Раскрывая объятья

В ясный теплый вечер накануне дня летнего солнцестояния, когда Город Цветов готовился к Празднику Покровителя и пребывал в радостно-приподнятом настроении, к таверне «Большая кружка» подошли двое молодых людей в военном обмундировании, выдающем в них стражников Синей стены. По хитроватому выражению их глаз и веселому разговору, становилось понятно, что впереди у них целая ночь беззаботного веселья, а наутро, если удастся вовремя проснуться — светлый праздник, самый главный и самый радостный по эту сторону Железных гор.

— Два «фиалковых» эля! — переступив порог таверны, крикнул один из них и бросил стоящему у бочонка хозяину плоскую монету из азурита. — И готовься доливать: мы с Марисе намерены сегодня как следует надраться!

— И это все? — осклабился хозяин, подбрасывая монету на ладони. — Легковата для того, чтобы напоить двоих.

— Здесь достаточно, чтобы три дня поить всю твою шваль. — Сняв шлем, второй стражник щелкнул по кошельку, откуда радостным шуршанием отозвалось месячное жалование. — Так что не рассуждай и делай свое дело.

— Может, возьмете третьего в компанию? А, Тео? — тут же возник рядом с ними бледный лупоглазый заморыш, лицо которого было пропитано каменной пылью Цветных рудников, а щеки горели румянцем выпивохи.

— Отвали, — хмыкнул Марисе, взглядом заставляя того посторониться. — Третьих больше не держим.

Услышав слова приятеля, Тео чуть заметно нахмурился, но тут же его лицо разгладилось: на стол у бочонка приземлились две кружки, увенчанные шапками синевато-желтой пены. Казалось, сегодня, в честь приближающегося праздника, эти шапки были выше и ярче, а содержимое так и просилось вон из кружек, чтобы ударить в голову после тяжелого жаркого дня.

— Во славу Покровителя! — воскликнули в один голос Марисе и Тео.

— Во славу! — дружно отозвались со всех концов.

Однако не суждено было молодым людям долго пребывать в дружественных объятьях таверны. Услышав голоса стражников, из темного угла вышел человек, до сих пор старавшийся сделать свое присутствие в «Большой кружке» как можно более незаметным — что ему, невысокому и стройному, закутанному в темно-фиолетовый плащ, пока неплохо удавалось. Теперь же он, оставив недопитый эль на пустой бочке, заменявшей ему стол, медленно и как-то неровно продвигался к тому месту, где расположился обладатель увесистого кошелька.

— Значит, ты получил жалование, — не доходя до стражников трех шагов, сказал он и откинул капюшон, под которым оказалось молодое обветренное лицо в обрамлении жестких темных волос. Однако гул таверны поглотил негромкий, севший от долгого молчания голос, и обернулись на него лишь те, кто оказался на расстоянии вытянутой руки. — Марисе! — чуть громче окликнул молодой человек одного из приятелей. — Ты пришел тратить жалование на выпивку, вместо того чтобы расплатиться с долгами?

Стражник обернулся, и тут же лицо его исказилось презрительной гримасой.

— А, это ты, кузнец, — хмыкнул он, поднося ко рту кружку. — Все никак не перестанешь за мной ходить?

— Я получаю от этого не больше удовольствия, чем ты, — ответил тот, кого назвали кузнецом, хотя деликатность его сложения позволяла в этом усомниться. — Ты должен мне за меч и кинжал, которые взял прошлой осенью. Брат поручился за тебя, как за друга, а ты…

— Не смей называть этого подлеца моим другом! — Марисе стукнул недопитой кружкой по столу и вскочил на ноги. Лицо его так яростно вспыхнуло, что это стало заметно даже в полутьме таверны. — Твой брат — трус, и всему нашему караулу вовек не отмыться от его позора!

— Это не означает, что его семья должна умереть голодной смертью, из-за того что ты не хочешь платить по счетам.

Притихшая было таверна низко загудела. Горожане поняли, что перед ними Клодо, оружейный мастер из Звонкого переулка — и на дородных краснощеких лицах расплылись дерзкие ухмылки.

— Неужто сын мастера из Города Клинков потерял все заказы? — развязно поинтересовался Марисе и подмигнул Тео, молча и напряженно наблюдавшему за разыгрывающейся сценой. — Верно, и впрямь тяжело иметь брата-труса и сестру-потаскуху — тут уж никакое мастерство не поможет.

