Земфира
Она не очень походила на цыганку. Только имя, но оно было говорящим не для всех, а после того, как тёзка спела про "небо Лондона", так и вовсе, едва она представлялась Земфирой, её принимали, скорее, за татарку или… как там её… башкирку. По современным меркам — ни дать, ни взять, вполне русский человек.
В ней не было ни индийской смуглости цыган, ни их маленького роста и субтильного телосложения. Неизвестно, с кем согрешила её мать, но пошла она не в отца, за что была им бита с детства. Высокая и светловолосая, она выделялась статью не только среди родных, но и среди местных, приднестровских молдаван, в основном — смуглых и черноволосых. Мать её умерла вскоре после родов, бедная пятнадцатилетняя девочка, которую Земфира совершенно не помнила, а отец… отец бил её до тех самых пор, пока не пропал на каких-то своих путях-"дромах", и осталась она совершенно одна при таборе, и это был подарок судьбы. Ромы, что бы там про них ни говорили, к детям, своим и чужим, относились ровно и со вниманием.
Когда она повзрослела, и у неё впервые пошли месячные, как раз образовалась Приднестровская республика. Паспорта тогда давали всем, кто захочет, почти бесплатно, и стала она гражданкой Приднестровской Молдавской Республики, ПМР, — Земфирой Ивановной Дымбовяну. Ей, наверное, было около четырнадцати, когда она первый раз пересекла границу на автобусе, везя под юбкой двести доз мутной маковой дряни. Теперь её светлая стать, голубые глаза и высокий рост помогали семейному бизнесу, и отношение к ней волшебным образом переменилось. Вскоре её стали чаще использовать не как наркокурьера, а скорее, как казначея, доверяя открывать и закрывать счета, перевозить деньги, и даже — совсем редко — передавать сообщения.
Так продолжалось долго. Её выдуманная дата рождения, совпавшая с празднованием дня Святого Валентина, годы спустя стала почти настоящей, да и она свыклась со своим паспортным возрастом, так что 14 февраля 2014 года почувствовала себя вдруг сорокалетней старой девой. Бабой-девственницей. Бездетной, никому не нужной странной женщиной, которая только что вышла из автобуса Санкт-Петербург — Одесса. Холодный ветер разгонял других пассажиров по такси, заставлял жаться к старой "стекляшке" автовокзала, а она стояла рядом со своей сумкой, в которой за подкладкой были спрятаны паспорта и деньги, и плакала. Ветер вытягивал из глаз на виски дорожки слёз, и ей показалось, что так будет теперь всегда.
Почему у неё не было детей? Это случилось давным-давно. Ей ещё не было десяти. Была какая-то ярмарка, и они приехали на неё всем табором. Женщины пошли искать ткани, мужчины — торговаться за сахар и за соль. Она, как самая высокая, вечно таскала за всеми тюки с покупками да ещё и присматривала за детворой. Многие дети были старше её по возрасту, и только один карапуз был точно младше — ему ещё и двух лет не исполнилось.
Он быстро устал и просился к ней на руки. "Фиа, фиа!" — ныл он, протягивая к ней ручонки. А она уже так устала от бесконечных тюков! Брать маленького Куча на руки не было сил совершенно. Она оставила мальчугана в проходе между импровизированных палаток и лотков, а сама, стараясь приглядывать за ним, носилась взад и вперед, перетаскивая свёртки и скрутки от сновавших между рядами женщин к нанятому по случаю ярмарки грузовику.
Маленький Куч плакал, что её устраивало ещё больше, — так она могла, не глядя на него, знать, что он где-то там, за спиной.
Но тут вдруг грянула музыка, и она отвлеклась на карусель.
Куч, его звали Куч. Маленький человечек, десять килограммов (хотя, какие там десять…) костей и мяса. Она отвлеклась всего на одну минуту, позволила себе засмотреться на мельтешение красок на карусели, и вот — он пропал. Вначале она не поверила в то, что он пропал. Сколько раз дети бегали между рядами, сколько раз уходили гулять на луга — они никогда не терялись. Она металась туда-сюда, и вскоре, видимо, посчитав, что это какая-то игра, следом за ней принялась бегать вся детвора табора, крича: "Куч! Куч!.." А затем к ним присоединились и взрослые.
Потом, когда она сотни раз просыпалась в слезах, ей виделся кто-то страшный и большой, сидевший в пустой торговой палатке. Вот он отодвигает полотнище, прикрывающее вход, протягивает толстую волосатую руку и забирает Куча внутрь. Скручивает ему шею и прячет куда-то в сундук. Садится на него и наблюдает, как маленькая Фира бегает и плачет.
И тогда, прямо во сне, ей становилось страшно, и она ненавидела себя за этот страх прямо во сне. Ей казалось, что стоит ей перестать бояться этого, этого… Неминуемого, этого страшного Настоящего, которое, один раз случившись, уже не меняется… этого грязного толстого грубого мужика, которого нарисовало её воображение, воплощения Необратимого, — и она все сможет изменить.
