Игра в "секретики"
…
п. у.
пус
пусто
пустота
очень пустая совсем пусто
совсем ничего нет
пустота и ничего
ничего в пустоте
и что-то отдельно от пустоты отдельно от ничего
нечто
или
некто
оно во мне
оно я
я часть пустоты где обитает некто
есть что-то еще
оно густое оно сильнее пустоты и меня...
Мысли слиплись, как вчерашние пельмени.
Я их отковыривал по одной, равнодушно рассматривал.
Я сплю? В наркотическом бреду? Клиническая смерть? Мое сознание переместили в иное измерение? Или в метафизическом плане я не настоящий, а лишь замешкавшаяся тень метеорита, рухнувшего в сибирский лес?
Мне не было холодно, голодно, страшно. Ничего нигде не болело. Тут я притормозил. «Ничего» и «нигде»… это как, у меня вообще есть тело? Я его не ощущаю. Может, товарищи ученые отрезали мою голову, упаковали ее в золотой сундук и спрятали на острове Буяне? Наличие примитивного юмора свидетельствовало, что не все потеряно, нужно анализировать, чтобы понять происходящее.
Итак…
Пустота, некто и я.
Некто, я и мрак.
Или: некто и я — во мраке и пустоте.
Мрака очень, настолько очень, что я плаваю в нем.
Откуда все это …ниоткуда.
Бездна.
Вот откуда.
Бездна похожа на пустоту.
В ней глубина.
В глубине тени, миражи теней.
Маскарад анонимных привидений…
Тени сочились из бездны, размешивая пустоту. Отталкивали нечто в никуда. Шуршали.
Шорохи, шорохи. Я перестал их замечать, привык к близости бездны, почти слился с ней, и тени проникли в меня, вытесняя пустоту и молчание. Шорохи вспенились пульсирующим нерешительным «йа-а».
Оно словно взлетело над спящими крышами: «Йа-ааа…».
Я воплотился в звуке.
Повторил, закрепляя успех: «Я!»
И родилось Слово.
Произнеся слово, я сотворил Голос. Странное существо, подчиняющееся моим желанием. Раб?
Голос изменил колебания во мраке, соткал из шорохов осмысленные звуки — чистые слова. Непротивные слова всплывали из бездны, игрушечно барахтались на поверхности. Я вычерпывал их и складывал рядом в аморфную кучу. Потом выбирал наиболее активные и гладкие на ощупь, замирал, не понимая, что с ними делать дальше.
Важный момент. Обнаружил присутствие в себе органов, которые уверенно и успешно подчиняли возникающие из пустоты знаки. Сначала я предположил, что это какие-то существа, вроде некто, но потом признал их частью своего Я и назвал хваталками. Они резво хватали все, до чего дотягивались, неизменно тащили добычу ко мне, хвать да хвать, значит, хваталки. Я отвлекся на освидетельствование обретенных конечностей, чувствуя необходимость их присутствия. Мрак растворился в бездне, я начал различать смутные силуэты, тени. Вначале было сложно, непривычно. Я пытался следить за бесконечными призраками, но они казались бесформенными, мне стало тесно. Тогда я зажмурился, а когда искаженное зрение насытили фальшивые всполохи, пришел к сомнительному выводу: нужно стать беспощадным к пустоте. И уметь ее прощать. Я научился моргать и жмуриться. Мрак приобрел фактуру и объем, утратив нереальность.
Обнаружил закономерность: если крепко зажмуриться и резко поморгать, то в темноте обязательно всплывает новый образ. Обычно это неизвестные очертания, но в них скрыты краски, к которым я все больше привыкал. Я основатель галлюцинаций, рисую больным воображением, лишенным эмоций и фантазии.
Вдруг подумалось неуместно и безжалостно:
— Я художник?
Попытался произнести вслух, но вышло лишь яху-уу. Трудно разговаривать с собой, но я знал, что смогу.
Кто я?
Существующий в неизвестности хозяин голоса и обладатель хваталок? Как меня зовут? Некто Второй? Тут мои размышления словно залило шоколадной глазурью…
Я не испытывал усталости, мне не хотелось спать или заниматься поиском себе подобных.
Моя пустота была стерильной и спокойной, состояла из множества ячеек, которые хаотично заполнялись всплывающими из бездны сочетаниями знаков, обозначающих предмет или действие.
Я хватал их, плющил и тискал, испытывая смутную потребность в этой бессмысленной работе. Когда-то я лепил котлеты и пек оладьи… как мне кажется. Некоторые слова были непонятны, загадочны, но я не прекращал охоту на просачивающиеся сквозь мрак фрагменты.
Они накапливались и мешали, одни я выкладывал рядами, превращая в заборы, другие аккуратно собирал слоями, формируя террасы и стеллажи. Справа — полки для привычных, узнаваемых слов, слева — для всех остальных. Левых полок было больше. Пришлось их разделить на глупые и умные. Глупые стеллажи заполнял терминами, ко мне отношения не имеющими: «Восхитительно», «Ужасный», «Любезность», «Ностальгия», «Печальный», «Возбуждение». Левые умные полки содержали добротные качественные модели, типа «перпендикуляр», «череп», «скорость», «свет». Этот самый «свет» сразу вызвал желание посмотреть вверх. Знать бы еще, где тут верх…
Некоторые слова не удавались, выходили корявыми, ломались пополам.