Из разных концов таверны раздались едкие смешки. Оружейник обернулся, чтобы посмотреть на смеющихся за его спиной — и едва не потерял равновесие, вызвав новый прилив смеха. Опершись ладонью о ближайшую столешницу, обвел взглядом присутствующих, словно ища среди них кого-то — и, так и не отыскав, снова обратил застывшее лицо к обидчику.

— Ты желаешь ответить за свои слова, стражник? — едва слышно проговорил он, но в притихшей таверне голос его прозвучал очень ясно и твердо. — Или принесешь извинения здесь и сейчас, вместе со своим долгом?

— Я не приношу извинений отребью. — Марисе выхватил из-за пояса кинжал и вонзил его в столешницу — Тео вздрогнул и поднялся на ноги, встав рядом с приятелем. — Ты найдешь меня за воротами Синей стены, у моста, на рассвете. Я вобью тебе в глотку твой хваленый кинжал и распорю тебе брюхо этим мечом! Во славу Покровителя! — воскликнул он, и кружка снова подлетела вверх, разбрызгивая остатки пенного эля.

— Во славу! — дружно отозвалось со всех концов, и звонкий перестук скрепил договор о назначенном поединке.

* * *

Медленно и неохотно опустилось за городскую стену рыжеватое солнце, и по улицам поползли длинные тени. Цветные камни мостовых потемнели было под их покровом, посерели стены домов, но тут, словно по волшебству, отовсюду полился мягкий свет, окрашивая улицы в синие, зеленые, красные и фиолетовые тона — это зажигались над окнами лампы с разноцветными абажурами из цветочных лепестков, снова освещая вечерние улицы.

С крыши углового дома между Синей улицей и Звонким переулком Клодо видел, как заливается город разноцветными огнями. Было в этой ежевечерней картине нечто такое, что много раз заставляло сердце сладко сжиматься и наполняло молодого оружейника желанием поделиться этой красотой со всеми, кто изо дня в день создавал и поддерживал ее, крикнуть: «Друзья! Поднимайтесь на крыши! Посмотрите, как прекрасны ваши улицы, какой дивный свет струится из ваших жилищ! Это лучатся ваши души, наполненные любовью и состраданием Покровителя Фьоре, подарившего нам счастье жить в мире и покое»… Но слов было так много, что Клодо робел, боялся сбиться, спутаться, быть осмеянным в своем восторженном порыве — и молча наслаждался дивным зрелищем в одиночестве.

Сегодня же, следя за тем, как растекаются сине-фиолетовые краски по ближайшим кварталам, Клодо горько усмехался, радуясь, что не выставил себя на посмешище перед этими людьми. Затеяв разговор с Марисе в таверне, оружейник надеялся, что горожане поддержат его — но они посмеялись над ним, оплевали его горе, возжелали его смерти…

Цепляясь за черепицу, Клодо боком спустился по скату на крышу сарая, с которой легко можно было спрыгнуть в стог сена. Из дома послышались тяжелые шаги и ворчание, но Клодо уже скрылся в кустах жасмина. Подождав, пока хозяин оглядит свои владения и скроется в доме, молодой человек отряхнулся от черепичной пыли, запахнулся в плащ и, чуть заметно припадая на правую ногу, вышел на улицу и отправился вниз, к Синей стене.

Несмотря на то что Клодо родился по ту сторону Железных гор, долгое время он чувствовал себя в Городе Цветов так, слово прожил здесь всю жизнь. Мальчишками они со старшим братом Карре изучили вдоль и поперек кварталы Ремесленников и Каменщиков, знали в них каждый закоулок, помнили про все черные лестницы и излазили все крыши, так что штаны их переливались сотней оттенков фиолетовых, синих и зеленых цветов. Мгновенно и почти безвозвратно выветрились из памяти узкие мрачные улицы Города Клинков, с заката и до восхода залитые туманом — по утрам он поднимался над серыми крышами и повисал в воздухе плотной завесой, за которой солнце казалось лужицей расплавленного металла. Туман был верным сообщником для тех, кто хотел под покровом ночи без свидетелей совершить свои темные дела, и потому после захода солнца за городскую стену в доме наглухо запирались двери и ставни. А в Городе Цветов засовы ставили лишь для того, чтобы уберечь имущество от проказ мальчишек, которые, подобно Клодо и Карре, целыми днями бегали по кварталам в поисках приключений.

