Женское предназначение. Триптих

Вера

Вера, конечно же, не была проституткой. Более того, всякий раз, когда ей оставляли деньги, она испытывала стыд. Стыд этот в последнее время трансформировался странным образом: чем меньшую сумму ей оставляли, тем сильнее он был… пока не перешел в какую-то противоестественную манию — платить самой за тех мужчин, которые пытались сунуть ей в сумочку небольшую купюру.

Этот стыд был тем более странен, потому что в постели она никакого стыда не испытывала вовсе! Ее не смущали ни грязные ноги рыночных мужиков, ни потрескавшиеся пальцы молдаванок, которые обпившись остатками своего же вина и спрятав в кармашки подъюбника плотные пачки купюр, выходили в Одессу покутить и испытать что-нибудь эдакое. Вместе с ними это странное удовольствие находило в шумной Одессе Веру. Удовольствие пахло молодым вином и табаком, смехом, и слегка кололось темной щетиной ног.

Родители Веры умерли давным-давно, когда она была маленькая, а бабушка видела свою роль только в том, чтобы водить ее на танцы и рассказать, где лежат деньги на похороны. Когда она умерла, пережив выпускной вечер нелюбимой внучки лишь на несколько дней, Вера осталась одна.

Однажды, когда Вере только исполнилось двадцать лет, и она считала себя вполне взрослой и сформировавшейся женщиной, зимние долги загнали ее на панель. Подружка по танцевальному кружку предложила ей подзаработать в Киеве, она согласилась и там впервые она поняла разницу между деньгами, которые тебе платят за секс и теми, которые тебе платят, только подозревая, что ты можешь их взять.

Невыспавшаяся, с горечью во рту, она бежала из сырой и серой украинской столицы на попутках, а в районе Любашевки отдалась дальнобойщику просто с восторгом и таким рвением, что он довез ее к самому дому в районе шестой Фонтана и долго задаривал апельсинами и польскими яблоками. Потом, после секундного колебания, подарил ананас. Она ела фрукты неделю и любовалась ананасом, носа не показывая из родной "хрущевки", выкинув сим-карточку из мобильного телефона в кухонную форточку после первого звонка.

Бывает, что Одесса одаривает своих жителей странными, пряными теплыми ночами среди зимы. В окна начинает тянуть перегноем платановой листвы, по вечерам на улицы спускается нежный туман, и безветрие заставляет вас томиться, вспоминать о том, что где-то там, за причудливыми, егоровскими, одуванчиками фонарей, за оголенными деревьями и невысокими домами, простирается Черное море.

Пожилые одесситы, пожившие и повидавшие, стараются в эти дни не оставаться одни и льнут к старым спутникам жизни и ни в коем случае не выходят на улицу. Но Вера была одна, и туман потянул ее, заставил взять такси и поехать на Греческую, к старым улицам и дорогим ресторанам.

Она вошла в ирландский паб, села у стойки, взяла на последние деньги виски, и только после глотка дорогого золотого напитка ощутила тепло соломы, спирта и дубовых бочек и, наконец, расслабилась.

Прошла секунда — и она вдруг поняла, что сидит не одна, а в компании. Справа от нее оказался рыжий англосакс, с мягкими веснушчатыми руками и приятной улыбкой, а слева — стопроцентный немец, красавец и белокурая бестия. Оба в красивых костюмах, при часах в толстом корпусе и начищенных кожаных туфлях на шнурках.

Они говорили каждый на своем языке, но Вера прекрасно понимала их, хотя никогда раньше не замечала за собой таких способностей.

— Как ты думаешь, Генри, если мы позволим леди загадать только одно желание, что она выберет? — спрашивал немец.

— Да тут все просто — она захочет, чтобы мы воскресили ее отца и мать, — тот, кого назвали Генри, пожевал губами, и морщинки от самых углов рта и до висков пробежали по тонкой и сухой, словно бы бумажной коже. — По бабушке она не скучает.

Виски шумело в голове, кровь бежала по венам радостно, и Вера чувствовала себя хорошо:

— А почему вы решили, что я хочу изменить прошлое? — засмеялась она. — Я хочу изменить будущее! Я хочу много денег и дом, я хочу много детей и мужа!

Но в ответ засмеялись немец и подданный королевы:

— Увы, дорогая, впереди тебя ждет только смерть от СПИДа и страдание! Может быть, ты все-таки выберешь вариант с живыми родителями?

