Галерея добрых дел Марвуса Монтойи
Первое время говорили, что Монтойя сошел с ума.
«Не стоит ожидать ничего иного от новичка, которому легко достались финансовые возможности и мнимый авторитет в художественной среде, — писал колумнист консервативного издания «Грейт Американ ревю». — Поведение типично. Сначала счастливчик эпатирует публику цветастыми нарядами, а затем губит возмутительными решениями перспективный культурный проект. Одному богу известно, как господин Монтойя убедил инвесторов. Но мы, представители социума, должны понимать, что сумасшествие этого «деятеля искусства» оставило сферу броских пиджаков и перекинулось на более высокую материю — будущее американской культуры».
Другие журналисты, критики и эксперты высказывались аккуратнее, но задумка Марвуса Монтойи вызывала недоумение у всех. Некоторые верили, что галерею строят совсем в другом месте, а фундамент в “мертвом городе” Детройте, штат Мичиган — для отвода глаз и шумихи. “Эдакий прогрессивный художественный перфоманс в масштабах национального медиапространства», — предположил автор «Хаффингтон Пост».
Но вот поступили первые отчеты со стройки: здание по проекту Л. Ф. Вайта, одного из самых перспективных архитекторов современности, будет закончено в срок. “Классическая линейная архитектура галереи повторяет формы автомобильных заводов Детройта; фасад выходит на заброшенный цех по производству «Кадиллаков», — говорилось в пресс-релизе.
Ресторанный холдинг «Рондабо» заявил, что разместит свои точки на каждом этаже галереи, и посетителям будут предложены блюда, «разработанные специально для тонких ценителей искусства».
— Издевательство над жителями Детройта, вот что это такое, — прокомментировал в визиоэфире последнюю новость критик и общественный деятель Равон Пауль. — При всем уважении к Марвусу… Он не только строит галерею высокого искусства в самом бедном районе нашей страны, но и полагают, что горожане смогут позволить себе ужин в «Рондабо»?!
Но все уже смутно понимали, чего хочет Марвус Монтойя. Он, конечно, не признавался. От прямых вопросов уходил, уловки репортеров раскусывал с блеском.
— Неужели никто не может прижать к ногтю этого разукрашенного петуха?! — выразилась однажды в тесном кругу Лидия Вилдон, куратор направления современного искусства в музее «Смитсониан».
— Разве такого прижмешь? — пожал плечами кто-то из присутствующих.
И правда. Высокий, плечистый Марвус Монтойя благодаря пестрым турецким огурцам на одежде казался вовсе исполином. Он звенел украшениями, шутил, громогласно хохотал и оттого будто бы занимал еще больше места. Человек-гора — что в жизни, что в визиоэфире. На словах и в поведении безобидный и дружелюбный, но попробуй надави на такого — черт знает, что выйдет!
Так что журналисты не торопили события и писали о «Галерее-Детройт» осторожно. Точнее всех выразился аноним, оставивший комментарий к визио-репортажу с Равоном Паулем: «ММ (что означало — Марвус Монтойя) получит либо величайшую социально-экономическую победу посредством искусства, либо загубленную репутацую и дыру в миллиарды долларов». Картинкой профиля у анонима служило анимированное полотно «Превращение Нарцисса» всеми забытого европейского художника Сальвадора Дали.
Итак, все, кто был способен мыслить дальше газетных заголовков, уже догадывались, чего хочет добиться Марвус Монтойя, и с замиранием сердца ждали ответа на вопрос «Получится ли?».
Гарри Вокер к тому времени уже год проработал на внештатном контракте в «Нью-Йорк Таймс». Он не был звездой журналистики, но и зеленым новичком тоже не был. «У тебя есть чутье», — говорил ему редактор, намекая, что неплохо приложить к этому качеству немного старательности.
И теперь чутье подсказывало Гарри Вокеру: интервью с Марвусом Монтойя надо сделать прямо сейчас, чтобы в день открытия галереи материал уже был готов. И пока все визио-каналы и издания будут в один голос перечислять список гостей на церемонии, он, Гарри Вокер из «Нью-Йорк Таймс», предложит читателю вдумчивую статью, которая поможет иначе взглянуть на великого Монтойю, понять его замыслы и увидеть в нем… Тут Гарри не стал додумывать, а бросился к телефону назначать встречу.
Монтойя согласился принять журналиста в своей нью-йоркской квартире, вечером в среду, извинившись, что не может выделить иного времени в графике.
Квартира находилась в красном четырехэтажном здании в Виллидже («Когда выбор стоит между снобизмом верхнего Ист-Сайда и духом творческого разгильдяйства, что царит в артистических районах нижнего Манхэттена, Марвус выбирает последнее», — написал Гарри в статье).