Прелесть вечернего города, готовящегося ко сну, Клодо открыл для себя уже в юности, когда нужно было начинать постигать отцовское ремесло и времени на развлечения почти не осталось. Торговцы и ремесленники закрывали лавки и мастерские, в домах зажигались вечерние огни. Женщины сметали с порогов остатки цветочного пепла и посыпали их новым, отгоняя от своего дома недобрые мысли и намерения. Густо пахло горячей похлебкой и свежим хлебом. За прикрытыми ставнями угадывались передвижения людей, слышались разговоры, смех, перебранки, детский плач. Где-то играла музыка, топали по дощатому полу несколько пар крепких ног — праздновали свадьбу или именины. И с каждым годом все сильнее становилась любовь Клодо к этой не меняющейся вечерней жизни, и в круглых дородных лицах день ото дня находил он отличительные черты, делавшие их обладателей не похожими ни на кого другого.

Особенно часто бродил Клодо по вечерним улицам в последние месяцы. Прячась от человеческих глаз под широким плащом с глухим капюшоном, он уходил в отдаленные кварталы Пекарей и Земледельцев, одинокой тенью бродил по улицам и слушал жизнь людей. Обыкновенную, человеческую жизнь — с тяжелым ворчанием после трудового дня, с обсуждением работы, которую нужно выполнить завтра по дому, с усталостью, грустью, а порой и резкими словами, криками, бранью…

В их доме давно уже царит тишина. Матушка весь день проводит у печи, кутаясь в старый платок и занимаясь нехитрой готовкой и починкой одежды. Часто Клодо видел, как она, кряхтя, поднимается на отекшие ноги и прижимается грудью к остывающей печи, как будто хочет отогреть замерзшее сердце. Вечером она расставляет на стол тарелки и, тяжело дыша, несет горшок с кашей, не желая помощи ни от него, ни от Клары, милой Клары, прекрасные глаза которой теперь всегда красные и опухшие, а тонкие черты искажаются, словно от удара, когда сестра чувствует на себе чей-то взгляд. И они сидят втроем за столом, потупившись в свои тарелки, словно опасаясь нарушить тишину — даже покашливанием или стуком ложки. А потом, быстро поев, расходятся, сухо пожелав друг другу доброго сна.

Сегодня же Клодо и вовсе не пришел ужинать. После того, что произошло в таверне, он не нашел в себе сил показаться на глаза родным. «Пусть узнают обо всем утром, — думал он, бродя вдоль городской стены. — Когда все закончится». Быть может, умей он записывать слова, он бы подобрал их за время своих полуночных блужданий и сказал бы о своей любви к ним и о долге, который он обязан выполнить ради них и в память об отце и брате. Слова приходили, но связывались в такие путаные и витиеватые фразы, что Клодо не мог удержать в памяти: истончаясь, они рассыпались, подобно цветочному пеплу, и бесследно исчезали в прохладном воздухе летней ночи.

В Звонкий переулок он вернулся, уже когда взошла над городской стеной круглая медово-красная луна. Стараясь не шуметь, Клодо отпер замок, с некоторых пор появившийся на дверях кузницы, и, закрыв за собой двери, с минуту стоял в полной тишине, ожидая, когда глаза привыкнут в темноте. Медленно и незнакомо проступали из мрака привычные при дневном свете предметы: столы, наковальня, ушат с водой, светлеющая громада печи. Впущенный со двора ветер зашелестел высохшими лепестками цветочного полотна на дальней стене. «Надо сказать Кларе, чтобы она сняла его, не нагоняла тоску, — подумал Клодо и тут же горько усмехнулся своим мыслям. — Если доведется еще свидеться».

