О чудесах, шарлатанах и закатном солнце

Вчера мы играли с закатным солнцем. Это нетрудно, но требует слаженности движений: попеременно подставлять ладони так, чтобы оно не катилось слишком медленно и не падало неподобающе быстро. Выигрывает тот, кто переносит светило на край земли.

Здесь мы мастера — недаром нянечка для тренировок подсовывала не круглый воздушный шарик, а продолговатый, с ним гораздо труднее. На этот раз выиграл брат. Лёгкими прикосновениями докатил солнце до горизонта и опустил на гладь реки, где оно немного покачалось на волнах и наконец утонуло, утянув за собой рыжую дорожку как лиса в нору хвост.

Я радовалась проигрышу. Во-первых, давно не виделись, а во-вторых ему не мешало потренироваться в плавности движений. По профессиональной необходимости брат имеет дело с рассветом, и недавно солнце выскочило на небо как камень из пращи. Спрашивается, а как же удовольствие наблюдать за огромным красным шаром, который сбрасывает оковы сна медленно и величаво, постепенно заливая мир до краёв?

Брат потянулся, обнимая небосвод. И улыбка — шире объятий. Клюнула его поцелуем в щёку. Когда работа сделана красиво, это потрясающее ощущение.

Вопреки обыкновению, мы не стали задерживаться на краю обрыва, наслаждаясь сумерками. Густой кисель воздуха превратил шёлк платья в рыцарские доспехи, и некоторую бодрость моему шагу придавала лишь мечта о прохладе дома.

Не сговариваясь, пересекли полоску луга и углубились в берёзовую рощу, сокращая дорогу до зелёных башен дома с флюгерами в виде петухов, кошек и сов.

— Раз-два-три! Раз-два-три! Левой! Левой! Раз-два-три!

Бас двоюродного дедушки вспорол пространство. Не сдержав любопытства, мы двинулись на его рёв.

— Раз-два-три! Ку-у-уда тебя понесло! Так, из-за этого дурня всё снова! Раз-два-три! Левой! Левой!

Дед сидел на пеньке как полководец на барабане. Перед ним, выстроившись в колонну по трое, маршировали ветерки-проказники, всегда готовые явить миру панталоны чопорной дамы или разлить красное вино по белоснежной скатерти.

— Так вот почему такая невыносимая жара! — вырвалось у меня вместо приветствия.

Выцепив взглядом один из ветров, дедушка пальцем указал на нас, и тот чинно-благородно дважды продефилировал вокруг. Я наконец-то смогла вздохнуть полной грудью. Благодать.

— Отчасти, — уточнил дед.

— За что ты их так? — брат присел рядом с дедом.

— Обнаглели, засранцы, — тот с чувством сплюнул. — Извини, милая. Решили, что земной шар — это большая песочница. Недоумки. Осенью должны стать большими, солидными ветрами, а до сих пор грамотно наполнить паруса корабля не могут... А ты чего, женихаться приехал?

— Так ведь и парусников-то почти не осталось, — брат пропустил вопрос мимо ушей, а насмешку — мимо глаз.

— То-то и оно... А несли бы суда правильно, на кой сдались эти утюги, мать их, прости, милая, против такой-то красотищи... Чего развалились? Команда "вольно" была? А ну, для торжественного марша...

Мы шагнули в духоту с благословенной поляны.

Если бы не ожидающий дома (и тут спасибо "погодным" родственникам) комфорт, спешить необходимости не было. Маменька уже отправилась на работу. В августе она старалась успеть до заката. Звездопад, знаете ли, надо всё проконтролировать, люди любят следить за падающими яркими точками. Да ещё и новолуние, и небо должно оставаться чистым, чтобы хоть как-то освещать землю. Так что брат на этот раз с ней не увидится. А папенька наверняка успел поужинать и уселся с книгой — дремать. Дядя сегодня безработный, мается бессонницей и скукой, ищет компании для дурного настроения. Может, в этот раз нас сия участь минует? Подождёт-подождёт, да и уйдёт...

Мы вышли к дому с тыла, форсировали чугунные завитушки забора, изрядно помяв чайные розы при приземлении. Ладно, до утра никто не увидит, а когда брат уедет, я благополучно свалю вину на него.

Хотели войти тихо, не получилось. Дверь чёрного входа, не успела я прикоснуться к ручке, распахнулась, и наш бессменный и бессмертный дворецкий торжественно возвестил неизвестно для кого:

— Владыка Рассвета и Владычица Заката!

Вот ведь старый пень!

— Владычица Ночи последовала на службу (это о маменьке), Владыка Дня отдыхает в малой гостиной (храпит, конечно, папенька)…

— Дядя ушёл? — оборвала я его трубный глас.

— Господин Месяц направился в погреба. (Понятно, пьянствует). А Владычица…

— Спасибо, любезный, — милостиво влез брат, — но у меня от этих "владык" и "владычиц" уже головокружение началось. Мы же не на приёме…

Дворецкий поджал губы, но с хозяевами не поспоришь, и обиженный Властелин Пыли, как мы прозвали его в детстве, унёс своё оскорблённое достоинство в недра дома.

— Ну что, к бате?

— Только будишь его ты, — быстро сказала я.

— Зараза! — с чувством отозвался любимый брат.

Я, разумеется, показала ему язык.

По дороге мы заскочили на кухню стащить по пирожку с мясом.