Я называл их инвалидами и кидал через разворот. Назад кидал. Они постепенно накапливались у меня в тылу, слабо трепыхаясь, испорченные конструкции, бесполезные самоделки. Их можно было починить, вернуть в семью достойных экземпляров, но я все откладывал эту операцию, и странные ломтики больных слов ждали своего часа: чуг-жем, рабсук, карамоны, чай-кин, плашнет, умж…
Среди неправильных слов мне попалось бестолковое сочетание «па-дам». Я повертел его хваталками, собрался было швырнуть назад, но потом все же водрузил на полке глупого стеллажа между словами «надежда» и «безысходность».
Меня никто не заставлял.
Я сам.
Я сам.
…Откуда это половодье? Изобилие слов, будто всплывающие обломки взорванного корабля. Их необходимо собрать, высушить, успокоить. Задумался, чем я занимаюсь. Это накопление информации, учеба или добывание предметов и средств, обеспечивающих комфорт в пустоте?
Зона комфорта, функциональное место обитания, зачем она мне. Я находился в невесомости, сидел или висел во мраке, и медленно обрастал недвижимостью, превращаясь в практичного хозяйчика. Символы, термины, слова и словечки. По кирпичику, по крупицам, — вот и возник полигон, окруженный забором фраз и словосочетаний, с арсеналом на левых и правых полках. Дрейфующий в безвестности остров, лишенный эмоций, красоты и жизни. Провозглашу, пожалуй, себя его губернатором, а заодно и вождем воздушного замка, химеры моего заблуждения. Я авторитет в сердитых очках, при уродливых усах и благодарной помаде на щеке?
Ладно, потом вспомню.
Слова шевелились и попискивали, словно котята в корзине. Некоторые пытались выползти из своих ячеек. Я заталкивал их обратно вращательным движением хваталок. Пыль, собака, нога, кровь. Эти слова были особенно беспокойны, кончилось тем, что они все же улизнули, встретились в нейтральной пустоте и склеились в неправильный колобок. Я схватил этот пупырчатый ком. И меня ослепило. Степь — пыль — пыльная собака — голенастый прыжок — клыки... Острые зубы, слабая нога, красные пятна, боль, боль. …спасать ногу, спасать себя, упасть на пыльную собаку, схватить ее горло сильными руками. Кричать, кричать.
Разбрасывая горсти сухой земли, дрались, один кричал, другой рычал, оба хотели убить. Опрокидывались, извиваясь и дергаясь, умудрялись приподниматься. Помогало бешенство боя, мешала ненависть, как дикий зов ниоткуда. Белая шерсть забрызгана кровью. Зверь прокусил человеку ногу, успел полоснуть предплечье, прежде чем воющий враг сдавил ему шею. Рычание сменилось хриплым визгом, кривые лапы рубили пустоту, и знакомый мрак постепенно накрывал нас обоих. В этот момент меня схватили за плечи, оттащили, распластавшийся алабай приподнялся, пьяно брызгая пеной, вновь рванулся ко мне.
Я бродяга?
Или… пыльный пес при отаре?
***
Это просто дикость какая-то! Немыслимо: красные туфли с пряжкой и на толстенном золотистом каблуке! Запрещенные после французской революции, где мои красные туфли, купленные у Людовика четырнадцатого или пятнадцатого... Зря днем спала. Вся разбитая, глаза не открываются. Будто красный трамвай переехал. Заболеваю? Не должна бы. Вокруг ни зги. Темнота была враждебна. Проспала? Сначала тоска навалилась каменной глыбой. Потом сон расплющил, придавил, отнял дыхание. И взорвался, развеялся пеплом, оставив пустоту. Густая жирная тень шевелилась рядом, прикасалась ледяными лапами. Что должна делать женщина в чужой темноте? Визжать. Бояться. Глухо стучало сердце. Тревогу можно было потрогать. Я приготовилась защищаться. Набрала воздуху, растопырила пальцы, как рысь. Жаль, ногти вчера сточила. Где мое «вчера»? Распахнула глаза насколько возможно. Потом закрыла. Снова открыла. Никого, ничего. И очень, очень темно. Как назвать это «темно»? Словно в пещере уронили свечу. Не вижу себя. Но слышу. Хотя молчу. И где мои красные… тьфу! — дались эти туфли.
Где я?!
В детстве у меня была старенькая книжка русских поговорок. Среди прочих премудростей запомнилась странная фраза: «Булат железо и кисель не режет». Я долго не могла понять смысл этой фразы, которая казалось недосказанной, оборванной. Сейчас у меня в голове пьяный патефон хрипло бубнил: «Булат кисель… не режет… кисель не режет». Что-то разговорилась, разнервничалась, обилие экзотических впечатлений.
Где я?!
Спроси — и получишь ответ... если правильно задашь вопрос.
А если нет — обретешь иллюзию, снисходительное милосердие самообмана.
А если я не хочу спрашивать, полагаясь лишь на собственные догадки? — Обнаружишь в себе правдивую выдумку с привкусом горькой микстуры, словно глоток морской воды.