Вера уже плакала, и слезы смешивались с золотистым алкоголем, а бармен старался проскочить мимо того места, где за барной стойкой сидела обычная для Одессы компания.

— Так что ты выберешь, Вера?

И, кто знает, не будь Вера пьяна, она смогла бы вспомнить всех, с кем она занималась обменом жидкостей (иногда даже в критические дни)… но у нее перед глазами были только пьяные киевские мужики и благодарный шофер из Любашевки.

— Нет, — сказала она, — я выбираю дом и детей.

— Но они же будут больны!

— Пусть! — Вера подняла на англосакса заплаканные глаза. — Но они со мной будут счастливы!

— Недолго, — грустно сказал немец.

— Пусть, — сказала Вера, и они почувствовали, что она надеется обмануть судьбу.

Немец и англосакс синхронно пожали плечами, расплатились и покинули ее, исчезнув в тумане, а рядом с ней присел неуклюжий седой иностранец, который не нашел свободного стола, и теперь стеснялся своей несвежей рубашки и боялся смотреть на раскрасневшуюся красавицу…

По Деребасовской неспешно шагали двое мужчин, они дошли до ее края, свернули влево и полюбовались Оперным, который изумительно смотрелся в окружении тумана и огней. Прошли ниже, по бульвару вышли к Дюку Решелье и начали спускаться по Потемкинской лестнице.

С каждым шагом крылья за их спинами становились все явственнее, и к Золотому Ребенку они просто подлетели, перемахнув дурацкий вход к Морскому вокзалу. Встали перед скульптурой Неизвестного и поочередно прикоснулись к медальонам. Медальоны засияли.

А ведь ангелы хотели вылечить от СПИДа родителей Веры, так что, мой дорогой читатель, нам остается подождать и узнать, смогут ли ее дети, когда они вновь появятся в Одессе и станут перед таким же выбором что и она, быть достаточно безгрешными, чтобы подумать не о своих грехах, а о родительских.

***

Слава

Иногда прошлое входит в дверь, совершенно неотличимое от настоящего. Кажется, что ты вдруг оказался там — в мире, отстающем от сегодняшнего дня на целых двадцать лет. И в первый момент будто короткое замыкание заставляет тебя вздрогнуть, быстро моргнуть несколько раз, замереть, и вот ощущение времени возвращается снова. Нет, говорит тебе сознание, это не сон и не другая реальность, это просто человек вошел в комнату, очень похожий на твоего старого знакомого.

"Но, боже мой! — думала Слава. — Как похож. И стрижка та, и одежда". Она внимательно проводила глазами молодого широкоплечего парня, лет восемнадцати на вид. Он прошел через женский зал парикмахерской, отразился во всех зеркалах и исчез из поля зрения.

Но потом она услышала его голос, и что-то сжало сердце. Голос тоже был очень похож.

— Как обычно, Славочка? — спросила тетя Лида.

— Нет, — хрипло сказала она, потом прокашлялась и снова повторила: — Нет! Я хочу покраситься.

Тетя Лида радостно всплеснула руками, заговорила о том, что давно пора что-то менять, и дальше Славу ждали два часа маканий, сушек, стрижек и разных запахов, которые она терпеть не могла. Не то что раньше, двадцать лет назад!..

Выйдя из парикмахерской на проспект, она не пошла на остановку, как планировала. Был ранний вечер, и солнце, проникающее сквозь кроны молодых лип, ощутимо грело голые плечи — сегодня она надела сарафан. Вместо того, чтобы поехать домой, она пошла вниз, по бульвару, который неминуемо должен был вывести ее на Набережную мимо самолета, больницы, старой школы. Бульвар изменился, и в лучшую сторону: вот тебе и фонтаны, и часы, сад камней. Но эта красота сейчас только расстраивала ее — ей хотелось увидеть сохранившиеся остатки прошлого и она продолжила свой путь по огороженной односторонними дорогами пешеходной аллее бульвара. Она спускалась ниже, и по мере того, как она удалялась от центральной улицы города, эти "остатки" начали проявляться то здесь, то там — старый кирпичный забор больницы, чугунная решетка ворот въезда во двор, открытая настежь много десятилетий назад, тогда еще, наверное, когда под ней находилась брусчатка, а не потрескавшийся горбатый асфальт.