— Кто убийца? — поинтересовался брат, с грохотом отодвигая табурет от стола.

Папенька, моментально сориентировавшись, сделал вид что бодрствует и попытался сосредоточиться на сюжете. Не получилось.

— А кто его знает, — признался с неохотой.

— Па, ну почему ты не скажешь, что спал? — мягко спросила я.

— Потому что я не спал. Я… задумался!

— О чём? — физиономия брата лучилась невинностью.

— О жизни, оболтус! И вообще, должен же хоть кто-то думать в этом доме! Ты вот к этому способностей не имеешь?

— А зачем? Для этого ты у меня есть!

Папа завозился в кресле, усаживаясь поудобней.

— Дела-то как?

— Потихоньку.

— Что значит потихоньку? Ты свататься ходил или картошку с огорода воровать?

— Судя по приёму, возможно и то и другое, — брат вздохнул. — В октябре свадьба.

Будет ещё одно тихое семейное кровосмесительное торжество. Ирония в том, что если мы будем производить потомство не от своих родственников, то потеряем наше ненужное искусство. И если от родственников — тоже потеряем. Но чуть позже, когда выродимся. Право, я злорадствовала бы откровенней, кабы не стояла следующей в очереди плодиться и размножаться. Утешаюсь тем, что главное выполнить свой долг, а потом можно хоть отшельником, как братец, в леса уйти. Ну и тем ещё, что только совокупление мозга может быть достаточно долгим, чтобы сделать жизнь невыносимой...

Мысль об отказе не приходила в голову. Мы подчинены одной цели, она же и наркотик наш и единственное предназначение — принести немного красоты в мир, используя те средства, которые нам потребны. Возможно, никто не пострадает, если закат станет менее ярким и умиротворяющим, а рассвет скрыт облаками, если гало вокруг луны потускнеет, а на поле не лягут внезапно травы под напором ветра, подобно волнам океана... Никто не пострадает, только красоты станет чуть меньше.

— Извращенцы!

С этим приветствием в гостиную вошёл дядя, толкая перед собой тележку с вином. Не пронесло, однако… Судя по злому и бодрому виду, силы в нём бурлили, по запашку — он достаточно вдохновился, по плеску вина в бочонке — тот ещё полон, значит, энтузиазм в дяде будет пребывать.

— Не повезло нам с братьями, — доверительным шёпотом сказал мне папенька, — но не выбирают их, вот в чём загвоздка...

— Золотые-то слова! — дядя никогда не жаловался на слух. — Обсудим?

Я слушала, и в моей голове возрастал постыдный риторический гул — как мы умудряемся следить за небесами и светилами, если полчаса без глупостей провести не можем? Хуже только наши соседи, те, что погодой управляют.

— Может, перекинемся в картишки? — робко предложила, но меня презрели вниманием.

Причина нашего поведения не секрет — мы безумны. Возможно, даже прокляты. Скрываемся, переезжаем, бежим. И в век просвещения можно попасть на костёр. Мы творим мечты и романтику, вдохновляем поэтов и художников, зажигаем сердца любовью... и при этом совершенно не нужны. Существовал же мир без нас?

Тем не менее мы есть. И с этим ничего не поделаешь.

Не позволим.

 

Видите ли, первый из нас мог погибнуть в юности, на чём история семьи и завершилась бы одной строчкой в приходской книге. Или что там было, в маленькой деревне на заре христианства? Ничего, надо полагать, там не было. Сгинули — и всё.

Подробности давних времён известны нам благодаря памяти, которую вполне справедливо назвать генетической. Пока родич жив, мы знаем о нём ровно столько, сколько и о любом другом человеке, но после смерти шлюзы мироздания прорываются его воспоминаниями, которые находит приют в каждом из нас наравне с собственными. Есть от чего сойти с ума, не так ли? Хорошо ещё что живём мы долго, а умираем редко.

Будучи уже готовым к появлению на свет, прародитель заупрямился. Но повитуха попалась справная, вытащила младенца, показывающего миру попу, в жизнь, где пришлось ему сделать первый вздох, и тут же, сгоряча не разобравшись, ухватила за пятку душу маменьки, вернула её на место... Не сказать, что ребёнок от этого выиграл, Любви родителей он не ведал. Зла тоже. Равнодушия сколько угодно. Кормили? Вот и славно.

Предоставленный сам себе, ребёнок не выказывал желания играть с другими детьми. Предпочитал сам. Из щепок и камней строил замки и брал их штурмом при помощи хитроумных машин, сделанных из ниток и древесины. Мастерил какие-то странные игрушки, которые сами ездили по земле и издавали звуки. Его нашли странным.

С возрастом открылся ему мир деревни и мир вокруг неё. В пять лет помог мельнику построить новое колесо, лучше предыдущего, к телегам приспособил какие-то механизмы, и те катили ровнее, да ещё и сами замедляли ход, проще стало работать кузнецу с мехами после того, как мальчик наведался к нему... Люди пользовались всеми придуманными мелочами и шептались за спиной. Откуда эти знания? Его нашли пугающим.