Она, неприкаянная, стояла на холодном одесском ветру, на автовокзале, а страшные псы воспоминаний рвали ей душу. Ненависть к себе и к окружающему миру снова протянула ей спасительную руку, не давая лечь прямо на серый, с дорожками степной пыли под бровками, асфальт.
— Ненавижу тебя! Ненавижу вас всех — сытых, довольных, мягкотелых! Если бы ты знала, как мне хочется ткнуть в вас пальцем… и я уверен, что после этого из вас побежит желудочный сок!..
Она даже не поняла вначале, что слышит чужой голос. Ей показалось, что это она сама говорит вслух. Но нет, совсем рядом, в нескольких метрах от неё, прикрывая телефон от ветра, массивный мужчина яростно шептал эти слова, и они, как ей показалось, искрами вылетали из его рта.
— …вы ни на что неспособны! Вы пользуетесь смертью и потом поколений, оставляя после себя только говно и мусор…
Порыв ветра заставил его повернуться в сторону Земфиры, и она увидела его мужественное грубое лицо. Он был высок, одет во что-то зимнее (она не обратила внимание, во что), и уже в возрасте — непокрытая голова была укрыта седым ёжиком коротких волос.
Его слова стали ещё яростней:
— …если я смогу вас проклясть так, чтобы от вас на этой земле ничего не осталось — я прокляну!
Он встретился с ней глазами.
— …я уничтожу вас до десятого колена, чтобы вы не смогли передать свою гнилую, жирную кровь своим ублюдкам. Чтобы эта земля, наконец, очистилась от вас.
И она шагнула ему навстречу, и прошептала:
— Да! Да!
Он убрал телефон от лица и сделал движение навстречу. Оказался рядом с ней и яростно поцеловал. От его дыхания потянуло странным холодным запахом, ей показалось, что это зима целует её, и она леденеет от её дыхания. И она потеряла сознание.
Если б она могла видеть, то заметила бы, как седой мужчина сделал быстрый знак кому-то в стоявшем неподалёку внедорожнике, подхватил на руки и усадил её, бесчувственную, на переднее сиденье подъехавшей машины. Затем водитель вышел, уступая место говорившему, и быстро зашагал в сторону заправки возле автовокзала.
Седовласый забросил сумку Земфиры в багажник, сел за руль, не спеша проверил, хорошо ли пристегнута его спутница, и, аккуратно сдав назад, выехал на клеверную развязку рядом с автовокзалом.
— Мы два лепестка пламени, — шептал он ей. — Мы горим чистым небесным огнём, и когда мы сгораем, то от нас не остаётся ничего. Единственный способ очиститься — это пройти через огонь нашей ненависти.
Он лежал сзади неё, его жаркий шёпот тревожил её, заставлял лететь. Казалось, что соединившись физически — они соединили свои души.
Первые три дня, они не выходили из квартиры, и она даже не представляла себе, как выглядит их дом со стороны. За окнами виднелась неглубокая лоджия, а за ней — укрытый белым снегом парк.
На третий день он вывел её на прогулку, поздней ночью, и они гуляли под луной.
Она давно рассказала ему о себе все, опустошилась полностью. Она давно отдала ему и деньги, и паспорта, потому что не представляла себе возвращение куда бы то ни было. Она давным-давно стала пить с ним таблетки, потому что он сказал ей, что она больна и ей надо вылечиться.
Три дня назад она была никем, не женщиной и не человеком, а так — клубком ошибок. А теперь она стала женщиной, спутницей, целью и средством. Она горела нежным пламенем, и он брал её пламя в ладони и соединял со своим.
— Послушай, — говорил он. — Не может настоящий человек прожить жизнь просто так, без цели, без яркой очищающей вспышки в конце. Раньше жили так, чтобы в один момент вложить всю свою силу, всю свою жизнь в очищающий удар меча. Женщины не сдавались победителям, они умирали со своими мужьями. Дети не прощали смерти отцов — они убивали врагов ценой своей жизни. Раньше жили мало, но правильно! И земля была чище, и миром правили только сильные люди.
Она слушала его, не перебивая. Ей казалось, что после того, как она всё рассказала ему — в её душе образовалась пустота, и теперь он наполнял эту её пустоту новым смыслом. Чистой идеей.
— Скоро я уеду, меня не будет рядом. Но ты — всё поймёшь!
Он настроил ей спутниковое телевидение, оставив только два канала.
— Смотри внимательно! Старайся не пропускать новости в восемь вечера, а если вдруг пропустишь — посмотри повтор ночью.
Не забывай пить таблетки, одну вечером, а вот эту — с утра. Я приеду через три месяца и привезу ещё.
Он что-то делал на балконе, и когда она спросила его, что это он делает, он ответил: это тебе поможет, и накрыл какой-то ящик одеялом.
А потом он уехал, и она стала считать таблетки, потому что потеряла счёт дням без него.
Вначале таблеток было девяносто, потом, как-то очень быстро, стало сорок пять, и вот тут дни стали тянуться очень медленно.