К этой стене и подошел Клодо — и остановился в нерешительности, глядя на свои работы, развешанные под картиной из сухих лепестков. Их осталось немного: два облегченных меча и кинжалы с резными рукоятками. Многие из тех, что ушли в последние месяцы за бесценок, раньше были не по карману даже начальникам стражи, а теперь караульные хвастали тонкой оружейной работой на каждом углу. Неудивительно, что Марисе не хотел платить по счетам: в те дни, когда он брал у Клодо оружие, оно стоило не менее двух третьих его жалования, а сейчас…

За дверью, ведущей в дом, послышались шорохи, у порога легла полоса света. Клодо скользнул к дверям кузницы, но понял, что не успеет запереть за собой снаружи, не напугав домочадцев.

— Кто здесь? — раздался дрожащий голос Клары.

— Я, — вынужденно откликнулся Клодо, и прежде чем щелкнул засов и свет вылился из комнаты в приоткрытую дверь, положил меч на стол и прикрыл его плащом.

Освещенная одинокой свечой, Клара застыла в дверях дрожащей матово-оранжевой тенью. Свет падал на ее плечи и грудь, покрытые толстым платком из овечьей шерсти. Выбившиеся из-под ночного чепца темные пряди бросали на худое лицо беспорядочные тени.

— Что случилось? — испуганным полушепотом спросила она. — Снова мальчишки?

— Нет, все в порядке. Это я… Не спалось, вот и хожу. А ты зачем пришла? — Вопрос прозвучал довольно резко, и Клара вздрогнула и опустила глаза. — Мало ли кто…

— Я услышала шум и пошла к тебе… Но твоя постель не тронута.

— Так шла бы к матушке и заперлась с ней.

— Ей… очень тяжело сегодня. Сильно кашляет, иногда до крови. Не хотела ее будить.

В кузнице вновь повисла тишина. Клара продолжала стоять у порога, словно не осмеливаясь переступить его без приглашения. Остатки цветочного пепла еще были видны на нем, но уже несколько недель не подновлялись. Клодо вдруг подумал, что давно не слышал, чтобы сестра так много сказала за раз. С тех пор как семья, а затем и соседи узнали о ее преступлении, плоды которого нельзя уже было скрывать, под грудой упреков и насмешек Клара замолчала, закрылась, схоронилась в доме от злых языков. Когда исчез Карре и матушка занемогла, она безмолвно взяла на себя всю работу по дому, с каждым днем становясь все бледнее и прозрачнее. Казалось, даже живот ее в последнее время перестал расти, и на осунувшемся лице все чаще появлялась печать беспокойства и страха, когда она клала на него руку и замирала, прислушиваясь к биению жизни под сердцем.

— Иди спать. — Клодо мотнул головой в сторону двери, чувствуя, что и в голос, и в жест проникло много раздражения. Оно удивило Клару: отведя свечу, она пыталась лучше рассмотреть брата — скрещенные на груди руки, отведенный в сторону взгляд, сжатые губы…

— А ты? — Пламя свечи дрогнуло от ее дыхания. — Ты… Уходишь?

— Нет. Я…

Цветочный пепел несложившихся слов осел на языке и превратился в вязкую жижу, склеившую зубы, словно детская сладость, купленная на ярмарке. Клодо вдруг со всей ясностью осознал, что действительно уходит, и для того, чтобы он вернулся, должно произойти не меньше чем чудо. Что же ему было ответить испуганной сестре, с головы до ног вымазанной позором, не дающем ей ступить шагу за порог дома — даже для того, чтобы подойти к брату? А завтра, когда все закончится и на ее руках останется больная мать и заклейменный позором ублюдок, который вот-вот появится на свет — что будет тогда?

— Я люблю тебя, Клара. Очень люблю — и не могу допустить, чтобы ты… Чтобы мы… — Проклиная свое косноязычие, Клодо схватил в охапку плащ и двинулся к дверям.

— Что ты говоришь? — прошелестела Клара, словно губы ее превратились в высохшие цветочные лепестки. — Куда ты? Зачем? — Взгляд ее, до сих пор блуждавший в полумраке кузницы, наконец заметил торчащую из-под плаща рукоятку меча. — Зачем? — помертвевшим голосом повторила она.

Клодо остановился.

— Потому что так надо, — не оборачиваясь, ответил он. — Это наш шанс… Последний.

— Нет, так нельзя. Ты не должен.

— Именно что должен!