А если спрошу, но ответ не понравится?
А готова ли ты вообще его услышать?
А если...Спрашивай! Улыбка.
Знаешь, почему июль вишневый? Правильно, из-за вишни! Соседка привозила бабушке три килограмма околдовано-черных пузатых ягод. Всегда только три. Сначала мы купали лоснящуюся вишню в огромном пластмассовом тазу. Конечно, она не умела хорошо плавать, поэтому приходилось запускать руки в таз, перемешивать, устраивать водовороты, следить, чтобы самые шустрые вишенки не утекли вместе с водой, а еще вылавливать листики, веточки, мятые ягоды, аккуратно перекладывая искупавшихся в тазы поменьше. Потом все горизонтальные поверхности застилались старыми простынями, на них раскладывали вишню сохнуть. И только после этого мы ее чистили, брызгая сладкими пурпурными каплями, выпускали на волю крепкие косточки с прилипшей к ним нежной мякотью. Из косточек варили компот, а из ягод — варенье. Вот где начиналось настоящее секретное волшебство. Самым острым ножом бабушка резала морковку на тонкие кружочки. Я нанизывала их на нитку и осторожно опускала в кипящий вишневый сироп… странно, но никто из моих знакомых никогда не слышал о вишневом варенье с морковным ожерельем.
***
Я вспомнил, как отважно бросил курить, после чего обострившееся обоняние стало улавливать малейшие оттенки табачного дыма или подгоревшей каши с первого этажа. Сейчас я с удивленным узнаванием ощутил вишневый аромат ликующих ягод…
***
…и тогда я начала создавать музей миниатюр, кунсткамеру милых забавных малявок, из которых складывается окружающий мир, без них немыслима моя жизнь в темноте ли, на Марсе или на дне океана. Это был пчелиный улей, переполненный обнадеженной суетой и наивным трудолюбием.
С чего начались мои воспоминания?
С пустоты, тишины, тьмы. Со слабого шороха в слепой паутине ночи. С мятежной боли в груди. Беспочвенного разочарования. Вздоха сквозь стон, отраженного в пустоте эхом. Отчаяния прикушенной губы, зажмуренности и озарения, словно в январскую полынью головой. В спокойном эйдетическом приливе тонет убогая беспечность ротозея, лишенного родины и могил. С борьбы, как ни крути, с насилия над собой начинается свобода памяти. С проклятий и молитвы, с горячего, очень горячего желания дать себе пощечину.
…собираясь на работу, случайно заперла кошку в комнате. Кошка не любит замкнутого пространства и лязга цепей. В комнате, кроме кошки, осталась уже взошедшая рассада. «Если эта скотина пожрет мои перцы, а она пожрет, — убью!». Высокие отношения дерматиновой двери и мстительных когтей отошли на второй план. В ларьке у метро третий раз обменяла кофточку на размер поменьше. Осталась недовольна. Пригрозила продавщице прийти вечером, когда у той будут деньги на возврат. Чувствовала себя хищной бандой рэкетиров. Чек взять забыла. Сдала в починку планшет. Квитанцию, ясное дело, тоже не взяла. Уже на работе обнаружила потерю часов. Видимо, ненадежный замочек все-таки расстегнулся в ненужном месте в ненужное время. Склероз, ага.
…похоже, это покрывало было ей дороже меня! Мне никогда, ни-ког-да не разрешали на него сесть или лечь. Запрет настолько прочно пустил во мне корни, что работал, даже когда бабушки не было дома. «Дурацкое» — я сердилась на него, обожая и любуясь цветами и листьями. В нем воплотилась мечта о паломничестве. Оно стало предметом поклонения, ужасно дорогое, настоящее, привезенное когда-то из самого Китая. Тяжелого темно-изумрудного шелка с ручной вышивкой мандариновой гаммы. Они очень подходили друг другу — бабушка и покрывало: строгие, правильные, изысканные и простые. Странно, в доме не было культа вещей. Да, их берегли и старались продлить им жизнь, но тайна трепетного отношения к покрывалу для меня осталась неразгаданной. Ах, сколько чудесных нарядов можно было бы из него сшить! Но я решалась только иногда украдкой гладить его прохладный глянцевый бочок.
И прижиматься щекой. Моя тайна.
Тут я услышала далекий, далекий...
Лай!
Пораженная, недоумевающая, отреагировала опрометчиво.
— Кто тут?! Эй! Я здесь, здесь! Вы нашли меня. Сюда, песик. Милый, хороший! Вам удалось. Как рада, боже мой! Люди, песик. Заберите меня!
Я замерла в ожидании сенбернара с бочонком рома. Долгое пребывание в одиночестве и темноте истрепало ко всем чертям мою несчастную нервную систему.
***
Пустота вздрогнула. Вдали возникли новые шорохи. Звучные, нерациональные, хаотичные. Поколебавшись, я нашел им подходящее название. Вопли. Они вторглись в привычное пространство моего мира, помешали созерцанию. Вопли разрушали логику мрака.
Пусть оно замолчит.
Немедленно!
Я громко и четко распорядился в пустоту:
— Молчать!