Она ни с кем не разговаривала (он не велел), выходила в весенний парк только по ночам. Сильно похудела, потому что есть ей не хотелось вовсе, но всё-таки заставляла себя есть каши (потому что он так сказал), запас которых в кухонных шкафах казался неиссякаемым.
Цыгане, с которыми она жила, в основном были православными, и она восприняла эту весну как очистительный пост, за которым должен был снова явиться её Мессия.
А потом таблетки кончились, и он не приехал.
День, второй — она ещё держалась, а на третий день, когда она в очередной раз включила телевизор, к ней пришли голоса.
— …в который раз повстанцы уговаривают профашистские войска прекратить бомбардировки жилых кварталов. Женщины и дети не виноваты в том, что их мужья и отцы не хотят жить под гнётом навязанной Мировой Закулисой хунты…
— Слышишь, Зефира, — сказал Первый Голос, — мировой пожар уже начался. Есть люди, которые согласны сгореть, погибнуть, но не сдаться…
— Но их дети, в чём они виноваты? — вдруг прорезался Второй Голос. — Почему они бомбят кварталы с детьми?..
И она увидела, как на экране маленькая девочка стоит среди разрушенного пригорода. Она увидела себя.
— Ты что, не знаешь? — смеялся Первый Голос. — Они хотят выжечь землю, они хотят уничтожить их детей, чтобы те не могли отомстить!..
— А разве это справедливо? — ужасался Второй Голос. — Разве справедливо, что в тот момент, когда в одной половине страны гибнут женщины и дети, другая половина страны жирует на деньги Запада?
И голоса вдруг превращались на экране в двух спорящих за стеклянным столом людей, перед глазами у Земфиры всё плыло, и, не в силах разобраться, где явь, а где сон, она закусила край одеяла и утробно завыла.
Вдруг раздался звонок телефона. Она и не знала, что он работает, и уже давно не замечала висящий возле экрана аппарат. Она сняла трубку и услышала его голос.
— Любимая, меня скоро не будет. Меня убивают, любимая.
— Где ты? — заплакала Земфира. Она смотрела на экран, и ей показалось, что она узнала его в одном из мужчин в черных балаклавах. — Где ты, любимый?
— Я умираю. Теперь ты можешь пойти на лоджию и взять то, что я тебе приготовил.
Земфира вышла на лоджию, подняла покрывало и увидела картонный ящик. В ящике оказался рюкзак. Она внесла его в комнату. Под верхним клапаном она увидела письмо и небольшую пластиковую коробочку. Всё пространство рюкзака оказалось наполнено серыми брусками, с торчащими из них проводами.
В письме было всего несколько слов:
"Любимая, ты знаешь, что надо сделать".
Она впервые шла по парку днём. Детские голоса, которые так тревожили её по утрам, теперь воплотились в ненавистную малышню — отродье солдат, убивших его, любимого.
Ещё зимой, в просвете деревьев, она часто смотрела на старую карусель в парке, и теперь её, как магнитом, тянуло туда, на пригорок, где среди деревьев мелькали развеселые краски ненавистной машины.
Она подошла ближе и сразу заприметила место: рядом со входом приютился небольшой металлический ящик, видимо, со всяким ремонтным хламом.
Время ещё было — она поставила таймер на целых шестьдесят минут. Так что она дождалась момента, когда стайка малышни с мамашами покидали карусель, и быстро поставила рюкзак рядом с ящиком, а потом, когда новый прилив отдыхающих заполнил площадку, перед тем, как рассесться по местам, быстро приподняла крышку и поместила туда рюкзак.
Потом, не торопясь, отвернулась от карусели и пошла прочь по неширокой асфальтовой дорожке.
Ей навстречу прошагал карапуз, наверное, не старше двух лет. Он был одет в джинсы и футболку с парусами. Чистый, ухоженный, кучерявый. Один, совсем без взрослых.
Она взглянула на него один раз, а затем, пройдя еще с десяток шагов, снова обернулась. Он как раз остановился напротив ящика, в который она положила рюкзак.
Она быстро зашагала прочь, но не выдержала и обернулась снова. Вход на аттракцион скрылся за деревьями. Она вздохнула и пошла быстрее.
Вдруг прямо на неё вылетела, вращая глазами, девочка лет десяти.
— Андрей! — закричала она. — Андрюша, ты где?!
Подскочила к ней и схватила за руку:
— Вы мальчика не видели, маленького?
И тогда что-то произошло с ней. Она развернулась и побежала. Побежала со всех ног к карусели, слыша, как сзади стучат каблуки потерявшей Андрея девочки. Она вихрем ворвалась на площадку, выдернула из ящика рюкзак и, не замечая его веса, бросилась туда, где деревья стояли гуще всего.
Прежде, чем раздался взрыв, она успела отбежать на несколько сотен метров, и никак не могла заметить, как девочка обняла своего брата, а потом несколько раз шлепнула его ниже спины.