— Брат! — Ее голос снова сорвался на шепот — слабый, свистящий, режущий. — Остановись. Никто не должен убивать! Никто не в праве…

— У нас больше нет никакого другого права, — прошипел он, оборачиваясь и пригибая голову, словно желая собраться в комок. — У нас больше ничего нет! Посмотри на себя! Чего ты хочешь — жить или умереть? Если бы ты хотела умереть, ты бы уже сделала это, так ведь? Но ты живешь, и у тебя будет ребенок — и я должен, должен!..

Клара тихо застонала и оперлась рукой о дверной косяк. Видимо, с ней сделалось дурно, и она не могла ответить, а только смотрела на брата огромными жалобными глазами, моля остановиться. Но Клодо уже отвернулся и пристегивал ножны к поясу.

— Да и вряд ли тебе стоит беспокоиться, что я кого-то убью, — с горечью произнес он, делая шаг к двери и припадая на хромую ногу сильнее, чем обычно. — Прощай, сестра. И сними это, — он кивнул в сторону высохшей картины, — у нас давно нет цветочного пепла. Он тебе больше пригодится.

Двери кузницы закрылись, проскрежетал снаружи ключ в замке. В воцарившейся тишине слышно было только громкое, свистящее дыхание Клары, продолжавшей стоять на пороге, вцепившись в дверной косяк.

* * *

Вряд ли найдется в этом мире зрелище более восхитительное, нежели вид, что открывается на Город Цветов с перевала через Ломаный кряж Железных гор. Раскинувшийся в долине во всем своем многоцветии, он подобен раскрывшемуся бутону, сверкающему в лучах благосклонного солнца. Кажется, что радужный мост после дождя не растворился в воздухе, а спустился на землю и разлился по крышам разноцветным дождем. Мощной громадой высится над городом округлый купол Храма Покровителя Фьоре. Словно лепестки, тянутся от него во все стороны семь кварталов, окрашенные каждый в свой радужный цвет.

Жаль только, что сами жители, погруженные в ежедневные заботы, не видят этого великолепия. Многие из них ни разу не выходили за городские стены и даже не предполагают, как прекрасен их город на самом деле. С крыш домов, с городских стен, с высоты караульных башен можно было увидеть прелесть многоцветия, но не красоту величия. Поэтому взгляд стражника чаще обращался к тому виду, что открывался за пределами города. Извилистая лента реки искрится на солнце, словно расплавленное серебро, и уходит в сияющую даль, скрываясь за горизонтом. Острые пики Железных гор пропадают в густом тумане. Дороги тонкими линиями пронизывают поля и луга, убегая куда-то в неведомое, странное, пугающее, будоражащее…

— И этот недоносок спотыкается и падает в самую грязищу! — провозгласил Марисе и рассмеялся в потолок таверны. Тео скованно улыбнулся, хотя эти отрывистые лязгающие звуки, похожие на лай собаки, заставляли его внутренне ежиться. Раньше он не слышал у Марисе такого смеха, даже когда тот напивался до зеленых привидений. Да и не сказать чтобы сегодня приятель сильно надрался: выпили они все-то то по четыре кружки, хотя Марисе высыпал на стол содержимое кошелька и готов был биться об заклад, что пропьет все до рассвета, а затем уложит кузнеца с одного удара.

— Пусть их мерзкая семейка изойдет на корню! — кричал он, щуря осоловевшие глаза. — От пришельцев нечего ждать, кроме кинжала в спину. Они соблюдают законы, чтобы их не выгнали, а только захотят уйти — все вокруг смешают с грязью, и ищи ветра в поле. Таких надо вразумлять огнем и мечом, чтобы другим неповадно было…

Скрипнула половица — стражники резко обернулись, но это оказалась жена хозяина: выйдя из внутреннего помещения, ведущего в дом, она глянула на молодых людей с укоризной, на цыпочках подошла к дремлющему у бочки мужу и, тронув его за плечо, принялась что-то тихо говорить ему в ухо. Марисе хмыкнул, сел, сделал еще глоток из кружки — поморщился и выплеснул остатки на пол. Его хмурый взгляд уперся в приоткрытую дверь, за которой мерно и тихо дышал спящий город.