Дверь отворил человек в светлой одежде. «Гость, что ли, или прислуга?» — лениво подумал Гарри и чуть не ахнул, приглядевшись: перед ним в светлых льняных брюках и серой рубашке стоял сам галерист.
— Господин Монтойя? — голос Гарри звучал недостаточно уверенно для приветствия. Хотелось добавить: а где же ваши турецкие огурцы, золото и жемчуг?
— Гм. Вряд ли у меня получится убедить вас, что это не я и вы ошиблись дверью. — Мелькнула белозубая улыбка. — Проходите, мистер Вокер.
Гарри робко переступил порог. Он начал перебирать в голове имена знаменитостей, в чьих домах, офисах и студиях побывал. Мантра помогла, и стеснение отступило. Он окинул взглядом помещение.
«Только корешки диа-книг здесь свидетельствуют о том, что в квартире обитает человек, близкий к искусству, — напишет он позже. — Я говорю, что я не могу найти ни единой визиограмки, голо-статуэтки или даже старомодного интерактивного холста, а Марвус смеется и объясняет: он въехал сюда недавно и почти ничего не трогал после предыдущих хозяев».
— Избавил их от расходов на вывоз всего этого мусора, — добавил галерист и подергал верхнюю пуговицу рубашки, чтобы запустить под ткань воздуха. То лето в Нью-Йорке по жаре превзошло все предыдущие. — А у меня никак не найдется времени, чтобы навести тут красоту. Досадно, конечно, но лучше обустраивать мир снаружи, чем пространство в своих четырех стенах, верно?
Гарри кивнул и осторожно отхлебнул из бутылки холодный «Будвайзер». Пыльная дыра в Виллидж, дешевое пиво, простая одежда на мастере эпатажа — все это казалось иллюзией или ловким спектаклем. Журналист вспомнил, как пару лет назад художник Йотио Камото сделал ничего не подозревающих репортеров «Эсквайера» участниками перфоманса. Может, и он пешка в хитрой комбинации? Но нет — Монтойя не стал бы повторяться за японцем. Гарри заглянул в план интервью.
— Полагаю, скоро вы большую часть времени будете проводить в Детройте? — закинул он удочку.
Монтойя рассмеялся, едва не расплескав пиво. Он вообще смеялся по всякому поводу («будто любое явление жизни заслуживает того, чтобы сделать его объектом радости»). Щеки у него стали похожи на две румяные булочки, а черные глаза исчезли в складках кожи.
— Ну уж нет, — пророкотал он. — Я на эти фокусы не попадусь. Конечно, появление в таком наряде выглядит как обещание быть откровенным, — Марвус развел руками над своим одеянием. — Но давайте так: я отвечу честно на любые вопросы, кроме вопросов о Детройте, пойдет? И не пишите, как я одет.
— Выходит, я напрасно все это придумал — «аскетичная рубашка в фермерском стиле, подчеркивающая…»
— Слово «аскетичный» не должно покинуть этих стен!
Хозяин снова захохотал. Гарри поерзал на продавленной софе. Он не понял, говорил ли Марвус серьезно или с самого начала ломал комедию. Досадно, конечно, что о Детройте ничего не получится узнать. С другой стороны, самый могущественный человек в современной культуре пообещал отвечать честно…
-Говорят, эссе о «Тайном послании» Ван Версена написали на самом деле не вы! — выпалил Гарри. Теперь, наверное, следовало ждать удара в челюсть — неспроста ни один журналист не осмеливался заявить это Марвусу в лицо. Но тот лишь покачал стопой, обутой в мокасин из грубой парусины.
— Многим не хочется верить, что лучших художественных критиков обошел необразованный латинос. Да, тогда мне вправду недоставало образования… Я родился и выучился в крохотной южноамериканской стране. Вы, если и слышали о ней, то решили, что это название соуса. И вот что я предлагаю всем, кто считает меня лжецом и плагиатором: слетайте в мой родной край и посмотрите, мог ли там кто-нибудь еще изучать картины Ван Версена.
Он замолчал, глядя на Гарри в упор («миролюбиво ожидая ответа на вызов…»). Гарри выдержал взгляд и спросил:
— То есть вы признаете, что знаний для этого открытия вам не хватало?
— В этом вопросе я солидарен с моими критиками.
— Но как вам удалось?…
— Все гораздо проще, чем кажется, — Монтойя махнул рукой с бутылкой пива и приложился к горлышку. — До двадцати семи лет я ни разу не видел визиограммы. Закончил школу, получил диплом учителя рисования, пять лет проработал в той же школе, и все — на стареньких жидко-кристаллических экранах. Вы когда-нибудь пробовали анализировать классическую живопись на ЖК-экране? Попробуйте ради интереса, вот только я не уверен, что в Нью-Йорке можно найти хотя бы один.