Мальчику нравилось бродить по лесам и лугам, а особенно нравилось смотреть на реку. На берегу он мог сидеть часами. У мальчика была тайна. Из предметов можно делать новые предметы, которые выполняют задуманное, но ведь солнце — это тоже предмет, да? И облака со звёздами! И дождь, раз состоит из капель... И однажды пращур протянул руку к солнцу, и солнце на миг задержалось на небе, удобно устроившись в ладони как мягкий тёплый цветок одуванчика. Мальчик был совсем невежественным, он ничего не знал об устройстве мира. Звёзды были для него яркими точками, луна — бледным мячиком. А с мячиком можно играть. Вот только ветер не хотел подчиняться ему. Мальчик никак не мог понять: проследил ли он рукой за порывом ветра, или вначале был взмах, и только вслед за ним поднялся ветер?

Предок был неосторожен. Люди видели, как проводит он ладонями по небу, мешая краски рассвета, как ночью что-то говорит звёздам. Его нашли зловещим. Уж не нечистая ли сила владеет мальчиком?

А он не замечал обращённого на него внимания с врождённым благодушием и полагал, что мир прекрасен таким, каков он есть, и менять в нём ничего не надо. Ну разве что давно не проливался над деревней дождь. Так ведь и урожай погибнуть может... И лил дождь.

Мальчику исполнилось семь лет, когда пришло время охоты на ведьм.

В день, которому суждено было стать последним днём детства, у реки его выследили добрые, самоотверженные люди с местным священником во главе. Чтобы очистить мир от сатанинского отродья, они вооружились вилами, топорами, кольями и факелами. Мальчика, держащего в руке солнце, схватили, жестоко избили и бросили в подвал для осознания и покаяния, дабы потом спасти его душу, уничтожив на костре плоть.

Мальчик, без сомнения, умер бы в эту ночь, если хоть на мгновение поверил, что умрёт. Но он был слишком мал, чтобы верить в смерть. В одиночестве и темноте слышались крики и песни. У людей был праздник. Они пили вино, много смеялись и гордились тем, что исполнили свой долг. Сначала мальчик звал маму и папу, но потом вспомнил, что видел их в толпе... Помощи ждать не стоило. Странно, но, осознав эту по-настоящему страшную вещь, мальчик не испытал горя или страха. Только облегчение, что не надо ждать их одобрительного взгляда, добрых слов. Этого не случалось и ранее, а теперь стало не нужным.

Мальчик не думал о завтрашнем дне. Думал о мире, который изначально не принял его, а при первой возможности изгнал. Почему? За что? Он не сделал ничего плохого. И всё же лишён возможности видеть звёзды, а люди, там, наверху, видят их, но даже не понимают что с ними делать и насколько они прекрасны!

Сначала мальчик плакал. Затем отчаянье сменила злость. Он ощущал свою ненависть как отдельное, физическое существо, с которым поровну делит душу. И ему понравилось это ощущение, оно дарило вседозволенность. Скорее всего именно тогда безумие открыло объятия, потому что за вседозволенностью пришёл долг. Мальчик не только хотел, он должен был вернуться к солнцу!

Эта судьбоносная ночь до малейших деталей известна всем нам. Каждый год мы собираемся вместе и переживаем её снова и снова. Боль, волю к жизни, ненависть и безумное, безотчётное желание всё исправить, желание, о котором нам надлежит помнить, но которому нельзя поддаваться. Ведь мир слишком просто разрушить. Проще, чем нас.

Я вижу: в подвале лежал наш предок, полумёртвый ребёнок. Я чувствую: он хотел всё начать с начала. Я слышу его мысли: пусть не будет толпы, подвала и дома, пусть не будет места, где его предали родители! Мальчик не понимал, что, подвластная его мыслям, рождается буря. Как вскрывает крыши и ломает стены домов, как совсем по другому кричат наверху люди...

А потом он уснул и проспал несколько дней. И когда проснулся, вокруг была тишина, и сквозь щели потолка светило солнце. Мальчик поднялся по лестнице наверх и увидел, что дома нет. И деревни вокруг тоже.

И, наблюдая за дурачащимися родственниками, я думала, что лучше потворствовать мелким страстишкам, чем копить их. Это лишь способ забыться на время от неправильности и глупости нашего прекрасного существования, да и от тяжести его тоже. Впрочем, способ у каждого свой.

 

Утро расщедрилось на прохладу, которая ручейками вползла сквозь щели в окнах, просочилась через выветрившуюся кладку между камнями. Щурясь на солнце, разноцветное в оконных витражах (спасибо, братец!) сделала первый глоток кофе.

На этот день у меня были большие планы.

После утреннего туалета надела простое платье из белёного холста с красным орнаментом по подолу. Волосы велела заплести в косу. Ни дать ни взять — дочь состоятельного крестьянина или торговца средней руки.

Повозка должна быть соответствующей.

Этот выбор сделал за меня трезвый, аки пастырь, дядюшка.

— На праздник собралась? — поинтересовался он с высоты крыльца, покрякивая в суставодробительном потягивании. — Подожди меня, кучером буду.

Вскоре со двора выкатилась добротная телега, которой управлял почтенного возраста купец. Рядом с ним сидела девушка — не то дочь, не то племянница. А часа через три мы въехали в красно-бело-зелёный от атласных лент, маковых букетов и празднично побелённых стен город.

Я терпеливо переждала, пока дядюшка лихо торговался в конюшне за постой телеги. Не то чтобы было жалко денег или цена завышена, просто положение обязывало.

Вышли на улицу, и нас тут же закрутило людской суматохой. Я еле успела ухватиться за дядюшкин рукав.

— Что, бой окончен? — крикнул юноша мне в ухо.

— Опоздали... Нелька, где ты?

— Да рядом я, рядом, — зло шипели с другой стороны.