***
Голос был похож на акулу в окружении рыбок лоцманов и прилипал.
Он плыл из глубин пустоты, и звучал как жестяной забор под ветром.
Я испуганно вытерла слезы и пискнула:
— Молчу.
Жестяной голос тоже умолк. Я терпела, сколько могла, потом кашлянула.
— Гх-м, буу!
Строгий голос немедленно отозвался:
— Кто это?
— Не знаю, — растерялась я. — А вы кто?
— Вождь. Бродяга. Собака. Выбирай.
— Собаки не умеют говорить.
— Значит, мы оба — не собаки, — после минутного молчания заключил мой невидимый собеседник.
Мне понравилась такая безупречная логика. Страх сменился надеждой.
— Вы, скорее всего, вождь, — льстиво предположила я и замерла.
— Так и есть, — обладатель голоса слегка подобрел. — Я губернатор острова и вождь башни.
Это меня заинтриговало. Надежда обросла бутончиками и стрекозами.
Затаив дыхание, я поинтересовалась:
— А где… — не договорила, но он понял.
— В пустоте и мраке, — голос вновь стал жестяным.
Острова в пустоте и музеи во мраке… нас выплеснули сюда из одного корыта. Долог путь — долог в никуда. Лихорадочно думала, толку-то.
— Как определить расстояние между нами?
— Между рядом и далеко.
— Протяните руку.
— У меня хваталки.
— Хм… тогда хваталку.
— Здесь никого.
— Не исчезайте!
— Ты меня не видишь.
— Не исчезай…
— У тебя есть башня?
— У меня есть музей. Я принцесса, заточенная в музее. Меня сторожит дракон.
— Почему ты ...необычно звучишь?
— Что тебя смущает?
— Словно в тумане скачет по мостовой лошадка.
— А это я смеюсь!
— Зачем?
— Радуюсь. Или истерика. Не обращай внимания, сейчас пройдет.
***
Ну, вот как с ней общаться? Обмениваться информацией. Может, даже коллекциями слов. Судя по подозрительному поведению, это существо легкомысленное и неблагонадежное. Хорошо, что мой остров не причалил к ее музею. В результате охарактеризовал свою деятельность как не вызывающую неудовлетворенность.
***
Я стала вить гнездо из приятных и уютных вещей, которые когда-то были мной. Я собирала лоскутное одеяло из разноцветных мыслей, кусочков, обрезков, ленточек, лунных дорожек, искрящихся на темном бархате моря… однажды ворвавшись в мою жизнь, море стало смыслом и целью, оно всегда ждало и радовалось, а я всегда возвращалась. Уставшая, злая, счастливая, на щите или без оного — ему было не важно. Оно могло ждать год, могло десять лет. Ластилось, тормошило, обнимало, смывая боль и обиды. Забивалось в нос соленой водой, растворяло слезы, награждало медузами. Оно щедро делилось водорослями и ракушками. Я уезжала другой собой. И ведь не говорила ему, насколько. Но всегда обещала кое-что. Дивные далекие места живут во мне образами, фотографиями, звуками. Приворожены брошенной монеткой. Разве с людьми не так же? Пересеклись пути однажды и разошлись. А душа помнит. Только не вернуться, монетка-то брошена не была.
Паук плетет свое кружево во имя нападения. Я ткала паутину, чтобы защититься. Мои мысли хаотично сменяли друг друга. В этом калейдоскопе у каких-то картинок не хватало резкости, у других — фрагментов, у третьих — сюжетов, но, главное, там была Я, оживала в сухом багульнике где-то очень давно. Из пустоты, из ничего появлялся розовато-фиолетовый полупрозрачный цветок, казавшийся особенно хрупким среди жестких коричневых веток. А рядом со старыми листьями распускались молодые, веселые салатовые листочки, блестящие и прохладные. Это так просто — пытаться выжить в вечной мерзлоте… если женщина не может сменить мысли, она меняет прическу, если хочется поплакать — вари луковый суп. Мне нечего было менять, нечего варить, мне некогда было плакать, я ткала ковер, как Пенелопа. Он увеличивался вширь и в длину, становился все красочней, вместе с ним росла моя уверенность; и тем больше становилось меня. «Кукла! Живая кукла!», — кричат дети со двора, подпрыгивая и указывая пальцами. А я смеюсь, стучу им в стекло ладошкой. На мне яркие сухие ползунки цвета неба…
— Я вспомнила! «И явился Шопен во дворец…»
— «И фиаско почувствовал паж…»
— О, ты не Байрон!
— И даже не Северянин.
Улыбка.
И улыбка.
— Вот. Опять.
— Что?
— Необычные звуки. Словно смеешься вверх ногами.
— Это я плачу…
— Я вспомнил! Мы танцевали на открытой веранде… играл духовой оркестр. Теплый смех. Упрямый тополиный пух в твоих волосах. Я пытался его достать, трогал твои волосы, а виннипух не давался, барахтался и кружился вместе с нами, прудом, парком, твоим сарафаном в лавандовый цветочек.
— …для того, чтобы упасть на углу улицы, под мотив, который меня узнал...
— И мы упали.
— Нет.
— Да.
— Как?
