится Едигей. Пусть не сокол Айгерим, а только синичка, но без полета степная птица — всего лишь тушка с перьями. Какая радость от дочернего почтения, если не принесет оно отцовской любимице счастья?

— Пришло время тебе, дочь, саукеле надевать, — медленно начинает отец. — Три жениха к тебе сватаются: бай Балгабай, батыр Маулет и охотник Динибек. Люди все достойные, каждый по-своему хорош, не ошибись в своем выборе.

Недоверчивая радость плеснулась в глазах Айгерим — первый раз, как вошла, подняла голову, на отца смотрит непонимающе.

Сыновья Едигея от неожиданности опешили, младший брат от злости поперхнулся — куда годится спрашивать у женщины мнения. Когда есть власть в руках, можно обойтись и без согласия.

Только степь видит все иначе. Суровое чувство долга, что нависло над головой Едигея, — аруах сложный, раскидистый. Много в нем ответственности, перемешанной с грядущей виной, но есть и горечь прошлой скорби. Незаживающую рану Едигея вновь пронзила застарелая боль: не сумел он защитить слабого, доверившегося. Давняя вина высветилась в памяти, всплыла из глубин большого долга и выплеснула печаль о потерянной ласточке.

Падали облака, когда раскачивал молодой Едигей качели алтыбакан, с восторженным смехом взлетала над ними осмелевшая тихоня Карлыгаш, сияя улыбкой, предназначенной только ему. Но к отцу возлюбленной явились сваты из богатого рода и отказал он Едигею, будто не между джигитами выбирал, а между калымами.

Аруах женской кротости не смог тогда одолеть духа свободы, силу которому дает сама матушка-степь. Долго неслись влюбленные в ночи, только не смогли ускакать от утренней погони. Последнее, что помнит с того дня Едигей, — это петлю аркана, с глухим ударом сорвавшую Карлыгаш с коня. Избитый, он едва выжил тогда, но когда в себя приходил, не от своей боли мучился, а от той, что выпала его ласточке. Он боялся дохнуть на любимую, а ее — об землю на всем скаку.

— А потом — под тяжелый свод аруаха покорности, чтобы всю жизнь, изо дня в день учил, как любить нелюбимого, — печально вторит его мыслям степь.

Ничего не знает об этом Айгерим, но чувствует, что важен для отца ее выбор. Не всякий конь — скакун, не каждая птица — сокол. Не ошибиться бы. Пусть поможет ей степь.

Мало радости быть игрушкой старика, тянущего руки, чтобы проглотить чужую молодость. И дичью шалого охотника быть не хочется. Слишком капризен для мужчины Динибек, неустойчив.

— Отец, мой избранник — батыр Маулет.

Взвыли братья — пропал калым из пяти табунов, не будет новых пастбищ. Зверем смотрит дядя, а другие ждут, что не согласится отец с решением строптивицы.

Едигей молчит. Правильный выбор сделала дочь. Не поймалась на приманку богатства и сытости, не уступила огню недолговечной страсти. Выбрала мужество и надежность. Красота джигита — в его отваге.

Степь тоже молчит, потому что она всегда молчит. А аруахи пусть себе волнуются. Они никогда не выше Сущего и, даже не зная того, все равно служат ему.

 

 

— Барымта! Барымта!***

Обиженный отказом Айгерим, Динибек не выдержал нападок уязвленного самолюбия — а может, и не привык усмирять своего руха гордости. Подхлестываемый злобой униженного, отдался он власти мщения и подговорил приятелей угнать табун Едигея.

— Барымта! Барымта!

Загудела земля. Задрожала степь от яростного конского топота и в который раз пожалела, что не видят люди, кому служат. Туман плоти духов намного тоньше того, из которого творятся облака. А бесплотную материю люди всерьез не принимают.