Переговорив с мужем, хозяйка пошла обратно, светясь в полутьме белым ночным чепцом. Тео понял, что страшно завидует ей. Ему хотелось выпить горячего отвара ромашки и лечь в теплую постель, наутро пойти в Храм Покровителя и воздать ему Хвалу, а затем веселиться весь день на площади Цветов, есть печеные коренья и жареное мясо, пить эль и танцевать с бойкой краснощекой Клементиной. И он знал, что Марисе думает о том же самом и хочет того же — и оттого злится на кузнеца еще больше.

Хотя на самом деле, конечно, он злился вовсе не на него. С тех пор как исчез Карре, в их жизни образовалась незаполнимая пустота. Карре говорил о вещах, которые без его вмешательства никогда не пришли бы им на ум, заражал безумными идеями, уводил фантазии за пределы городских стен, рассказывая о Городе Клинков и мире по ту сторону Железных гор. Перед Марисе и Тео, словно цветочное полотно, разворачивалась картина иного мира: другие люди, другие законы, другие нравы… В этом новом, незнакомом мире было что-то необъяснимое, чарующее, притягательное. Его наполнял лязг оружия, которое в Городе Цветов не было нужно даже стражникам, боевые кличи, упоение победой над врагом. Чувство, с которым Карре рассказывал легенды Города Клинков, производило на его приятелей столь сильное впечатление, что все мечты и помыслы их наконец сосредоточились вокруг этого неведомого мира, столь непохожего на то, что их окружало. Воображение уносило их прочь, влекло к странствиям, подвигам и славе.

А потом случилось вопиющее событие, потрясшее Город Цветов от центральной площади до городских стен. Сестра Карре, цветочница Храма, презрела закон Покровителя и отдалась мужчине, словно уличная девка. С позором была изгнана она из Храма, горожане, узнавая ее на улицах, сквернословили и плевали ей вслед. Быть может, прошло бы время и гнев их поутих бы, но спустя несколько дней на площади Цветов Карре подошел к начальнику стражи Франко, который с женой и родными выходил из Храма, и ударил его в челюсть с такой силой, что тот упал на землю. «Все виновные должны нести наказание, — сказал он, и Тео видел, как дрожал от ярости его подбородок. — И ты ответишь за свой поступок так же, как отвечает обесчещенная тобой женщина».

Но поединок не состоялся, потому что утром Карре исчез. Ни с кем не простившись, не передав ни слова родным и друзьям, он вышел перед рассветом за ворота Синей стены и как в воду канул. Поверить в это было невозможно. Марисе пребывал в уверенности, что прихвостни Франко заточили его, а то и убили, дабы не запятналась честь одного из самых видных людей города. Они с Тео обошли все тюремные катакомбы, но не нашли в них никого, кроме протрезвевших дебоширов и мелких воришек-карманников. Облазили все овраги и канавы в поисках тела. Тайно проникли в подвалы домов Франко и его родных. Они не могли смириться с тем, что Карре просто сбежал, испугавшись исхода поединка — но в конце концов им пришлось это сделать.

— Интересно, — вывел Тео из задумчивости охрипший от долгого молчания голос Марисе, — как сильно нужно нажать на меч, чтобы он целиком вошел в тело и вышел с той стороны?

— С нами Покровитель, — выдохнул Тео, чувствуя, как руки покрываются мурашками. — Марисе, что ты говоришь? Не станешь же ты и вправду…

Тот хмыкнул и пожал плечами, снова обращая взгляд к двери. В его глазах тлели уныние и злая тоска. Такой взгляд Тео однажды видел у собаки кривого каменщика Толо. Потеряв хозяина, она сидела у двери дома и визгливо лаяла на всех, кто проходил мимо, а когда улица пустела, клала голову, прижимала уши и жалобно скулила. Так и Марисе смотрит на эту проклятую дверь, ожидая любой возможности, чтобы разразиться бранью, а сам носит в душе неиссякаемую обиду на друга, который оставил их здесь — покинутых, осиротевших и бесприютных.

— Пусть Покровитель решит его судьбу, — не меняясь в лице, проговорил Марисе, снова запуская лезвие кинжала в рассохшееся дерево. — Я только выполню свой долг.

* * *

В полутемном помещении Храма царила благословенная тишина. Лишь изредка можно было услышать шепот занятых работой цветочниц или тихий напев, легким эхом поднимающийся к куполу и проникающий в неосвещенные уголки.