Частная собственность обновлялась, и Слава отводила от нее свой взгляд. Вот слева показался скверик перед школой. Она никогда не была там, но знала, что это школа сталинской постройки, с биологическим уклоном. Перед школой, спрятавшись в огромных кустах уже отцветшей сирени, дремала бабушка с сумкой, притянутой к тележке, и Слава с ужасом подумала, что двадцать лет назад эта женщина была молода, а может быть, если учесть, как у нас стареют женщины, ей было столько же сколько и ей — тридцать шесть лет.

Задохнувшись от внезапной тоски, она охватила себя за плечи и только ускорила шаг, практически пролетев по идущему из-за близости реки под уклон бульвару несколько сотен метров и выскочив на пешеходный мост над Набережным шоссе.

Подул горячий ветер с асфальта и сразу за ним — прохладный ветер с реки. Самой красивой реки в мире, потому что других рек Слава не знала.

Горячий песок с речными ракушками и посеревшими окурками затек сверху сандалий, ракушки попали между пальцев, но она не останавливалась, пока не зашла в зеленоватую воду, где блаженная прохлада и небольшая рябь волны заколдовали ее.

— Подожди-подожди! — перебил ее Сергей. — Значит, ты считаешь, что все, кто живет в Заводском районе — одноклеточные? Сказано, конечно, круто, но не слишком ли круто?

Слава энергично закивала головой.

— На всякий случай спрошу: все ли, кто не учатся в вашем Лицее "одноклеточные"?

И совершенно дурашливо Слава замотала головой из стороны в сторону, заставляя крашенные в алый и зеленый цвета перья волос закрыть ей лицо. Потом аккуратно, длинным черным ногтем разделила их и убрала с лица.

— Значит, и я одноклеточный?

— Нет, — засмеялась она, — ты — положительная мутация.

И побежала вдоль берега, не боясь того, что вода замочила темную ткань лосин.

Сергей не любил лосины, вдруг вспомнила она. Он любил юбки. Но правда, учитывая его постоянное желание заняться сексом, любовь к юбкам носила вполне прагматический характер. А она любила модно одеваться, а тогда все носили лосины с длинными футболками.

На вечернем пляже не было практически никого. Только какая-то компания лениво перебрасывала волейбольный мяч да пара игроков громко шлепала картами, высоко занося руки, перед тем как кинуть.

В сумке зазвонил телефон. Картежники покосились в ее сторону. Незнакомый номер.

— Слава? — неуверенно спросил женский голос

— Да!

— Это я, Слава.

Голос показался знакомым, а потом она поняла.

— Ленка, ты?!

— Я, привет! Слава, знаешь, кого я сегодня видела?

И Слава застыла, сердце пустилось в тахикардический пляс, и вокруг потемнело.

— Я сына Сергея видела, слышишь, Слава. Я думаю, что это его сын — очень похож!

Слава пришла домой, села на пуфик в прихожей своей однокомнатной квартиры, и в неярком свете коридорной люстры стала рассматривать только что снятые сандалии. Наверное, их уже не спасти, лениво думалось ей.

Выронив их из рук, она прошла в ванную, вымыла ноги, потом пересилила себя и, сняв сарафан и отбросив на пол трусики с клейкой бумажкой ежедневной прокладки, встала под душ уже полностью, нещадно поливая всю ту красоту, которую успела наделать у нее на голове тетя Лида.

Сегодня напор был хороший, и она сама не заметила, как принялась крутить краны, делая душ все более контрастным. Пока не дошла до совсем горячего и почти холодного — летняя вода не могла быть ледяной по определению.

Потом сильно растерлась полотенцем и пошла в комнату.

Зачем заматываться в полотенце, если ты одна в квартире? Сбросила его и стала рассматривать свое тело.

Она никогда не была толстой. Всегда крохотная, худая, стройная, гибкая — мама ее отдала на танцы еще в три года. Она была желанным партнерам невысоких парней.

Её грудь всегда поднималась невысокими холмами с маленькими острыми сосками. Она нравилась Славе такой, и никогда у нее не было желания увеличить. Только сейчас как-то незаметно даже ее маленькая грудь умудрилась осесть, потерять форму. Оплыть слегка на ребра. Появилась складка.

Лолита. Она точно знала, кто она. Вначале у нее были ребята-подростки, а потом только старые козлы-Гумберты!

Из-за того, что она спала со старыми козлами, она состарилась сама.

Она накинула халат и села за ноутбук. Привычно проверила свои сайты и поставила на вывод сто долларов, которые накапали ей с контекстной рекламы.

Потом привычно открыла вордовский файл и начала писать.