Журналист вспомнил телевизор своей бабушки. Картинка там была хуже некуда, глаза быстро уставали, а глубина и объем были лишь красивыми словами в описании на рекламном буклете. Марвус продолжал:
— Я купил визиограф, и в тот же день Ван Версен угодил под левикар. Все заговорили о его загадочном «Тайном послании», и мне, конечно, стало интересно. Всю ночь просидел, пялясь на картину. Я спрашивал себя: зачем художнику в 2072 году воссоздавать библейский сюжет, да еще устаревшей техникой масла на холсте? На визиограмме я смог изучить каждое движение кисти и понял, что мазки идут в строгой последовательности. В ней легко узнавался бинарный код. — Он снова отхлебнул пива. — Кстати, и тут повезло — будь в нашей школе современные компьютеры с многомерной логикой, я бы в жизни ни о чем таком не догадался.
Гарри кивнул. Он читал это эссе. Марвус убедительно доказывал, что настоящее «тайное послание» зашифровано на картине Ван Версена с помощью трех инструментов: устаревшей техники живописи, устаревшего библейского сюжета и устаревшего компьютерного кода. Эссе стало для Монтойи билетом в мир большого искусства.
— И вы поняли все это благодаря прогалам в образовании?! — восхитился журналист.
— Я был деревенщиной. Сейчас-то понимаю, что меня здорово переоценили в первые три года, пока я не набрался опыта. Повезло, что в искусстве трудно отличить образованность от невежества. Искусство дурачит.
— Опасное заявление для человека, который с его помощью нажил состояние, — осторожно заметил Гарри. Многие знатоки до сих не могли понять: Монтойя открывает перспективных художников, или художники становятся перспективными оттого, что критик указал на них.
Хозяин ответил не сразу. Он достал из морозильного шкафчика еще две бутылки. Одну протянул гостю, из второй отпил сам и какое-то время внимательно смотрел на этикетку, словно она могла сказать ему что-то новое о «Будвайзере».
— Я провел год на выставках и презентациях, прежде чем понял беду современного искусства. Оно не нужно людям, — сказал он. — Раньше оно украшало их дома, увековечивало черты их лиц, очеловечевало богов… А теперь? Теперь музеи стали цирками уродцев. Люди идут туда, прочитав обзор в высоколобом журнале, а потом рассказывают друзьям, как свихнулся очередной модный художник — устроил выставку кошачьих экскрементов!
— Но вы-то понимаете смысл такой инсталляции?
Марвус усмехнулся:
— Ни за что не заведу дома кошку.
Он откинулся на спинку софы и снова подергал рубашку. Гарри украдкой оглядывал помещение и делал пометки в диа-блокноте: «мелодичный гомон за окном», «коралловые занавески», «говорит о сложных явлениях с легкостью, которой не хватает многим евангелистам современной культуры». Монтойя продолжал:
— Но зачем обществу искусство, которое заставляет ощущать себя болваном? Я не нашел ответа на этот вопрос. Разрыв слишком велик. Это пропасть, где на одном краю публика, на другой — художники. Я не смогу обучить искусствоведению одних и не смогу убедить других стать ближе к людям.
Гарри оторвался от попытки охарактеризовать всю мебель в комнате разом — она была слишком разномастной, и посмотрел на Марвуса.
— Стало быть, нужно построить через пропасть мост? — предположил он, не очень понимая, куда заведет эта метафора.
Марвус поставил на пол бутылку и посмотрел на потолок.
— Надо просто заставить искусство решать настоящие проблемы, — пробормотал он задумчиво. Затем встряхнулся, словно очнувшись ото сна, и заговорил другим тоном. — Вот, например, молодые художники и вопросы менторства…
И он вдруг резко сменил тему.
Тем вечером они поговорили о перспективах галерейного бизнеса (ни слова о Детройте!), обсудили несколько свежих имен из Нью-Йоркской школы перфоманса. От приглашения на церемонию открытия галереи Гарри отказался с искренним сожалением — работа! Провожая его к дверям, Марвус весело выкрикнул:
— И помните: о рубашке — никому!
Гарри шагал по наполненным светом и ресторанными запахами улицам Виллиджа и ощущал, как диктофон приятно оттягивает карман. Чутье подсказывало, что у него в руках прекрасный материал. А еще — что Марвус Монтойя на самом деле признался, чего же он действительно ожидает от «Галереи-Детройт».