Сколько раз уже слышала степь крики «барымта» и ни разу не слыхала, чтобы так же громко летело к небу «берекет».*** Почему так тихи голоса аруахов мира в то время как рухи войны торжествующе громогласны?

Отряд под предводительством батыра Маулета, который выступил в защиту будущего тестя, кроме дубинок-соилов для набега ничего не взял, потому что не смерти хотел, а правосудия. Только все равно аруах, под сенью которого мчались джигиты, был похож на раскинутый куст гнева, перевитого сполохами мести. Снаружи аруах справедливости выглядел вполне достойно и даже отдавал благородным свечением. Но он так широко распластался над степью, что не смог скрыть неприглядности своего чрева. Гнев может называться праведным, но внутри он неизбежно черен.

Барымтачи вернулись с победой. Табунщики гнали Едигею украденных лошадей, а с ними — скот тех, кто позарился на чужое.

Но некому было разделить торжество победителей: разрубленный мечом Едигей лежал, одинаково равнодушный как к горю, так и к радости. Окровавленный и уже бессильный меч его валялся рядом.

. Аул исчез. Разграбленные юрты сиротливо смотрели пустыми проемами дверей с откинутыми пологами: их бездыханные хозяева в крове больше не нуждались. Недавние родичи и друзья обернулись безучастными телами, разбросанными на земле там, где настигла смерть.

Степь молчала. Безмолвствовали птицы, растерянные свидетели нежданного побоища. Замерли потрясенные полевые зверки, и даже кузнечики онемели, потому что в густой скорби, улегшейся на землю, беззаботности их песен не было места.

— Айгерим! — звал Маулет. — Айгерим!

Но не откликалась на зов его невеста. И среди мертвых тел ее не было. Все красивые девушки аула пропали, злодеи увели их, чтобы продать в рабство.

— Таргуны! — с ненавистью выдохнул один из джигитов, разглядывая оперение стрелы, вынутой из груди аксакала.

Немигающим взглядом смотрел в небо старик, так и не успевший донести мысль о ночи победы.

— Грош цена той победе, что не несет жизни, — довершило эту мысль небо. Сурово, укоряюще громыхнуло оно из-под насупленных туч.

Аруах вины сгустился и всей тяжестью улегся на джигитов, стоящих перед лицом большого горя. Некому было выступить против убийц, налетевших на мирный аул, — не тем заняты были его заступники.

— Воин — только тогда воин, когда является защитником, — опять громыхнуло небо и отрешилось от глупцов. Оно собиралось пролить на онемевшую степь свои яростные слезы, чтобы привести ее в чувство.

— Дамир, Исатай, скачите в ближние аулы, собирайте людей, — крикнул батыр Маулет. — Эти волки не уйдут от нас — они идут медленно, потому что гонят наши табуны и скот. Мы пойдем по следам.

С кучкой всадников помчался батыр Маулет в погоню.

Степь по-прежнему зябко куталась в тишину и с тоскою готовилась к безрадостным дням, что длинной чередой входили в тень жестокого руха войны. Далеко видела степь, намного дальше, чем джигиты. Видела, как ошибается батыр Маулет, представляя злодеев обычной шайкой трусливых грабителей. Видела, что аул Едигея — не единственный, потому что хан таргунов, честолюбивый Данияр собрался расширить границы своих владений и направил войска на земли соседей. Видела кровь и стоны под сенью великого страдания, неизбежно примыкающего к растрепанному столбу руха войны. Видела, как стрела, пущенная из засады, собьет с коня батыра Маулета и как разметают по полю таргуны его соратников.

Небо прильнуло к земле, то ли успокаивая, то ли пытаясь успокоиться в широких ее объятиях. Но не было нигде покоя, потому что все свирепел и все разрастался над степью черный пожар зловещей, совершенно бессмысленной, никому не нужной войны.

 

 

Напрасно кружилось над неподвижным телом черное воронье — не суждено было батыру принять смерть, не приняв боя.