— Награждение глянем, вперёд!

На какое-то мгновение я перестала чувствовать под ногами землю и испугано ойкнула. Дядюшка бросил взгляд через плечо, подмигнул. Расслабься, мол всё под контролем... Понятно. Умирать, значит, цивилизовано будем. По крайней мере, я всегда считала жадный до зрелищ люд порождением цивилизации.

Нас вынесло на городскую площадь и швырнуло об основной костяк толпы, которая стояла насмерть. Смотрели все на высокий эшафот, обтянутый по периметру несколькими слоями канатов. Там, опираясь на двух счастливых хлюпиков, стоял человек-гора, в которого летели цветы и вопли: глазки заплыли, лицо в крови, зубов нехватка. Но с венком на шее. Ещё один пошёл бы уже на могилку. Я живо представила, как победитель падает под его тяжестью, и антиподы ощущают лёгкий тремор в ногах от сотрясения земных недр.

— Интересно, как выглядит проигравший, — задумчиво протянул дядюшка.

— Давай выбираться отсюда, — сказала я.

— Подожди, сейчас должен выйти.

Временами дядюшка становился азартен. Правда, обычно эти времена совпадали с пятой-шестой бутылкой, но, как выяснилось, и здесь не без исключений.

Проигравший явился народу с двумя девицами, словно приросшими к нему по бокам. Был он доволен жизнью и улыбался белозубо.

— Бессмысленный вид спорта, — резюмировал трезвый родственник, и мы наконец-то двинулись прочь.

Дядюшка бодро взрезал толпу, а на мою долю выпало извиняться да просить прощения.

— Куда теперь?

Я молча указала рукой на полосатый купол, возвышающийся над домами. Оттуда бухала музыка, рядом виднелись карусели да незатейливые аттракционы типа "сними сапоги с шеста".

— Цирк что ли? Дитятко великовозрастное...

Пусть так. По дороге как "великовозрастное" я обзавелась цветком мака в волосах (цыганка одарила, не зная, что гадать не дамся), а как "дитятко" — грошовым петушком на палочке. Красным.

Дядюшка же, сообразно солидности, приобрёл берестяную кружку пива и теперь останавливался через каждые несколько шагов для основательного глотка. Общее веселье ввергло его в некоторую расслабленность, за которую и поплатился. Потому что веселились не все. Некоторые работали.

И когда мой родственник остановился в очередной раз, задрав к небесам кружку и голову, неспешно дефилирующий мимо мальчишка сделал бросок к его пузу и тут же рванул прочь, унося дядюшкины часы. От неожиданности благородный муж замер. Провёл рукой по жилету, ощутил дыру на месте пуговицы, к которой была пристёгнута часовая цепочка, побагровел, взревел и припустил за мальчишкой. Направление ему, думается, указало шестое чувство под названием "совсем обалдели, сволочи", потому что увидеть мелкого пацана в густой толпе не представлялось возможным.

Я пожала плечами и пошла по просеке, оставленной дядюшкой. Моё внимание поглотил петушок, у которого вот-вот должен был отвалиться хвост, поэтому я почти наткнулась на спину папиного братца.

Перед моим родственником стоял, крепко держа воришку за руку, невысокого роста мужчина в потёртом костюме. Он протягивал часы:

— Ваши?

Я заглянула ему в глаза и быстро спрятала леденец за спину. Цвет у глаз был особенный: точно воды реки через мгновение после того, как в них утонуло солнце.

 

Воришка оказался цирковым. По словам Ангела ("Прозвище давно заменило имя", — пояснил новый знакомый), мальчик прибился к труппе три города назад. Чистил клетки, кормил зверей, присматривался. И к нему тоже. А воровство — оно из прошлой, голодной жизни.

— Буду благодарен, если вы не станете звать стражу, — Ангел давно отпустил руку мальчишки, но тот покорно стоял рядом. Смотрел только на Ангела. А нас, пострадавших, словно и не было. — От наказания же он не уйдёт, могу вас заверить.

Не зная, насколько ещё сильно в дядюшке негодование, я положила руку на его плечо, вроде как успокаивая. На самом деле выстучала пальчиками: "Я согласна". Дядюшка насупился, несколько раз перекатился с носков на пятки и обратно, вздохнул, но всё же кивнул.

— А в знак моей благодарности я приглашаю вас на дневное представление, которое начнётся, — Ангел прищурился на часы ратуши, — через двадцать минут. Будете моими гостями.

Слегка поклонился и, не дожидаясь ответа, пошёл прочь. Мне так и не удалось ещё раз заглянуть в его глаза. Мальчик чуть задержался. "Извиняться будет", — промелькнула мысль. И зря.

— Обязательно приходите, не пожалеете! Ведь он делает чудеса! — выпалил цирковой воришка и устремился за объектом своего обожания.

— Слышала, милая? Он делает чудеса. А чудеса — это как раз наш профиль, — я согласно хрумкнула хвостом петушка (наконец-то!). — А ещё интересно, как далеко может завести любовь, да? Преступление это же такая малость, — задумчиво добавил дядюшка, поглаживая пальцем дырку на жилете. — Перед цирком зайдём-ка в одно место.

Зашли мы в часовую мастерскую. Там дядя купил часы на цепочке. Простые, в серебряном корпусе, но с хорошим механизмом.