— Когда стоишь, балансируя, над пропастью, и знаешь, что сил осталось на один взмах крыльев, а потом рухнешь на мокрые камни, но все равно прыгаешь и летишь, как раненый птеродактиль, с восторженным криком да-ааа!
— Я нашла определение нашей с тобой пустоты. Помнишь, Эдит Пиаф пела и не могла остановиться — padam, padam padam…
— Не помню. Что за слово, какой в нем смысл?
— «Вспомни твою любовь, вспомни, ведь это твоя очередь. Нет причин, чтобы ты не заплакала с твоими воспоминаниями на плечах...»
— Padam, padam padam… Бесконечное падение колокола в ночи…
— Так забивают граненые гвозди в раскаленное небо, чтобы повесить качели для сына падшего ангела.
— Так жарким утром лопается созревший инжир в янтарном разломе довольной гримасы.
— Крик бросающегося в штыковую, безумная исповедь, выраженная одним яростным ура.
— Какое емкое слово…
— Похожее на смерть.
— На жизнь после смерти.
— Ты догадался?
При жизни мы привычно говорили: «На тот свет», а надо бы произносить: «Во мрак». Только здесь хватает времени рассказать друг другу, реконструировать все, что забыли, восстановить портреты, добавляя в них штрихи, обогащающие минувшее. Мы ошеломленные души погибших, сейчас размораживаются наши фантомные прижизненные ощущения. Не отвергаем новые реалии, вежливо приветствуем приговор. Well, I'm glad you like the «пустота», ну, я рад что тебе нравится пустота. Совместные воспоминания помогли сконцентрироваться и построить странный мир.
Padam, pa-dam… «Послушайте этот шум... Как если бы всё моё прошлое предстало перед глазами».
***
Я толкнул хваталками стеллаж глупых слов, полки скособочились, и на меня посыпались фотографии. Они вращались упрямыми листьями в больших осенних лужах, отражающих бронзовые, карамельные, алые паруса… Высокий светловолосый мужчина стоял на автобусной остановке. Рядом топтались две ясноглазые принцессы. Одной лет восемь, другой не больше пяти. Я вынул из кармана куртки похожего на жемчужные бусы ужа. Старшая уцепилась за отца. Младшая потянулась к змее, восторженно высвободила ее из моих пальцев и залюбовалась грациозным скольжением пресмыкающегося в миниатюрных ладошках. Чем младше дети, тем ближе они к природной гармонии, иная ступень эволюции, чистое сознание отважнее предрассудков, брезгливости и борьбы за выживание.
Как хочешь назови эту модель — противостояние эгоизма и зова предков, астральные манкурты или великое колдунство Убер-чит — результат неизменен. Любовь или жертвенность, гордость или честь. А если выбор причинит вред, что делать с лавиной воспоминаний, кому передать полученный опыт и с кем разделить чувства? Как долго смогу я жить на этом «топливе», не сойдя с ума и не запросив забвения, как пощады… Говорят, любовь спасает от всего. Но, здесь, в вакууме? Мы даже не видим друг друга, не можем обняться, зачем мы друг другу — такие? Бестелесные призраки, бесправные в своем одиночестве. Разве только укрепить душу ее — своей. Обменять себя на счастье, старинный сюжет, а вдруг? Нет, фантазия. Пленники вечного парения над бездной, у нас одна пустота на двоих.
***
Когда я лежала в больнице, меня покорил вид из окна. Это было милосердно и основательно. Одинокий сквер, живописные контуры похудевших деревьев в снежном благословлении. Пограничная банда бдительных ворон — хозяев сквера и всех материальных благ на его территории. Даже с высоты шестого этажа было видно, что все они отпетые ворюги и прохиндеи. Сквер был пропитан греховностью, что не делало его менее привлекательным для меня. Долой шторы! Я могла часами разглядывать пернатый сходняк, наблюдать, как деликатно просыпаются по утрам белые деревья, и как торжественно погружаются они в сон вечерами…
— Ты любила шоколад с арахисом.
— А ты черный горький.
— Ночью переползала на мою подушку, потому что она «была холодней»…
— Ты в один день посетил церковь, мечеть и синагогу.
— А ты уронила на Брежнева горшок с алоэ.
— ?!..
— А ты постирал пиджак вместе с паспортом.
— ?!..
— Разрезала пупырчатые огурчики вдоль, и когда ворочала деревянной ложкой в салатнице, то среди овощей шныряли крокодильчики.
— У тебя родинка на попе.
— Что такое попа?
— Твои самые нелюбимые гениальные книги — «Улисс», «Игра в бисер», «Преступление и наказание».
— Глаза! Повсюду карие, синие, зеленые. И ресницы.
— О чем ты?!
— …метры ресниц! Волосы. Рыжие, черные, фиолетовые, красные. Прямые, кудрявые… и все эти ткани, кружева, нитки, все эти хитрые штуки, с помощью которых ты шила кукол. Они отражали твой характер. Помогали верить. Охраняли дом. Помню принцип: создаю куклу — меняю себя — меняю окружающий мир. Коллективное бессознательное в угоду гармонии.
— А ты мой муж. Ты выложил мое имя красными розами на снегу.