Галерею открывали в хмурый четверг, и списку приглашенных гостей позавидовал бы король Великобритании. Авиаперевозчики немало заработали на продажах в первом классе, а местные аэропорты едва смогли разместить все частные флаеры.
Визиограммы с торжества украсили обложки ведущих изданий. Статья Гарри под заголовком «Галерея добрых дел Марвуса Монтойи» вышла одной из первых. Ее дополняли фотографии с открытия: вот Марвус в неизменной рубашке огненной расцветки (неизменнной, как же, хмыкал про себя Гарри), вот рядом с ним архитектор Л. Ф. Вайт и кто-то из современных художников, а вот галерист жмет руку губернатору штата Мичиган.
«Галерея-Детройт» начала работу, а через три месяца появились новости, которые вернули Монтойю на первые полосы. В основном эти новости состояли из цифр.
С момента открытия новое детище Марвуса посетили десять тысяч человек, из них две тысячи приехали из заграницы. Туристы платили за проживание в гостинице, аренду автомобиля, ужины, парковку частного флаера… Они оставили в Детройте в общей сумме более миллиона долларов. Эксперты утверждали, что доход штата от налогов такими темпами вырастет на сорок процентов.
Затем в городе вдруг появилась работа, впервые за сто с лишним лет. Близлежащие парковки, гостиницы, кинотеатры, теннисные корты и парки развлечений объявили набор сотрудников. Владельцы ресторанов спешно переводили меню на немецкий, французский, китайский и русский. Стали открываться новые магазины и кафе, вырос спрос на коммерческую недвижимость. Особым шиком стала покупка полуразрушенных зданий.
Универмаг «Мейсиc» разместил модные бутики в цехе заброшенного автомобильного завода. В древнем готическом Театре Объединных Художников провели необычный ремонт: внешне все осталось таким же обветшалым, но у зрителей была гарантия, что их не пришибет кирпичом или доской. Впервые с 1984 года на сцену вышли актеры и сыграли Шекспира среди кулис, украшенных плесенью вместо оборок.
Экспонаты галереи тоже урвали долю внимания прессы. Много писали об инсталляция Франсины Кэмпбелл. Она представляла собой две стены: на одной стене нагромождены «Бьюики» и «Лексусы» образца прошлого века, а на противоположной — оборудование с автомобильного завода. Стены сближались, и гладкие бока автомобилей оставляли вмятины на грубых прессах и ржавых конвейерных лентах.
Группа архитекторов и художников «Амбассадорс» восстановила детройтский дом банкира Уильяма Ливингстона. Здание было известно выступающей круглой башенкой, которая к середине двадцатого века покосилась так, будто танцевала ламбаду. Реплика, созданная «Амбассадорами», действительно танцевала и приводила детей в восторг, пока ее не приобрел для личной коллекции какой-то арабский шейх.
Итальянский скульптор Курус Вальетти предлагал каждому посетителю «Галереи» возложить кирпичик из клубничного желе в стену «типичного детройтского дома». На ночь конструкцию оставляли в тепле, желе таяло, и посетители следующего дня возводили стену на его останках (на входе раздавали бахилы). Арт-критики захлебывались похвалами в адрес глубокого символизма этого экспоната. Детройтские рестораторы увидели в нем вдохновение для нового десерта.
Один за одним известные художники и дизайнеры из обеих Америк, Европы и Азии заявляли о желании провести эксклюзивную выставку именно в «Галерее Детройт».
Еще через год регион впервые отчитался о позитивной динамике в экономике. Преступность падала, уровень дохода рос вместе с качеством жизни, количество незаселенных зданий в пригороде сократилось на треть.
Издания соревновались в том, кто краше выскажется о предприятии Монтойи.
«Марвус провернул самый ловкий трюк в истории человечества, заставив обеспеченных ценителей искусства отчислять средства на социальные нужды», — писал «Файненшал Таймс».
«Арт-вестник» предлагал свою версию: «Это гениальнейший перфоманс современности. Богемная публика платит за экспонаты, деньги идут в казну штата, а оттуда — на больницы, школы, поддержку бездомных. Уберите промежуточное звено, и мы увидим идеальную модель функционирования общества. Монтойя словно хочет сказать нам, что элитарное искусство суть пустышка».
Республиканские издания, впрочем, называли это «возмутительной демократизацией искусства» и негодовали оттого, что «спекулируя любовью обеспеченного класса к искусству, Монтойя помогает бездельникам, живущим на пособие».
14 октября 2083 года, через десять с лишним лет после того, как Марвус Монтойя опубликовал свое первое эссе, в «Галерее Детройт» закончилось место на табличке, где размещали имена покровителей и меценатов.