Заплаканный, чумазый мальчишка, которому повезло укрыться в высоких прибрежных камышах, дождался, пока ускачут таргуны, и, непрерывно озираясь, поспешил туда, где полегли джигиты. Он прижал ухо к груди Маулета, услышал биение сердца и с усилием, короткими рывками поволок безжизненное тело в камыши.

Ураган войны, вобрав в себя тьму подчинившихся вихрей, закрыл солнце. Спутанные космы осатанелого руха упали на землю волнами страдания, ужаса, огромной людской боли. Угодливо неслись впереди трусость и предательство, полагая, что зыбкое облако страха укроет их от собственного презрения. Черной грязью расплывалось беззаконие, муть насилия застилала разум.

— Терпишь? — мрачно спросило небо. Оно сейчас постоянно было хмурым: безумствующие рухи до капельки выпили его синеву.

— Устала… — печально отозвалась степь. Она устала от стонов и слез. Устала от жестокости и проклятий.

— Сами распустили своих бесов, — ворчливо сказало небо.

— Сами… — печально согласилась степь. Она имела в виду и себя, и небо, и людей, раскормивших злобных рухов. Как избалованный ребенок, рух-аруах забирает своих творцов в невидимый плен подчинения. Собственная сгущающаяся мгла все более застилает ему свет Сущего, а расплачиваться за созданную тьму неминуемо приходится людям.

— Ждут нового потопа, — сказало небо и швырнуло копье молнии. Оно говорило только о людях.

— Не спеши, — попросила степь. — Они ведь наши дети.

— И каково матери, чьи дети убивают друг друга?

Не ответила степь. У правды своя жестокость.

Одного цвета кровь у байсалов и у таргунов, один язык и общие предки. Почему вдруг какой-то народ начинает считать себя выше другого?

Когда степной орел уносит в когтях пойманного корсака или заяц исчезает в пасти лисы, жизнь одного зверя перетекает в жизнь другого, смерть кажется оправданной, как безжалостная необходимость. Но когда один человек лишает жизни другого только потому, что тот ему не нравится, о нужде говорить не приходится.

— Все, что без надобности, — корысть. Малая ли, большая, но ведет она к безумию, — мрачно подтвердило небо.

С жалостью смотрела степь на Данияра-победителя: мечтая о власти и величии, он стал рабом, мелким прислужником руха гордыни. Никогда память народа не измеряла величие бесчеловечностью. Нет объединения без единства, а в основе единства — всеобщность добра.

Жалела степь и бая Балгабая, думать о котором хотелось только с презрением. Зубами скрипел Балгабай, посылая в ставку хана лучших своих скакунов для дани, но ханским сборщикам улыбался ласково, как братьям. Лазутчики таргунов, представляясь купцами, задолго до нападения подкупили степную знать, и разрозненный народ байсалов, не помышляющий о вероломстве соседей, стал для хищников легкой добычей.

— Сила не слышит правды, — уныло гудел ветер. Он тоскливо слонялся по равнинам, почти не ворошил трав, лишь трогал поникшие колокольчики и не мечтал уже о празднике. Ветер разделял горечь обездоленных байсалов и повторял то, что чаще всего произносили они.

Трудно устоять перед напором торжествующего руха войны. Слепая, бездумная сила шла по головам и по судьбам, ломала, крушила все на своем пути и забавлялась страданиями. Как не поддаться безысходности?

Но степь помнила об обратной стороне силы.

От тех сынов, чье мужество питала мудрость, степь ждала решимости, потому с надеждой смотрела на Маулета. Батыр оправился от ран, взял в руки оружие и превратился в мстителя. Ханские сборщики дани не знали покоя, потому что в любой момент, минуя заслоны таргунов, мог нагрянуть суровый всадник и потребовать отмщения. Скрывался неуловимый батыр то в камышах, то в балках. Порою удавалось ему переночевать в какой-нибудь уцелевшей юрте степняка, отдаленной от основных кочевий.