Я оглянулся на ворох неликвида за спиной, покопался хваталками в свалке, выудил слово «умж», починил, разгладил его, как мог, плюнул, протер о мрак и поставил на правую полку рядом с «котлетой» и «футболом».
— Ого!
— Как меня зовут?
— Опять плачешь?
— Кажется, смеюсь…
— Я буду звать тебя Крошечный Ручей Журчания Смеха в Долгой Темной Пустоте, сокращенно Крошка Ру.
— А я тебя — Вождь.
— Сначала поэтом, теперь волком.
— Тебя искусала собака. Пастушья овчарка. Она всю жизнь воевала с волками. На тебе печать ее клыков.
— Ты изгибалась, как лебедь. Когда я гладил хваталками твою спину.
— Может, я лебедь.
— Ты любила Шнитке.
— Кто это?
— Композитор. Музыкант…
Меня будто толкнуло в лицо. Стало холодно. Я истинная пустота, если в темноте смогла обходиться без музыки. Я, эксплуататор, всегда беззастенчиво звала ее на помощь. Мы вместе грустили, молчали, плакали. Она разгоняла сплины и тучи. Я эгоистка: в минуты радости мне было и без нее хорошо. Я не включала музыку для работы по дому, не слушала ее в транспорте, не думала о ней во сне. Но искала вдохновения у мелодий, когда собиралась заняться рукоделием. Мне не нужны аккорды для пробуждения и созерцания кипящего кофейника. И слова многих о музыке: «состояние души, моё дыхание, моя жизнь» — не обо мне, нет! Обо мне: музыка — моя память. Именно она возвращает меня к событиям и людям, давно, казалось бы, ушедшим в историю. Не спрашивая согласия, выхватывает фрагменты жизни, предъявляет на опознание: «Вот тебе. И что чувствуешь? Жалеешь? Благодаришь? Стыдишься?» Получается, она не такая беззащитная. Что ж, это хорошо!
Субраманиам, «Иллюзии»… это же я написала! В невесомой безмятежности инферно меня проглотила пустота. Сейчас она сыта и медленно переваривает эхо моих воспоминаний. Или я преувеличиваю значение случайных совпадений. Иллюзион, мелодия внутри меня, тело опутано струнами, и я бегу по клавишам, как по лестнице, вот уже оторвалась от земли в ласковом тайфуне звуков, растворилась в мистических переливах. И нет вокруг ничего, только молоточки музыканта, оборвется музыка — отзовется последним выдохом жизнь.
— Ты помнишь, как мы погибли?
— Машину занесло. Не вписалась.
— На мне были красные туфли.
— Бежевые.
— Разве? А-а, в смысле… ну, да.
— Плачешь?
— Ты мне их подарил на ромашковую свадьбу, я их только дважды надевала…
Как ее успокоить? Боль и страдания отошли на второй план. Они имели значение при жизни, сейчас их эффективность утрачена. Надо войти в тихий дом.
— Я в дом войду. Твой тихий дом. Ты вспомнишь обо мне. Устало спросишь: «Ты ждала?» Я прошепчу: «Всю жизнь…» Ты спросишь: «Где же ты была?» А я скажу: «Во тьме».
— У Мориа — «во лжи».
— У нас нет лжи. Только тьма. Успокоилась?
— Странно.
— Что?
— Здесь больше никого. Только наши голоса.
— У каждого своя пустота.
— Значит, наша — одна на двоих?
Padam, padam padam…
Музыка обязательно возникнет рядом с любой женщиной, проявит себя, докажет право на единение, может, вздохнет тихо за плечом? Детьми мы играли в «секретики». Засыпали песком стеклышко, под которым прятали фантик, открытку или цветок. А потом аккуратно, начиная с середины, медленно расчищали песок, обнажая «клад». Секретик раскрывается до полноты картины. Я сдувала песок, стирая запреты. И услышала! Мама.
Могучий розовый великан, вкусное облако, усыпляющий запах, нежные гигантские ладони. В пустоте прибавилось красоты и добра. Я приникала к драгоценной кроватке. Как дышит ребенок на рассвете? Даже в полной темноте щеки и лоб спящей Даши излучали теплый осторожный отсвет, что рождается на предрассветной росе. Я была уверена, что в груди моей дочери трепещет крохотное солнце, озаряющее изнутри ее лицо.
***
Зависшие в вечной пустоте, мы можем изредка переговариваться, и наш диалог будет длиться вечность. Я не способен противопоставить свой жизненный опыт и перспективу развития личности в этом мире, который, как мне кажется, контролируется извне. Но в моих силах — бороться с забвением, коллапсом личности, сохраняя остров в океане пустоты.
— Почему мы…
— …остались между мирами?
— Может, мы — миллионная пара, разбившаяся на повороте, и нам прилетел игровой респаун — возрождение персонажей.
— …или программа дала сбой и продублировала наши сознания в какой-то забытой директории, как легкий спам, выплеснутый из кухонного окна.
— Ты сам веришь в сказанное?
— Надо во что-то верить.
— Твой пресловутый Некто всего лишь потусторонний ребенок, играющий с нами в «секретики». С беспричинной жестокостью и неожиданным великодушием.
— С чего вдруг такое озарение?