Сюда и пришел Клодо после того, как покинул кузницу, оставив Клару наедине со своим горем и страхами. Он укрылся от посторонних глаз в нише бокового нефа и следил за тем, как цветочницы подновляют картины к праздничному утру. Склонившись над корзинами, одна из них отделяла лепестки и опускала их в ведра с темной густой жидкостью. Еще две цветочницы водили руками по освещенным свечами картинам. Вот та, что стояла ближе, приложила палец к подсохшему лепестку, погладила его и аккуратно отделила, закрыв ладонью образовавшуюся брешь. Тут же вторая подала ей ведро с лепестками, и уже через мгновение картина снова обрела цельность, а цветочница, коснувшись губами подсохшего лепестка, положила его в большую корзину к отжившим собратьям: с рассветом их предадут огню, а прахом посыплют пороги, ограждая свои дома от недобрых мыслей и намерений.

Защитите свои жилища и не дайте злу проникнуть в них,

ибо зло в вашем доме есть зло в сердце, а сердце каменеет от зла.

Нет в Городе Цветов работы более тонкой и деликатной, чем та, которой занимаются в Храме цветочницы. Даже пропитанные клейким раствором, лепестки быстро теряют цвет и высыхают, и чтобы жители города каждое утро, идя в Храм или проходя мимо него, могли любоваться цветочными картинами, женщины с наступлением сумерек, после вознесения Вечерней Хвалы Покровителю, принимаются за их подновление. Храм Покровителя Фьоре построен так, что картинам не страшны порывы ветра, но лишь в том случае, если они выложены из свежих лепестков, точно подобранных по размеру и форме. Потому любая небрежность может стать губительной даже на то мгновение, которое требуется для замены подсохшего лепестка.

Все это Клодо знал не понаслышке: Клара с отрочества была цветочницей Храма, и он часто приходил сюда по ночам наблюдать за ее работой. Подсвеченные тусклыми огнями, изображения на цветочных полотнах под властью теней приходили в движение, лица оживали, и перед Клодо разворачивалась история города, который позволил их семье обрести второй дом.

Вот Покровитель Фьоре в рубище и с посохом стоит на площади, на которой суждено вскоре вырасти Храму в его честь. В руке у него зеленый побег, увенчанный яркими цветами. Он улыбается жителям, с удивлением глядящим на странного чужака.

Вот Покровитель при свете костра рассказывает истории о далеких землях, цветущих полях, дарящих богатые урожаи, и прочных домах, которым не страшны ни ураганы, ни бури.

Покровитель учит людей возделывать землю, приручать скот, добывать камни из горных пещер. Женщины несут ему охапки цветов, обмениваются изображениями его лика, выложенными из разноцветных лепестков. Так зарождается главное искусство города, прославившее цветочниц по обе стороны Железных гор.

Покровитель огораживает поселение зелеными вьющимися растениями, скрывающими за собой самые высокие хижины. Позже ее сменит стена с разноцветными башнями, а на месте хижин вырастут каменные дома.

Я дарую вам то, что даровали мне другие, что я принял с радостью и смирением.

Будьте же подобны мне в радости и смирении, и невзгоды обойдут стороной наши жилища,

и под окнами нашими расцветут самые прекрасные цветы — цветы мира и покоя.

Завороженный зрелищем, горящими глазами смотрел юный Клодо на волшебные картины — и слова Покровителя проникали ему в душу, заставляя трепетать все его существо. Он чувствовал себя лепестком, тонким и трепетным, в этой стройной и красочной картине бытия, где чуткие пальцы позволили ему найти свое место, и душа его была полна благоговейного чувства сопричастности всему происходившему и происходящему. Как хотелось ему поделиться этими нисходящими свыше словами! Как хотелось записать их и огласить на площади в праздничный день, а может, и под сводами Храма во время Утренней или Вечерней Хвалы Покровителю…