Хозяин принимал гостя как посланника надежды, угощал от души, не жалея последних припасов. Иной раз в такой юрте случался заезжий акын, и тогда в ней возникал настоящий праздник.

Далью текучих просторов пела домбра акына, плакала слезами вдов и матерей и неустанно напоминала о временах героев. Предкам байсалов тоже приходилось несладко: рвали единство родо-племенные распри, а там, где нет сплоченности, нет места миру. Но находился мудрый бий или смелый батыр, собирал народное ополчение и объединял степняков в неукротимую силу. Пела домбра давно известное: «Ручьи сольются — река, люди соединятся — сила, возьмется народ — озеро перельет».

Верила домбра, что не кончились байсалы. Не может исчезнуть народ, в котором остались акыны и мстители.

В такие моменты аруах единения, потерявшийся среди черноты рухов, нависал над отдаленной юртой, чтобы напитаться силой. Все настойчивее аруах искал героя, кто смог бы разжечь пламя и объединить разрозненных, павших духом байсалов. Его волей хозяин-степняк в присутствии батыра проникался уверенностью и говорил: «Перед дружной стаей воробьев и кобчик отступит».

Маулет кивал, но не думал о стае: у одинокого волка больше свободы.

Степь упрямо ждала.

 

 

Плавно рассекал седые ковыли золотой иноходец-время. Путались в летящей гриве дни и расстояния. Степь по-прежнему родила цветы и травы, вскармливала бесконечные табуны, отары и с печалью смотрела на своих детей.

Рух насилия лениво свешивал в степь свои космы. Уверенный в силе страха, удесятеренного кровью и страданиями, он не следил за движением неподчиненных аруахов.

Хитроумные таргуны на захваченных землях умело стравливали баев и биев, чтобы усилить разъединенность. Разоряя непокорные аулы, они искали и находили тех, кто способен был променять достоинство и свободу на сытую похлебку пса-прислужника.

Маулет дважды чуть не попал в западню, и стало понятно, что охотится на него кто-то из соплеменников. Предатель обнаружился быстро: в степи человек весь на виду. Так и не смог Динибек одолеть своей ненависти к бывшему сопернику. Только не подумал охотник, что не против врага выступил, а против народа, не желающего себе сиротства. Суровая стрела в багровом полыхании заката настигла Динибека, и смерть пришла к нему совсем не от таргуна.

 

Степнякам выпала хорошая добыча: джигиты отряда Маулета наскочили на караван хана Данияра, идущий с юга. Одна из его жен возвращалась от Ардуза с богатыми дарами. Вереница верблюдов, что с гордым видом несли ценную поклажу, казалась нескончаемой.

Воины хана не устояли перед отрядом Маулета. Перебив и спешив боевую охрану, джигиты-байсалы начали сноровисто сгонять лошадей, разбирать тюки. Коней, верблюдов большей частью раздадут обездоленным и слабым. Кое-что пойдет на обмен оружия, а основную долю товаров повезут на рынок южного города, чтобы среди понурых, закованных в цепи рабов выкупить еще одну партию байсалов.

Батыр подъехал к перепуганной кучке слуг, сбившихся возле роскошно одетой женщины, которая не отрывала от джигита глаз и пристальным взглядом издалека тянула к себе.

Маулет не сразу понял, кого поставила перед ним на заковыристом, ломаном пути затейница-судьба. С лица, покрытого шелковым химааром, из-под насурмленных бровей смотрели незабываемые глаза.

Айгерим!

Да, это была она, та, что снилась ему тревожными ночами, та, что утренней звездой вела по нынешнему пути, придавая мужества и смелости в самых суровых испытаниях. Та, что не состоялась как мать его детей, но в мыслях всегда скакала рядом, стремя в стремя, как боевая подруга, спутница, разделявшая помыслы.

— Айгерим! Жива. Я нашел тебя, родная.