Жизнь Гарри Вокера шла своим чередом. Статья о Монтойе была звездным часом, но потребовалось еще много лет кропотливой работы, прежде чем он стал автором, которому в любой редакции предлагали кофе из свежемолотых зерен, а не из пресованных таблеток. Он обзавелся собственным кабинетом в «Дейли Обзервер». Начал исполнять студенческую мечту — работать над книгой-биографией поэта Уильяма Эшблесса. Успел жениться, стать отцом, развестись, жениться еще раз и снова, как он говорил, напортачить, когда в один из теплых весенних вторников пришло сообщение из Бангладеша.
Пробежав новость глазами, Гарри выскочил в коридор. Это, должно быть, шутка, подумал он. Ужасно похожая на правду, но шутка. Все знают про то интервью с Монтойей, вот и решили так надо мной пошутить…
Но в общем коридоре его встретили испуганные взгляды и восклицания «Не может быть!» Подошел главный редактор — левая рука в кармане, в правой чашка кофе, спросил:
— У тебя ведь остались его контакты?
Гарри кивнул.
Нет, это не было шуткой. Неизвестные действительно захватили левибус с французскими студентами в нескольких километрах от «Галереи-Дакка»… Ради которой несчастные подростки и поехали в этот богом забытый край. «Преступников интересовали ценности: пропали деньги, украшения, электронные устройства. Живых нападающие не оставили», — холодно описывало произошедшее сводка из новостного агентства. Упоминание галереи встречалось в каждом заголовке.
Монтойя ограничился официальным, хоть и теплым выражением скорби, и не давал больше никаких комментариев. Дозвониться до его пресс-секретаря удалось только через два дня. Голос в трубке звучал вежливо и холодно: господин Монтойя не планирует общаться с прессой в ближайшее время.
— Я тот самый журналист, который обещал молчать о рубашке! — в отчаянии воскликнул Гарри.
Спустя час он получил сообщение с датой и временем встречи. Чэнду, отель «Шангри-Ла», четверг в полдень.
— Я не хотел с вами встречаться, — сказал Монтойя, пожимая ему руку.
— Тогда почему согласились? — опешил Гарри и растерянно посмотрел на пресс-секретаря. Китаянка-тростинка, затянутая в бизнес-костюм, легонько покачивалась на бесконечных каблуках. Ее лицо ничего не выражало.
— С другими я не хотел встречаться еще больше. Спасибо, что позвонили.
Марвус не улыбнулся. На нем была туника в малиново-желтую “гусиную лапку” и бордовые брюки; он выглядел ярким пятном на фоне кипенно-белых стен люкса. «Кровавым пятном», — отметил про себя Гарри и тут же поклялся, что никогда не использует это в статье.
Монтойя отпустил китаянку и поманил Гарри за собой вглубь номера. В помещении не было ничего, кроме кровати и панорамного окна с видом на солнечный Чэнду. Они уселись прямо на белоснежный ковер. Гарри изумленно разглядывал номер, и Марвус пояснил:
— Велел убрать отсюда все, кроме кровати. Нет сил находиться среди этих кремовых обивок и крученых ножек.
Журналист кивнул и набрал в грудь воздуха. Список вопросов он держал в голове. Оставалось выбрать между «Чувствуете ли вы свою ответственность?» и «Были ли у случившегося предпосылки?». Но вместо этого Гарри выпалил:
— Как вы держитесь?
Марвус посмотрел на него, будто увидел впервые, и приподнял густую черную бровь:
— Если вы имеете в виду финансовые и репутационные убытки, то об этом лучше спрашивать у аналитиков. Совет акционеров держит целую ораву.
— Я не об этом, — замялся Гарри. — Как вы… Как вы себя чувствуете?
Монтойя помассировал лоб, разгладил складки на брюках и наконец сказал:
— Эти нападавшие… Они не террористы, не религиозные фанатики не борцы за… — Он покрутил кистью в воздухе. — За что бы они там в Бангладеше ни боролись. Ничего подобного. Это бедняки и работяги. Троих уже нашли — они пытались продать на рынке краденые компьютеры и телефоны. Их дети ходят в школу, которую невозможно было бы построить без налогов «Галереи».
Марвус прислонился спиной к стене и закрыл глаза. Его лицо исполосовали блики солнца.
— Почему они напали? — заговорил он, не открывая глаз. — Потому что хотели денег. Почему потребовалось убить тридцать человек? Потому что чертовы богачи, разве можно их жалеть. И вы спрашиваете, как я себя чувствую?
Гарри вздрогнул, когда на него в упор уставились два черных глаза.
— Я чувствую себя преданным, — тихо сказал Марвус Монтойя.