 

С вполне понятным, но вряд ли благородным удовлетворением миновав длинную очередь в кассы, мы подошли сразу к клоуну-билетёру. Ещё не старое, но уже непозволительно морщинистое для белой пудры лицо в обрамлении рыжих волос парика. А ведь большая часть очереди состояла из детей, которые, как правило, впечатлительны... Не устаю удивляться людям, право слово.

— Эээ, милейший, — барственно раскатил дядюшка, но был неучтиво прерван.

— Знаю-знаю! Гостям Ангела всегда рады, — слишком жёлтые зубы на слишком белом лице не добавили клоуну очарования. — Лучшие места ждут вас. Эй, Ганс!

Высокий служитель арены (не знаю, как правильно называется его должность, но золотые галуны на лиловой униформе впечатляли), завёл нас внутрь шапито. Лучшим местом была отполированная не то умелыми руками, не то многочисленными задами скамья в первом ряду напротив старого, залатанного звёздами занавеса. Впрочем, остальные зрители должны были и вовсе сидеть на ступенях, правда широких и даже мягких на вид... Я присмотрелась внимательнее. А ведь занавес скорее имитирует старый, нежели таковым является. Ткань на ступнях сильнее потрёпана, но ей и больше достается, не так ли? Зато медь оркестровых инструментов блистает. По стенам стилизованные рисунки силачей и гимнасток (элегантное трико и могучие гири, но без фанатизма) и совершенно новые газовые фонари, мы сами такими оборудовали дом. Да ещё и расположенные двумя ярусами, а это недёшево... Сейчас горел нижний, создавая комфортную атмосферу уютного полумрака. Вывод: традиции и модерн. Пожалуй, мне это нравится.

Закончив осматривать интерьер, приступила к публике. Одно слово: разношёрстная. До того разношёрстная, что перестаёт быть колоритной и интересной. Более заслуживающим внимания показался мне ассортимент товаров, предлагаемых торговцами-коробейниками, лавирующими меж рядов. Ну, сладкая вода — понятно, а также конфеты, маленькие цирковые сувенирчики, которые всегда охотно покупаются и столь же охотно теряются, это тоже понятно, но столько цветов? Горы! Притом самых разных, от дорогих до дешёвых? И ещё удивительнее, покупали их больше прочих товаров. Возможно, я просто не уловила модные тенденции? Ну и пусть их.

Вскоре после того как вернулся дядюшка, который, решив попрощаться с пивом, не стал тратить время на осмотр цирковых достопримечательностей, а сразу высмотрел намётанным оком заветную дверь, нижний ярус фонарей погас, и под разгорающийся второй, под молчание, сплетённое оркестровыми трубами звуком зарождающейся мелодии, представление началось.

Я вполне могу назвать себя знатоком цирка. И если говорю о представлении сделанном на высоком уровне, сделайте поправку, что слышите слова критика, а не восторженной почитательницы, которая заходится в крике от блёсток на юбочке канатоходки... Хотя от конкретно этой канатоходки, маленькой, изящной, бесстрашной, глаз было не отвести. И от плавно-угрожающих атлетов, и от фокусника-престидижитатора, от фокусника-иллюзиониста, от акробатов и воздушных гимнастов, от дрессированных лошадей и собачек... Да чего там, даже клоуны были по-настоящему смешными и совсем не пошлыми! А это абсолютный показатель истинного циркового мастерства. Право, я начинала чувствовать родство душ!

Но вот уже отпрыгали, отвертелись, отлетались, удивили, восхитили, поразили, и был уже антракт с возведённой за десять минут клеткой, и фыркали в лицо чёрно-красному самоубийце недовольные львы, бессильно раздирая тумбы огромными когтями — было, было, было... И, простите, попа затекла на отполированной скамье, заставляя сожалеть о временах, когда на аналогичное представление меня принесли бы в удобном палантине. Тоже было, было, было... Как вода, сине-фиолетовая вода с огненными искрами солнца-феникса, и нет шанса увидеть их раньше времени... Но не сегодня. Не зря же я отсиживала попу и выдерживала косые дядюшкины взгляды, слушала раскаты труб и умилялась мартышкам! Не может такого быть, чтобы зря. Не бывало такого. Я всегда получала, что хотела. А я хотела видеть эти искры, я хотела чуда, даже если никогда никто не увидит ни одного заката...

Я хочу!

Фонари погасли все вдруг, обрубив музыку. Прерывая мистические мысли о павшей тьме, хмыкнул дядя... И загорелась звезда. Далеко, зеленоватым светлячком. Я не думала, что купол так высок! Звезда разгоралась, игольчатыми прерывистыми лучами лаская пространство и высвечивая полёт Ангела. Легко, небрежно касаясь паутины верёвок и качелей, словно не точка опоры ему нужна, а лишь выражая уважение к земному тяготению, каждым движением создавал он пространство, свет и звенящую мелодию тишины.

Я бы сказала, что он был немыслимо, невыразимо прекрасен, прекрасен так, что слёзы подступали к глазам, вдох не превращался в выдох, пальцы холодели, и прочую ерунду, да только всё это неправда. Скорее так — его не было. Не могло быть. То, что происходило под куполом цирка, не принадлежало этому миру. Невозможно. Никак. Это было настоящее искусство, то самое, которым живём мы, без которого не мыслим существование и за несколько мгновений которого способны многое вынести. Нам не нужно признание. Достаточно того, что есть возможность осуществления своих талантов и краткого мига, когда возможно всё! А если бы мы могли показать другим, показать людям, что умеем? Наверное, мы бы уподобились таким же циркачам. Творящих чудеса часто именуют шарлатанами. Но этот восторг зрителей... Я смотрела на Ангела, и мне было страшно. А он плавно, подобный падающему листу, опускался всё ниже, ниже, замер и, словно утратив контроль над происходящим, оборвался в стремительном падении: общий крик, темнота, ожидание удара... Сломанные крылья? Но с торжествующим рёвом труб в центре арены под перекрестьем огней склоняется в поклоне невысокая фигура в белом трико. Как безумно его искусство... Неужели он один из нас?