Темны глаза Айгерим. Столько воды утекло — растворились лукавые искорки в глубине пережитого.

— Я искал тебя все время, Айгерим, я так хотел выкупить тебя из плена… Теперь ты свободна! Мы вернемся в наши края, в долину Кумискел, соберем родичей-байсалов и откочуем на север. Там не так обильны травы, но нет раздоров, земледельцы обходятся без войны…

— Мой народ теперь — таргуны, а не байсалы. Ты забыл, Маулет: род женщины — тот, которому принадлежит её муж.

На строгом лице былой хохотушки — ни тени улыбки. Сама Айгерим — как каменное изваяние.

— Муж? Ты называешь хана своим мужем? Данияр — убийца твоего отца!

— Данияр — отец моего сына…

Взметнулись и опали ковыли. Долгим стоном ветра отозвалась степь. Выдержишь, человек?

Сломаешься — пойдет жизнь мимо тебя. Тряхнет гривой золотой скакун и понесет время дальше, тем, кто не устает искать счастье.

— Они уже смешали любовь и ненависть, — сердито сказало небо.

— Они даже в ненависти ищут любовь, — тихо ответила степь.

Трепетной, протяженной волной шли вслед удаляющейся кучке таргунов серебряные ковыли, будто пытаясь остановить уходящую к горизонту несбывшуюся мечту батыра. Маулет застыл, забыв о времени. Каково тебе, моя красавица? Не хватило тебе радости для бывшего суженого, но осталась ли она вообще в рассеченном пополам сердце?

Степь приникла к женской боли, тихой грустью огладила печаль своей любимицы. Крепись, Айгерим. Как железо испытывается в огне, так человек в беде. Дорога судьбы не терпит безнадежности, а тебе еще нужно растить сына среди таргунов, не давая забыть, что его дед — байсал.

Хлестнул коня Маулет, оставляя позади свой отряд с добычей.

Словно заново переживал он ощущение давнего сиротства. Не было больше рядом незримой спутницы. Пусть не по своей воле, но покинула его Айгерим, последовала своим путем совсем в другую сторону. Погас свет путеводной звезды.

— Не звезда выбирает идущего, а идущий — звезду, — сердито сказало небо.

Степь тревожно молчала. И по-женски ждала. У терпения, закаленного веками, поддержка одна — надежда.

Верный конь скакал неистово, яростно, чувствуя боль хозяина и пытаясь разделить ее с человеком. Понемногу тот успокаивался, наконец перешел на шаг. Маулет оглянулся на своих джигитов и впервые за последнее время почувствовал, что не одинок.

Не одинок. Сзади скачут надежные, проверенные в битвах друзья. А впереди ждет развеянный по степи несчастный народ. Сколько байсалов погибло от рук завоевателей, сколько умерло от нужды и голода! Замыкаться батыру в своем горе — значит множить страдания народа. Всплыли в памяти и словно по сердцу ударили слова мудреца-акына: «Для себя жить — тлеть, для семьи — гореть, для народа — светить».

Развернул Маулет коня и поскакал навстречу отряду. Предки-степняки говорили: «Пока пальцы не сожмутся в кулак, рука не согреется». Пора, давно пора сжимать кулак. Если не нашлось предводителя среди степной знати, кто, как не батыр, соберет народ в войско?

— Верно, — одобрила степь и улыбнулась

Небо напряженно молчало. Под небесным сводом набирал силу новый, непривычно яркий, рвущийся на свободу свет. Аруах единения золотыми лучами пробился, наконец, сквозь жгуты напрягшегося руха насилия, расправил солнечные крылья и взмыл в высоту.

 

 

 

 

*Кыз Куу — «Догони девушку», национальная игра

**Карлыгаш — ласточка (каз.)

*** Барымта — одна из форм решения родовых споров — самовольный захват, угон скота у обидчика в возмещение причиненного ущерба

**** Берекет — мир, согласие (каз.)