Больше Гарри не удалось узнать ничего дельного. Галерист отвечал односложно, то и дело советовал побеседовать с аналитиками или пресс-секретарем. Дверца в комнату с откровениями приоткрылась еще раз лишь напоследок, когда Монтойя сказал:
— Еще неделю назад я похвастался бы вам, как мы превратили германские трущобы в новый культурный центр Европы. Ни один немецкий музей не привлекал туристов так, как «Галерея Рур». Или как Сибирь вдруг стала самым популярным регионом России… Я гордился этим. А чем мне гордиться теперь?
Гарри не нашелся, что ответить. Он попрощался, а когда закрывал за собой дверь, Монтойя окликнул его:
— Эй, друг, не жалейте меня! Это не мои дети погибли под Даккой.
Гарри кивнул, закрыл створку и пробормотал:
— Не думаю... Не думаю.
В редакции он сказал, что у Монтойи изменились планы и он не смог принять его. Редактор долго возмущался, что позволяет себе этот петух в турецких огурцах.
Впервые после открытия «Галереи-Детройт» Монтойю снова начали называть сумасшедшим.
«Выходец из бедной семьи с болезненным стремлением к личной выгоде, — писали газеты. — Он не только осквернил искусство откровенной коммерцией, но и обагрил его кровью, когда не позаботился о безопасности тех, кто хотел прикоснуться к великим творениям».
Будто не было всех этих статей, где анализировалось влияние галереи на экономическое развитие региона; будто те же самые издания не называли Марвуса единственным деятелем эпохи, который сделал себе имя и инвестировал его в благо человечества. Все словно забыли о больницах, школах и приютах, которые удалось построить на возросший доход от налогов. Теперь о проектах Монтойи рассказывали и писали совсем другое.
Так, нашлось не меньше десятка посетителей «Галереи-Дакка», которые пострадали от карманников в Бангладеше. Исламское население Германии напомнило, что каждый второй объект в «Галерее-Рур» оскорбляет чувства верующих. Детройтские рестораторы живописали, как их витрины и вывески пострадали от демонстраций, вызванных выставкой голландского художника.
Во всем, конечно, был виноват Марвус Монтойя.
— Он надсмеялся над нами, ценителями искусства, — ворковала на визиокамеру старушка, по виду которой было понятно, что из всех искусств она выше всех ценит ювелирное. — Сама идея галереи в неблагонадежном районе является пощечиной высшему обществу.
«Первый удар ММ нанесли бедняки, которых он так старался защитить, — записал Гарри в блокноте. — Но добивают его снобы из высшего класса, что лишь доказывает: невежды не отличаются друг от друга, живут ли они в пентаусе на семидесятой улице или в трущобах Бангладеша».
Казалось, Гарри единственный из всех людей на земле понимает, что это не крах бизнеса, искусства или самой идеи «Галерей». Это был личный крах Марвуса Монтойи.
Вскоре Марвуса отстранили от должности исполнительного директора и отдали в его подчинение единственную «Галерею-Аддис-Абеба».
Следующие два года Гарри Вокер, по его собственным словам, «налаживал свою жизнь». Они с женой начали ходить к психоаналитику и переехали в пригород, «чтобы быть поближе к природе и друг к другу». Правда, теперь он реже видел детей — добираться к ним стало невыносимо долго, а с друзьями общался и того меньше. Зато успел выпустить две книги. Издатель заявил, что биография Уильяма Эшблесса обречена стать растопкой для каминов, и Гарри писал о знаменитых людях своего времени, со многими из которых он был знаком лично.
Было утро пятницы, и солнечные лучи позолотили воду в душе — выглядело так, будто это свет течет из лейки. Сонный Гарри смотрел на блестящие ниточки воды, когда зазвонил телефон. Номер был неизвестен.
— Гарри, друг, ты все еще никому не проболтался о той рубашке, верно?
— Марвус? — удивился Гарри, выключая воду и садясь на край ванны.
В трубке раздался хохот, и Гарри почувствовал… Словом, приятно было знать, что Марвус Монтойя снова может смеяться. Галерист пригласил его на вечеринку в Аддис-Абебе, пообещав, что его секретарь позаботится о билетах, и с жильем проблем не будет. Гарри согласился.
— Аддис-Абеба? Бог мой, где это? — Лилли швырнула в раковину лопатку, которой сняла со сковороды яичницу, и Гарри понял, что жена не в духе.
— Африка, — сказал он. — Часов пять лету. Это займет все выходные, так что встречу с Эдом в понедельник придется перенести…
— Встреча с Эдом?! — Лилли округлила глаза. — Это что, твоя единственная проблема? Гарри, а как же мои чтения на фестивале науки? Ты обещал!