— Скажи, — запнувшись, попросила я, — мы с тобой люди?
— Принадлежность к людям зависит от нежелания уничтожать себе подобных.
— Поэтому здесь больше никого нет?
— Плачешь?
— Padam, padam padam…
— Как странно. Ты помнишь мелочи, которые уже давно осыпались. И забыл о многих важных моментах.
— Инь-янь
— Что?
— Мы дополняем друг друга, сообща создаем картину.
— Ты устроил сокрушительный скандал шеф-повару в кафе на углу, вы чуть не подрались, и он ляпнул: «Вот идите и сами готовьте». И ты стал готовить, весь вечер угощая посетителей своими фирменными оладушками…
— Я умею готовить?
— Настолько, что мог бы открыть свой ресторан.
— А что еще умею?
— Побеждать!
— И как часто я побеждал?
— Ни разу.
— Однако.
— Но ты никогда не отступал.
Землетрясение. Окружающий мир съеживается до размеров замурованного в тебе страха, а снаружи бушует стихия…Трон с лицом эшафота, стилизованного под колыбель. Хожу вокруг, как ослик при водокачке. Чахлые догадки. Мы межгалактические слепки людей, матрицы характеров и психомоторного возбуждения, индивидуальные подопытные при некой экспериментальной системе. Обеспечиваем средства объективного накопителя информации.
Только вот важный момент: этот выдуманный исследователь нашего поведения, контролирующий объемы памяти и энергию восстановления эмоций, всесильный и равнодушный Некто… он тоже одинок в своей пустоте? И в отличие от нас давно смирился с участью могущественного и безынициативного наблюдателя?!
Сверкание.
Взмах.
Меч.
Меч пронзил мрак, словно ветхую штору. Взметнулись пыльные хлопья.
Пустоту распороли кипящие лучи, сверху вниз и справа налево.
Безразмерный солярный знак выжег в пространстве тавро, пересек черное небо надо мной, опрокинулся, взметнув гибкими щупальцами, оплетающими края полусфер.
Две чаши в пустоте, две перламутровые раковины на сияющих паутинках.
Эта конструкция напоминала коромысловые чашечные весы в виде перевернутой буквы Т, нижние концы которой завершались тросами, ускользающими в бездну.
Метрологическая служба Пустоты обогатила нас потусторонним прибором определения массы. Или сравнения каких-то нравственных категорий. Например, долга и совести. Исполинские весы слабо покачивались в обожженном мраке, блеск рычага и коромысла отражался в чашах, балансирующих в прозрачной глубине. Последний тест, прощальное испытание. Бездушный аналитик предполагает, что мы можем противопоставить ортодоксальной пустоте лишь плач и смех.
Я видел одну чашу, вторая скрылась где-то далеко, возможно, возле музея моей жены. Тусклый мир покачнулся, скрипнул рычаг, и внушительные весы стали поворачиваться. Коромысло плавно сдвинулось, чаша неспешно поползла по уготованному кругу. В ней, как в божественной люльке на перине спала маленькая девочка. Под ее малым весом чаша медленно опускалась в бездну. Тряпичная кукла, сшитая из старинного панбархата, восхитительно уютная и ласковая кукла, которую мы назвали Няней, соскользнула с одеяльца, неторопливо опрокинулась на край чаши, балансируя, как ожившая, а потом нехотя сползла за борт и поплыла, уменьшаясь, вниз — в гостеприимно распахнутый ненасытный зев.
— Папа! Бабиська! Мозьна домой? — незабудковые глаза умоляюще смотрели на меня. Крошечный носик сморщился, уголки рта дрожали. Откуда в осеннем парке бабочка? Конечно, мы принесли ее домой, напоили водой с сахаром, а утром нашли возле блюдечка. Она тихо спала и улыбалась. Уверен, душа бабочки попала в бабочковый рай.Когда ты появилась в моей жизни, я поклялся, что буду защищать тебя от божьих коровок и монстров под кроватью. Кем бы ни был таинственный хозяин бездонья, он не учел абсурда родительского гнева…
Мы находились в разных точках маятника. Я вспомнил маятник Фуко, наша система равновесия была гораздо внушительней и более впечатляющей. Нужно было чем-то загрузить противоположную чашу, тогда образ моей дочери не канет в лету, а поднимется к небу. Вторая, пустая, полусфера плавно приближалась. Я обернулся: свалка бракованных слов и ошибочных терминов давно спрессовалась в холм. Я выломал из него солидный кусок, прицелился и ловко забросил в чашу. Она покачнулась, мне показалось, или действительно чуть опустилось под весом утрамбованной индивидуальности? Мало! Чаша с достоинством уползла за пределы досягаемости, унося мое нарастающее негодование.
Padam, padam padam… высоко вверху, словно медведь в берлоге, ворочался исполинский рычаг, вращая коромысло с чашами. Мимо торжественно проплыла проекция спящей девочки. Она была совершенной. Ребенок спокойно дышал, трепет невесомых ресниц над бездной. Искалечить бы вселенную, в которой персональный ад замаскирован под карусель.
Я занялся свалкой. Превратил ее в руины, самые крупные куски собрал возле точки броска.