Вот теперь ты точно видела чудо, — засмеялся дядюшка. Как и все зрители, он стоял, отбивая аплодисментами ладони.

Я видела Ангела.

Цветок в волосах увял, но я бросила его на арену, потому что все цветы лежали там, все до единого.

 

За кулисами бесновалась упорядоченная хаотичность. Хорошо что дядюшка, который некоторый период жизни считался принадлежащим к богеме, сносно в ней ориентировался. Опять выполняя роль Вергилия, он не позволил мишуре потенциальных обитателей девяти кругов ввести его в иску... заблуждение. Ангел стоял рядом с какими-то реквизитными ящиками, придерживая за локоть девушку-канатоходку. Вероятно, на земле она чувствовала себя не так уверенно. Увлечённые беседой, оглянулись лишь на дядюшкино покашливание. И, о, какими тусклыми и невзрачными выглядели их трико вблизи!

— Разрешите поблагодарить вас за прекрасное выступление, — за наклоном головы, относящимся вроде бы ко всем сразу, но на самом деле только к Ангелу, стояли поколения изящного лицемерия. — Мы с племянницей очарованы! Позвольте преподнести ничтожный презент в память о приятности нашей встречи, — извлечённые за цепочку часы мерно покачивались, словно родственник собирался провести сеанс гипноза. — Не вздумайте отказываться! Ни к чему давать повод мальчишке лишний раз обворовывать богатого ротозея, не так ли? И, поверьте, презент действительно ничтожный.

Гимнаст вскинул голову, очевидно только сейчас поняв мотивы совершения кражи, и я тут же подалась вперед. Но, увы, слишком тусклый свет задворок шапито не давал возможности разглядеть цвет радужки — померещилось или нет?

— Получается, наказание понёс не тот, кому оно предназначалось, — голос Ангела был тих и грустен.

Проклятье, проклятье! Мне нужен свет солнца!

Дядя фыркнул, резко убавив градус светскости разговора:

— Первый раз в истории человечества, надо полагать...

— А завтра ждём вас на обед, — вот мой наклон головы относился только к Ангелу, хотя теоретически предназначался и его спутнице. Недоработка, знаю, причём у меня на одно поколение лицемерия больше. — Экипаж заедет в два часа пополудни... Дядюшка, ты проверил точность часов?

И — отработанная улыбка, в искренности которой невозможно усомниться, не нахамив. Я выпала из образа дочки состоятельного крестьянина, но ведь наш дом всё равно развеет легенду.

— О, милая, ты так заботлива, — проворковал старый лгун. После чего мы удалились, не оставляя времени на прощание и возражение. Ещё один безотказный приём. Главное при этом пропитать очарованием пространство не менее, чем на пять метров...

Солнце клонилось к земле. Народ набирал сил перед вечерними забавами, так что улицы были полупусты.

— Я вот думаю — влюбилась ты в него что ли?

— Сама не знаю, — честно ответила я. — Может и влюбилась. Сначала мне нужно точно узнать одну вещь... так что скажем, я позвала его для сравнения.

— Если бы ненормальность не являлась нашей нормой, твоё поведение, милая, до крайности удивило меня. Но, к сожалению, ты совершенно нормальна... для нас.

Я рассмеялась.

— Скажи ещё, что не забавляешься происходящим, о даритель часов. Мог бы и не указывать бедному циркачу на его промашку.

— Я, родная, искореняю детскую преступность. И даже предотвращаю её!

Дядюшка не поленился остановиться и воздеть вверх перст.

— Знаешь, родной, ты такой скучный, когда трезвый и такой невыносимый, когда пьяный... А поэтому быть просто кучером, у меня времени — кот наплакал.

— Вот оно — выражение, которое доказывает бессмысленность всего сущего... Успеем. Я знаю одну полянку с хорошим видом...

 

Жара куполом закрыла землю. Ощущая, как струится по спине пот, я осторожно, дрожащими от напряжения пальцами, опустила солнце за тёмную кромку. К повозке дядюшка практически нёс меня, лишь изредка позволяя коснуться ногами земли.

— Как думаешь, есть ещё в мире люди, подобные нам? Какого это — не знать себя, своего истинного предназначения? — говорила я тихо. — И, похоже, пьют запоем наши погодные родственники. Невыносимое же пекло...

— Может быть, милая, может быть...

 

С тех пор, как мы принимали гостей, не являющихся нашими родственниками, минуло около восьми лет. Событие было занятное, кстати сказать, оттого врезалось в память: папенька по пьяному делу решил немного продемонстрировать свои способности, и пришлось всех свидетелей поить до положения риз, дабы те явь от фантазии отличить не смогли...

Тем не менее, маменька восприняла необходимость дать обед как должное, и прислуга быстро получила необходимые распоряжения. Папенька по долгу службы присутствовать не мог, а с наступлением сумерек мы собирались выпроводить званых гостей.