Гарри едва удержался, чтобы не фыркнуть. Как и многие, он считал новую книгу Лилли псевдонаучной, хоть и не мог заявить об этом вслух. Он даже радовался, что пропустит фестиваль — не хватало еще захрапеть в первом ряду…
Но ссоры избежать не удалось. Лилли кричала, что миллионер-латинос ему важнее, чем собственная жена, и что это, интересно знать, за вечеринка, которую нельзя провести нигде ближе, чем Африка?! Она хлопнула дверью спальни.
Гарри умылся в гостевом туалете и посмотрел в зеркало. Волосы на висках поседели, у губ пролегли складки, но не такие, какие бывают от частого смеха. Он вдруг понял — ему почти сорок, и все катится к черту.
В аэропорту его встретил водитель — худой, как жердь, и черный, как меласса в фермерском пироге. Он проводил Гарри в представительский левикар и сообщил, что поедут они не в «Галерею», а прямиком в дом господина Монтойи.
Из эргономичного кресла в кондиционируемом салоне Гарри глазел на трущобы: дома из картона, люди, прячущие выпирающие ребра под лохмотьями, облезлые собаки.
«И это в конце двадцать первого века, когда пищевая индустрия утилизирует еды в два раза больше, чем требуется, чтобы накормить все население планеты! — ужасался он. — Монтойя, должно быть, святой, если каждый день смотрит на этот кошмар и помогает бедолагам, как может».
Дом был сделан из белого камня и матового стекла. Простота прямых углов, в которых чувствовалась рука архитектора Л. Ф. Вайта, компенсировалась рельефным орнаментом по камню. Гарри не успел рассмотреть узоры — навстречу ему вышел хозяин дома. Он поприветствовал журналиста, как лучшего друга.
— Проходи, проходи, — Марвус белозубо улыбнулся. Сегодня он облачился в шелковый костюм с узором «земляничный вор», игравший на солнце золотыми и изумрудными бликами. — Все уже почти в сборе…
— Смотрю, у тебя нашлось время заняться своим жилищем, — заметил Гарри, когда они шагали по просторному холлу, декорированному панелями цветного стекла и визио-скульптурами. Марвус усмехнулся:
— Нельзя же все время только давать, верно? Караваджо покажет тебе мою коллекцию. — Он повернулся к чернокожему помощнику. — Когда все посмотрите, приведи его в аквамариновый зал.
Гарри остался наедине с юношей.
— К-караваджо? — переспросил Гарри.
— Господин не любит имена на амхарском, — невозмутимо ответил тот. — Пройдемте, я познакомлю вас с экспонатами начала века.
Осмотр занял больше часа. Очевидно, когда Монтойю понизили до управляющего всего одной галереи, у него появилось время на личную коллекцию. Но Гарри узнал много и других подробностей жизни галериста в Аддис-Аббебе. Оказалось, например, что вся усадьба называется «Соломоново логово», и здешний персонал Марвус именует не помощниками, а слугами.
Гарри размышлял о том, что это за колониальный перфоманс устроил Монтойя в своем жилище, когда Караваджо распахнул перед ним двери аквамаринового зала. Гарри ахнул. Огромное пространство с причудливыми нишами в стенах из белого камня и сверкающей голубизной пола — словно мечта человека, которого в детстве не пускали на каток в Рокфеллер-Центре.
Помещение пустовало. Лишь в креслах у противоположной стены разместилась компания из пяти-шести человек с бокалами. Монтойя, тоже с бокалом, стоял в центре зала и наблюдал, как человек в форме управляющего говорит что-то чернокожей девушке. Подойдя ближе, Гарри разглядел испуганное лицо девушки и разобрал слова управляющего.
— И если ты появишься тут еще раз, то уйдешь уже в наручниках, понятно?
Марвус глотнул игристого вина. Девушка всхлипнула:
— Но я не смогу найти другой работы. — Она посмотрела на Марвуса и сцепила руки в молящем жесте. — Господин, моя семья…
Он отвернулся и зашагал в сторону кресел.
Всю жизнь Гарри будет считать себя виновным в том, что произошло дальше.
Управляющий поднял палец и произес наставническим тоном:
— Это послужит тебе уроком…
Но девушки там уже не было. Она рванулась вслед за Марвусом и повисла у него на руке. Он уронил бокал, и Гарри узнал, какие красивые звуки издает стекло, разбиваясь об аквамарин.
— Отправьте меня куда угодно, хоть чистить канавы! — кричала она. — Только не выгоняйте! Не надо! Вы убьете меня, если…
Люди в креслах зашевелились, закричали; Гарри направился к ней, бормоча:
— Леди, леди, остыньте…
Но через секунду она уже лежала на сверкающем полу, а Марвус брезгливо потряхивал ушибленной кистью.