Впервые осознал негатив и беспокойство ожидания…
А, вот, наконец, появилась! Обломок моей свалки был едва виден. Его скрывали верхушки заснеженных деревьев, усеянные черными стражниками с разинутыми клювами. Чаша заметно осела, но явно требовала довеска. Прицелившись, я забросил в нее все, что успел собрать, мой остров стал щербатым.
Если Некто лишил нас имен, частично сохранив воспоминания вперемешку с эмоциями, значит ли это, что ни будущее, ни прошлое не принадлежит нам? Утратив жизнь и переместив сознание в пустоту зазеркалья, мы лишаемся иллюзий, не можем оперировать нравственностью. Как повлиять на химеру? Дизайн шкодливой доблести против полировки манкуртов. Безбрежье безмятежности и равнодушия, при кокетливом подмигивании свечи высоко вверху. Мы приходим из пустоты и возвращаемся в нее же. Здесь нет желаний и конфликтов, борьбы и недовольства масс. Нравственно ли стремление сохранить сознание в нематериальном пространстве? Зачем оно тем, кто не помнит своих имен? Наше хранилище информации разорено, поколения развеяны. Поэтому любые реставрированные обрывки воспоминаний драгоценны, если фантомные чувства и эмоции просачиваются сквозь границы, позволяя прошлому стать опорой для настоящего. Даже сквозь боль и отчаяние, вопреки здравомыслию и последнему прости, в рефрене padam вновь и вновь вспыхивает крошечная надежда, — и эту искру не загасить.
Полусфера вернулась, она несла, как павшее знамя, переливающееся покрывало темно-изумрудного шелка с ручной вышивкой. А еще огромный дымящийся таз варенья, темные глянцевые ягоды на его поверхности перемежались морковным ожерельем... аромат вишен.
Я загрузил в чашу спрессованные части речи и половину забора, окружающего форт. В этот раз действовал быстрее, аккуратнее, уже появился опыт. Чаша дрогнула и равнодушно уплыла по течению. Мой мир потерял много слов. Бодал я ваши потусторонние парадоксы! Потемнело. Словно погасли фонари вдоль аллеи. И луну прикрыли тряпкой.
Победить. Я разрушил форт, замок и библиотеку. Мой мир стремительно таял.
Спасти. Далеко от меня Крошка Ру загружала в чашу свои сокровища.
Искусство дирижировать свистом закипающего чайника.
Умение изящно шевельнуть тонкой бровью, сокрушая талант мадонны и покорное милосердие королевы.
Куклы. Куклы. Ее удивительные куклы!
Серое ратиновое пальтишко, которое зябло даже в помещении, в этом скромном пальтишке прадедушки уютно пристроился первоклассный мутон, оберегавший хозяина от самой лютой стужи, а в небогатое время мех превратился в детские шубки.
Широкая открыто-закрытая терраса с настоящими деревянными балками. Кисти дикого винограда и ласковые ладони жимолости. Капризные ротанговые стулья при круглом столике и простая английская фарфоровая посуда на нем. Белый кувшинчик для сливок, горшки с геранью, бальзамином; пряные травы и кресло-качалка с ворохом пухлых подушечек, сладко шевелящихся под крылом заботливого пледа.
Пушистый ковер цвета небеленого полотна, на котором можно лежать, есть черешню и рисовать пастелью в растрепанном альбоме.
«Болеро» Равеля — легкость, изящество, торжество. Балерина на пуантах хрупка и неуловима. Музыка, превращающая меня в ледяной столб. Сначала немеют ноги, изморозь движется по телу, сковывает руки, каменеет туловище. Страх растекается по жилам. Звуки усиливаются, крепнут. Коченеет горло, лицо, паника, неконтролируемый ужас, …и на финальных аккордах, под зловещий смех барабана, застывшая скульптура разбивается со стеклянным криком.
Моя жена отдавала свои сокровища, самые дорогие образы. В каком состоянии ее музей?
Она боролась, как могла. Беспомощная, лишившаяся ресурсов памяти, готовая добровольно раствориться в бездне.
Как ее полное имя, — Крош... Милая?
Меня никто не заставлял.
Я сам.
Я сам.
Все выше поднималась чаша-раковина с образом спящего ребенка. Все ниже опускался противовес, который мы заполнили всеми благами нашей пустоты, символический ковчег, сохранивший слепок семейных воспоминаний и щедрость традиций, матрицу человеческого менталитета….
Мы верим, что с годами наша дочь накопит свой багаж, обилие которого постепенно вернет рычаги Весов на прежнюю позицию. Наша чаша всплывет со дна, и это будет справедливо. Закон равновесия памяти лежит в основе летописи человечества. Мы, старшее поколение, готовы погрузиться в забвение ради возможности уберечь, защитить детство, мы рискуем всем... и часто побеждаем.
Я схватился за край чаши, притянул к ней свой остров, одна хваталка лопнула и канула в бездну. Если мы способны оберегать хотя бы образы своих детей, то готовы уплатить самую высокую цену. Собрав всю свободу, удержал на мгновение чашу и успел нырнуть в нее, как во благо.
рadam, pa-dam, pa-dam…
я плыть ту да моя
же на ждать хо
ро шо мы
спасать
мир
...