Я провела краткую беседу с дворецким. Категорически — никаких Владычиц и Владык, иначе мы откажемся от его услуг и сами откроем двери гостям! Угрозой такого позора Властелин Пыли был подавлен, без возражений согласился лицемерить.

И потянулись невыносимые часы ожидания. Когда солнце перевалило за горизонт, я вышла из дома, не чувствуя сил находиться в его стенах. Смотрела на края облаков, забытые на подлокотниках кресел кофейные чашки, следила росчерк хвоста стрижа — слишком грязно, слишком прозрачно, слишком уловимо... Искала, цеплялась взглядом за всё, виденное ранее, пытаясь найти кусочек восхитительной мозаики, очистив которую по кусочку можно впитать в себя невыносимый закатный миг, закупорить в сознании, чтобы всегда иметь возможность обратиться к нему с той же лёгкостью, как заглянуть в зеркало. Искала и не находила.

— Вот хочется тебе по жаре таскаться, милая, — двоюродный дедушка отсоединился от тени дерева, сплюнул жевательный табак.

— Действительно хочется! Ты не знаешь, как там, через речку, на предмет погоды? Что задумали делать?

— Если это ты так завуалировано интересуешься, не ожидать ли нам прохлады, то нет, — усмехнулся родственник. — Хочешь, я к тебе ветерок прикреплю? Этого мерзавца больше ничему не научишь... Будет вместо раба с опахалом!

— Ты чудо! — я чмокнула старика в щёку. — На обед, конечно, не придёшь?

— А на фига? Уж прости, милая, кой хрен мне высиживать за столом? Может ещё и манишку нацепить? Ох, грехи мои... Ветерок закреплю за левой рукой, так что ты уж поосторожнее размахивай-то...

— Не в первый раз, дедушка!

Он щелчком пальцев прикрепил одного из маленьких подчинённых с напутствием: служи и покоряйся! Радуясь освобождению от строевой службы, юный проказник с удовольствием парил слева от меня, разгоняя и жару и лишние мысли. Домой я шла легко и спокойно.

 

На званом обеде маменька то и дело шпыняла дочь под столом, сохраняя на лице безупречное светское выражение. Но всё равно тема беседы бежала меня, а взгляд перемещался с часов на глаза Ангела. Время от времени я делала кистью левой руки круг, и невидимый гостям ветерок облетал нас прохладой. Увы, я не умею терпеть и ждать, эти пороки достались кому-то другому, зато искусством добиваться своего владею безукоризненно. Впрочем, если искусство подразумевает некую изящность и непринуждённость, то сравнение с тараном куда уместнее. И неверно, что, зная о своих недостатках, нужно пытаться их подавить. Не лучше ли обратить в достоинства по крайней мере для себя? Лучше.

"Угомонись".

Что? Я вскинула бровь на дядюшку, и тот, словно по рассеянности, отчетливо выстучал пальцами по подлокотнику:

"Угомонись. Неприлично себя ведёшь".

"И что?"

"Гость злится".

"Не злится".

"Второй гость".

Второй? Я недоуменно огляделась. Вот чёрт! Канатоходка смотрела прямо и холодно. Надо же, совсем забыла, что она здесь... И каким именем представилась? И каким — Ангел? Без трико и блёсток циркачка оказалась совсем маленькой, совсем хрупкой, совсем обыденной. Не заметила — как одет Ангел?..

Дядюшка, не выдержав, рассмеялся в голос и поспешил оправдаться:

— Прошу прощения, я вспомнил забавную историю...

Я не слушала. Я поняла, почему так редко ловлю взгляд Ангела и на кого он глядит. Солнечный зайчик, поданные блюда, столовые приборы, обстановка, столь несоответствующая нашему с дядюшкой вчерашнему образу, моя прекрасная утончённая маменька и я — всё находилось для него за горизонтом. Вспомнила, как утром искала, пробовала взглядом, и от зеркального нашего единства сделала вздох больше, чем позволял корсет, задержала дыхание, вытравливая понемногу... Я искала, он нашёл. Солнце и его отражение. И горизонт, который кушает и то и другое. Но как же это оказалось мелко!

Кофе пили под отблески оранжевого цвета на глянцевых листьях плюща. Наступало моё время. Ощущение безграничной мощи, силы, переполняющей тебя... Мы не люди. Мы грани. Острие бритвы, взрезающей реальность. Полнота жизни, когда можно всё. Секунда до оргазма.

Мама кивнула — пора. Широко улыбаясь, я встала, толкнув назад стул.

— Наверное, вы хотите посмотреть наши владения? На закате они особенно хороши. Думаю, жара не помешает нам насладиться прогулкой...

Не хотели. Но поднялись следом.

— Отказать вам совершенно невозможно, мадемуазель, — склонил голову Ангел.

Дядюшка помрачнел лицом, почувствовав моё нетерпение. Что за новости? Он знал чего я хочу и помешать не мог и не может... Больше чем ожидал, да? Ничего, я умею держать себя в руках.

Канатоходка, напряжённо держа спину, прошла мимо. Разумеется, она и рада и не рада, что приехала. С одной стороны общение со мной неприятно, с другой — отпускать ко мне Ангела?.. Глупышка без блёсток.