"Что нужно одноклеточным? — писала она, легко скользя пальцами по клавиатуре. — Поесть, поспать, покормить кошку, выгулять собаку, покормить детей, развесить стирку, а потом лечь, умаявшись, и заснуть, может быть, занявшись перед этим потным сексом с толстым брюхатым мужем, который перед сном не почистил зубы.

А с другой стороны? Какая альтернатива? Путешествия? Это дорого! Да и смысл? Все равно у одноклеточных недостаточно денег для того, чтобы путешествие слишком сильно отличалось от их собственной жизни.

Но если ты откажешься от жизни одноклеточного, то тебя ждет такое одиночество, по сравнению с которым заточение в самой унылой одиночной камере, покажется веселым занятием — там хоть есть охранники, которые приходят к тебе, приносят еду и хоть иногда выводят во двор.

А что делать одному? Во двор выходить просто не хочется.

И остаются тебе только форумы таких же, как ты одиноких людей, которым нечего показать на Одноклассниках…"

Слава остановилась. Потом вышла на балкон и с высоты шестнадцатого этажа посмотрела на реку, которая темнела вдалеке, между домами.

Вдруг ей вспомнилось то самое ощущение, когда сын Сергея зашел в парикмахерскую. Тот трепет реальности, те удары тока, а потом — чувство вернувшегося настоящего.

И ей вдруг подумалось, что, может быть, если не дать чувству настоящего вернуться, прервать это согласование времен, можно вернуться в прошлое.

В темноте не видно нового, только река чернеет вдали, да бегут вдалеке огоньки машин между редкими фонарями.

Она пошла на кухню и отыскала пачку сигарет. Прикуривать пришлось от зажженной пьезо-зажигалкой газовой плиты, и она вернулась на балкон, по дороге гася весь свет в квартире.

Она снова вышла на балкон и попробовала вспомнить "то чувство", которое охватило ее в парикмахерской. И оно, как огонек сигареты, то загоралось в ней, то гасло.

А когда сигарета дотлела до конца, она вместо того, чтобы сбросить ее в темноту и следить за падением красной искры, перегнулась через балконные перила, легко оттолкнулась и полетела вниз вместе с ней. Глядя на тлеющий огонек в своей руке до самой смерти.

***

Надежда

Дорога к ее дому всегда превращалась для него в настоящую пытку. Проблема была не в том, что слишком быстро наступал вечер, и ему надо было спешить на последнюю маршрутку — ради свидания он был готов идти домой всю ночь, не обращая внимание на усталость и холод. И не в том, что снова приходилось расставаться — завтра был новый день. Проблема была в собачьем дерьме.

Так уж повелось, что в конце восьмидесятых все с ума посходили на собаках. Селили в тесных хрущовках, а то и бараках настоящих телят по восемьдесят килограммов весом, которые числа после десятого, после получки, могли нагадить пару-тройку килограмм. И это было бы смешно, а не грустно, если бы он не вступал в собачьи какашки с завидным постоянством.

Зимой было еще более менее просто — снег все-таки, и хорошо заметные пятна на нем позволяли если не избежать неловкой ситуации, то хотя бы почистится. Но наступила весна — и все пропало.

В этот раз было хуже всего: расцвели вишни, сердце стучало в предвкушении чуда. Но где-то на середине дороги мягкая субстанция под левой ногой издала чавкающий звук, а его обостренное обоняние подтвердило самые худшие опасения. Он сразу запутался в мыслях и словах, кураж прошел, а его рука, на которую так легко она опиралась секунду назад — задеревенела. Он сбился с мысли и замолчал. Оставшиеся метры до ее дома думая только о том, как это она ни разу ни во что не наступила?

Стараясь не входить в круг света перед ее подъездом он остановился.

— Мама сегодня испекла замечательный пирог с консервированными персиками. Не хочешь?

И он, заикаясь, отказался. Неловко клюнул в ее щеку поцелуем. Она пожала плечами, и явно обидевшись медленно пошла к ступеням парадного.

А он развернулся, и ушел в темноту. Но как только хлопнула дверь, через пару минут зажегся свет на третьем этаже, он бросился в темноту, и, в сердцах проклиная собак, всю дорогу до остановки буцал все какашки которые попадались ему на пути.