— Чокнутая стерва, — сказал он и посмотрел на управляющего.
— Простите, господин. Я все исправлю, — человек махнул рукой, и к девушке направились двое чернокожих слуг.
— Это всего лишь пластик! Проклятый пластик! — кричала она разбитыми губами, когда ее уводили под руки.
Ее крики утихли. Гарри смотрел на Монтойю, не зная, что сказать. От компании людей в креслах отделился светловолосый человек, подошел к ним и протянул Марвусу бокал взамен разбившегося:
— Пластик! — передразнил он и закатил глаза. Затем повернулся к Гарри и пояснил:
— Этот пластик стоит дороже, чем три такие страны. «Пиксельное облако», работа скульптора из Охайо начала века. Марв купил его пару лет назад, я ничего не путаю, Марв? А эта стерва… Что она там, поцарапала, или разбила?
Хозяин дома хмуро посмотрел на приятеля.
— Понятно, — кивнул Гарри и взял со столика бокал, чтобы занять руки. Ему ничего не было понятно.
Послышались апплодисменты. Все обернулись на звук. Хлопала женщина, сидевшая в одном из кресел. Ее одежда, волосы и кожа казались сделанными из бумаги, из-за чего Гарри не заметил ее на фоне белых стен. Она медленно и размеренно ударяла одной ладонью о другую, глядя прямо на Марвуса. Затем поднялась и, чеканя шаг, удалилась. Светловолосый проводил ее насмешливым взглядом:
— Ну и пусть себе катится, правда, Марв? Не нравится ей. Мало ли, что тут кому нравится!
Монтойя пристально посмотрел на него и сказал:
— Вон.
— Что?
— Убирайся! — Марвус повернулся к притихшей компании в креслах. — Вы все! Тоже убирайтесь!
Светловолосый поперхнулся и залил багровыми каплями бежевый пуловер. Однако он и остальные ушли — без возражений, без комментариев, беззвучно. Повисла тишина.
Гарри присел на софу и оглядел огромный зал.
— Ну, — сказал он, надеясь, что голос звучит весело. — А где же вечеринка?
— К черту вечеринку! — Марвус отбросил в сторону салфетку, которой массировал кисть. — К черту все! Все осточертело! Все!
Его голос зазвенел в пустоте тронного зала.
Пустота — вот в чем было дело, догадался Гарри. Интересно, сколько еще людей из тех, кто хоть однажды сочувствовал ему, Марвус приглашал сюда, стремясь ее заполнить? Гарри понимал, что не сумеет помочь. И никто не сумеет. И сидя на белоснежном дизайнерском диване, в доме, полном предметами искусства и одиночества, он задал вдруг самый журналистский вопрос, какой только можно придумать:
— Что если бы ничего этого не случилось, Марв… Марвус? Если бы не было Дакки?
Марвус откинулся на софе и ответил:
— Люди нашли бы другой способ разочаровать меня. Рано или поздно.
Так во второй раз в жизни Гарри Вокер оказался журналистом, которому Марвус Монтойя признался. Только теперь это никого не интересовало.
Вечером Гарри собрался домой, объяснив, что ему непременно надо быть на чтениях книги Лилли в Нью-Йорке. Марвус мрачно кивнул и велел слугам проводить гостя.
Когда Караваджо вез его в аэропорт, Гарри спросил:
— Вы не видели, у господина Монтойя есть однотонные рубашки?
— Что вы имеете в виду под однотонными, сэр?
— Ну серые, или белые… Словом, без украшательств.
— Не думаю, сэр. Моя жена работает в прачечной. Она говорит, у господина Монтойя все вещи очень нарядные.
Гарри Вокер вернулся в свой дом в пригороде Нью-Йорка, еле передвигая ноги, с головой, гудящей от двух перелетов за день. Его встретили ключи Лилли на барной стойке и пустые вешалки в шкафах.
Он прошел в кабинет и достал старенький ридер с диа-журналами, который хранил, чтобы время от времени перечитывать свои давние материалы. В статье под заголовком «Галерея добрых дел Марвуса Монтойи» Гарри больше всего гордился последними строчками.
«Критики спорят о том, к какому берегу причалит современное искусство, ведомое такими лидерами, как Монтойя — к беспредметному кэмпизму или иррационально гедонистическому труизму? Эти споры не имеют смысла. На самом деле все существование Марвуса Монтойи направлено на то, чтобы доказать: самое необходимое из искусств для нас сегодня — это искусство любви к человечеству».
Гарри отложил журнал, взял в руки телефон, чтобы набрать Лилли, и неожиданно для себя самого разрыдался.