Прелестный всё же обычай пропускать дам вперёд. Циркачка пусть идёт, а вот циркача я легко тронула за левую руку, и тот машинально согнул её, подчиняясь желанию дамы. Утвердив пальцы на локте, я чуть ускорила шаг и с милой улыбкой завладела правой рукой канатоходки. Она чуть дёрнулась, но соблюла этикет. Ветерок пристроился рядом. Дворецкий распахнул дверь.

Как я ждала этого!

 

Мне доводилось водить экскурсии по нашему дому и саду, рассказывать о достопримечательностях подробно и вскользь, нудно и забавно, да как угодно! Не составляло труда и теперь. Только одна маленькая проблема — я не хотела этого делать.

Мы шли к обрыву. Быстро, целенаправленно. Спутники не возражали. Ещё больше, чем серебряной цепочкой, поблёскивающей на жилете, Ангел связал себя мнимой виной, указанной дядюшкой. Старый интриган обязал ничем не обязанного, кроме наличия совести, человека. А я пожинала плоды. Кто первый, дядюшка, того и правда! Циркачка держалась за мою руку. Я — мостик к Ангелу. Она — ненужная пристёжка. Декоративный элемент с осыпавшейся поталью. Бледная, губы сжаты, на лбу капли пота. Не упала бы в обморок, ни к чему это... Пожалуй, стоит на некоторое время отдать ветерок в её полное распоряжение. Лети, бескрылый!

Мы успевали впритык. Маменька соблаговолила избавить меня от светских бесед с гостями, точно рассчитав время. Плоть от плоти...

А как насчёт солнце от солнца?

Вот оно, величавое. Ждёт меня, палит землю, изнывает от исходящего от земли зноя и хочет остудить оранжевые свои бока. Зашипит в воде раскалённым железом, опустится на самое дно, оттолкнётся и всплывёт по ту сторону в лапки моего рассветного братца. Только надо взять его из-под контроля папеньки, перехватить кончиками пальцев вот так, осторожно... Держа мячик в идеальном равновесии, я заставила звезду замереть. И замерли мои жертвенные гости, заметив как перестало двигаться светило, попав мне в руки.

— Встаньте на край, не бойтесь, земля не осыпется. Ангел, вчера вы явили мне чудо. Сегодня я верну долг.

Медленно, аккуратно, с лёгкой улыбкой. Таким ленивым движением предлагают яблоко, отдают себя, вынимают душу. Я чувствовала тыльной стороной ладони прохладу реки и медлила, растягивая удовольствие... В пору бурной юности приводила своих любовников сюда, сочетая эстетическое и физическое удовольствие, пока маменька деликатно не упомянула о странных траекториях солнца. Впрочем, остроту ощущений любовно-закатная забава утратила после слов некоего очаровательного юноши. Звучали они приблизительно так: "Как-то мне изменили сразу после любовных утех... Но во время — первый раз". Он убил правдой прелесть шалости. Но сейчас прежние ощущения возвращались. Передо мной стоял человек которому, возможно, изменять не пришлось бы...

— Как вы это делаете? Потрясающая координация движений!

Восхищение сняло с циркачки налёт обыденности. Легко и выверено ступая по выгоревшей земле, одна нога строго перед другой, как по канату, она обошла меня и Ангела. Встала ближе к правой руке, чтобы не закрывать обзора. Ветер парил рядом, придавая особое изящество её движениям. Оригинальная горжетка. Обрыву за спиной циркачка не уделяла внимания, ей ли бояться высоты?

— Любимый, я не видела ничего прекраснее... — прошептала, и любимый, конечно же, обернулся к ней, обрывая мгновение, и солнце упало с моих пальцев стремительно подло. Ухнуло вниз... Нет, нет! Сейчас же посмотри на меня! Я рывком развернула его за подбородок, всмотрелась, и сердце моё ухнуло следом за солнцем. Заигралась, Владычица, забылась мечтами, и проклятое безумие создало ещё одну, избавляющую... Но всё не то! Слишком грязно, слишком прозрачно, слишком уловимо... Нужно всё исправить! Сейчас же! Я успею следом, вот сейчас, только выхвачу из воды маленький оранжевый мячик.... И потянулась уже, отгоняя уже запоздалое: "Ах, дядюшка, ты волновался не зря", но жар неба, так давно пестуемый благословенными родственниками, упал на меня, вынул воздух из груди, согнул в попытке вздоха, вбиралась в лёгкие пустота без кислорода... Сердце остановилось. Свет сжался в далёкую точку, заволокся тьмой... Судорожно ударила себя по груди раз, другой, и стук сердца слился с чьим-то криком...

Я лежала на траве. Глупости. Нужно вставать. На коленях у обрыва Ангел. Канатоходка? Я посмотрела на ноющую от ударов левую руку. Ветерок, который был привязан к ней, парил над гладью реки. Могла бы и удержать равновесие, недоучка... А он хорошо вымуштрован. Бить значит бить. Со всей силы. Молодец, дедушка...

Призвала ветерок обратно и, оставив судорожно вздрагивающего рыданиями циркача на фоне закатного неба, пошла домой. Думаю, он чувствовал тяготение земли в полной мере. Получается, без страховки нет чуда, так? Только трюки, до которых так охоча толпа.

Пусть мы безумны. Пусть даже прокляты. И не совсем понимаем, зачем мы нужны, такие. Мы таимся, но всегда, всегда делаем своё дело. Не бывает искусства наполовину, на полчаса, так?

Прости меня, солнце. Завтра я всё исправлю.