А она сидела дома, расстроенная и боролись внутри неё, одновременно, и странная гордыня и пустота. Вдруг, лампочки замигали, погас свет, внезапный порыв ветра сильно ударил в двойные балконные двери, за окном громыхнуло, и яркая вспышка близкой молнии ударила в глаза. Запахло свежестью, и она, решившись на что-то внутри себя, схватила зонтик и бросилась из дома, в черный провал подъезда.

Она выбежала на улицу, нащупывая кнопку раскрытия зонта, но дождя не было.

Свет погас во всех окрестных домах, и она подумала, что надо было взять старый фонарик-жужжик, как молнии стали бить чаще,и в их свете, где-то далеко, она увидела его фигуру, как будто притягивающую к себе белые жгуты электрических разрядов.

— Надя! Надюша! Ты где?

Раздался голос мамы. И ей, как в детстве, пришлось развернуться и пойти домой, как в тем времена, когда мама, выйдя на балкон, звала её на обед.

После этого вечера он не звонил и не появлялся. Когда, через пару недель — в те времена время текло гораздо медленнее, чем сейчас — она позвонила сама его соседям, он сослался на занятость, извинился и пообещал приехать поближе к выходным. Но не приехал и не перезвонил. И она забыла его, в те времена — и помнить и забывать — было гораздо легче.

Когда знаешь главную мысль, второстепенные детали вымываются из поля зрения. Ну зачем -скажи Господи? — помнить о том, как в начале девяностых она гуляла с пьяными колхозниками по баням три недели подряд. Как она боялась забеременеть, и начало ноющей боли новых месячных воспринимала как сумасшедший дар и всепрощение?

Слава Богу, что однажды вечером у нее были тяжелые сумки и спокойный мужчина, почти пожилой, для нее двадцатидвухлетней — помог ей донести сумки домой.

И зачем кому бы то ни было знать, что через месяц ухаживаний, она легла с ним в постель и впервые испытала оргазм. Только думала в этот момент она совсем о другом человеке, и как хорошо, что у них оказались одинаковые имена.

Когда они снова встретились — была зима, он был хорошо одет, приятно пах, что сразу обратило на себя ее внимание. Под руку с ним шла девица с рыжими крашеными волосами, гордо неся коробки с новогодними обновками. А у нее — под рукой дочка и муж. Они встретились глазами, виновато улыбнулись друг другу, и разошлись.

На следующий же день она позвонила старой подруге и под коньячок разузнала о нем. Он отсидел. Вышел два года назад, и, судя по всему — деньги у него водились очень приличные для средины девяностых годов. Не женился. Владеет сетью ювелирных магазинов и бандит первостатейный.

Но видно что-то сдвинулось в небесных высях, то, что называется несвоевременность, снова заработало на всю катушку! Потому что через два дня она купила тест, а через восемь месяцев родила дочь. Вот так, безо всяких надежд. Для нашего рассказа совершенно не важно, как их всех звали, но Наденька оказалась очень похожа… впрочем, эта случайность часто наблюдается у любящих женщин с нелюбимыми мужчинами.

Она часто думала, чтобы было бы, если она была бы чуть более настойчива. Он часто думал, чтобы было бы, если бы он был менее стеснителен. Стоит ли удивляться, что когда у ее мужа случились настоящие неприятности — она просто поехала к нему, а он просто взял и помог.

Старшей дочке тогда уже было двадцать пять. Младшая — уехала учиться в Бостон. И вот эта мужнина проблема, которая могла превратиться в горе — вдруг оказалось избавлением. Возможностью выплатить все долги, которые накопились за годы ее правильной, "путевой", но совершенно бессмысленной семейной жизни.

Кончено, она в чем была осталась у него. Зрелость — это тоже красиво, если мужчина жил и взрослел в то же время что и ты. Если все что могло перегореть — перегорело, но душа осталось жива. Когда вдруг понимаешь, что еще двадцать лет впереди, а то что было до того — это ерунда, и в любом случае… И в любом случае — не ценно.

Когда она начала воскресную уборку в его большой квартире, то на деревянных полках книжного шкафа и на стеклянной полке секретера обнаружила неожиданно тяжелые слитки золота. Пять штук. Стоили они, вероятно, не одну сотню тысяч долларов, но лежали пренебрежительно сверху, на виду.

Она долго не могла понять, что держит в руках, и только тогда, когда в небольших раковинах она увидела чешуйки золы и отпечаток подошвы, вспомнилась странная ночь и удары молний вдоль длинной аллеи.

Каждый слиток представлял собой золотой образец собачьего дерьма в натуральную величину