Увы, но все его умения сводились к оружейному искусству. Став единственным продолжателем дела отца, Клодо отдал все силы, чтобы сохранить добрую славу мастера Города Клинков, и усердие помогло ему сделать это. Кузница продолжала славиться своим оружием, и оттого он чувствовал свое дело нужным и себя — на должном месте. Однако не было дня, чтобы в его душу не закрадывалось тяжелое сомнение, от которого теснило грудь — порой так сильно, что хотелось застонать или ударить кулаком по стене. Его переполняли какие-то иные силы, не те, что требовались для создания острого клинка и украшения рукоятки. Они заставляли волноваться кровь, захлебываться собственным дыханием, изнемогать от невозможности высказать то, что кипело и пенилось в душе. В эти часы он был как влюбленный, но любил не какую-то женщину, а всех женщин, всех мужчин, старух и детей. Любил небо над головой, белые стены домов, цветные булыжники мостовой. Под властью этой любви оживали цветочные полотна Храма, Покровитель сходил с них и улыбался Клодо своей кроткой и мудрой улыбкой, и в этой улыбке молодой оружейник слышал заветные слова:

Вы братья наши, блуждавшие без приюта и нашедшие его.

Пусть все, что принадлежит нам, будет вашим, а все, что принесли вы, да разделим по-братски.

Но войдите в эти врата с добрым сердцем и чистыми помыслами,

и возьмите у братьев камень, чтобы построить жилище, и хлеб, чтобы насытиться, и дочерей, чтобы продолжить род.

И живите в мире, как подобает всем, кто пришел не взять, но отдать, кто желает создать, а не уничтожить.

Быстро бегут чуткие пальцы по полотну из разноцветных лепестков. В светлом лице цветочницы чудятся Клодо милые черты сестры. Сколько раз видел он, как подновляла Клара эту картину: Покровитель Фьоре выходит навстречу воинственным кочевникам, которые покусились на богатства его города, и встречает их у Главных Ворот с раскрытыми объятьями. И хотя прошло уже более десяти лет с тех пор, как семья оружейного мастера преодолела долгий путь из Города Клинков в Город Цветов, Клодо помнил то безбрежное чувство восхищения, охватившее все его существо, когда он впервые увидел благословенный город. Еще не ступал jн под своды Храма, не видел цветочных полотен, не слышал нисходящего в его душу голоса Покровителя — но он знал, что обретет здесь истинный дом. Потому что в этом благословенном месте есть главное, что нужно человеку — мир и покой. Не будет отныне недовольства буйных и своенравных соседей, зависти к отцу со стороны других кузнецов, не нужно больше бояться погромов и удара в спину — только улыбающиеся дородные лица, которые почтут за честь раскрыть объятья навстречу чужакам и принять их в свою большую, счастливую семью…

Но жители Города Цветов отреклись от семьи почившего мастера. Осмеяли их горе, плюнули в их позор, размалевали дверь их дома нечистотами. И теперь, стоя у колонн бокового нефа, вглядываясь в цветочные полотна, освещенные тусклыми огнями свечей, Клодо с болью в сердце думал о том, что на рассвете пойдет исполнять свой долг перед родными — и, конечно, погибнет, в расцвете лет и сил, не познав женской любви и семейного счастья, оставив родных на растерзание нищете, голоду и людской молве. Умрет он, умрет больная матушка, умрет Клара и ее не родившийся еще ребенок… Умрут слова Покровителя, которые он не умел записать и передать людям.

«Зачем же я жил? — пронеслась в голове мысль, полная тоски и отчаяния. — Что я сделал за отведенный мне срок? Какая память останется обо мне? Сын оружейного мастера? Брат труса и потаскухи? Но ведь я должен был стать кем-то… Быть кем-то. Сделать что-то. А я ничего не сделал — и уже не сделаю».

Темнота под куполом начала рассеиваться, проступили краски цветочных картин. Близился рассвет. Тихо переговариваясь, цветочницы ушли в другой неф, и Клодо подошел к только что подновленному полотну.

— Зачем? — тихо простонал он, глядя на проступающую в сумраке картину.

Покровитель в белых одеждах смотрел на Клодо с кроткой и мудрой улыбкой, раскрыв объятья ему навстречу.

* * *

Почувствовав легкое прикосновение к щеке, Клара проснулась, но ничего не увидела, кроме полосы света, бьющего в прорезь между портьерами.

— Что? — приподнявшись, испуганно спросила она, оглядываясь по сторонам и наконец замечая рядом с собой темную фигуру. — Его нашли?

— Нашли тех, кого он вызвал, — послышался ответ. Теплая и твердая рука легла ей на плечо и заставила опуститься на кровать. — Я поговорил с ними, все будет в порядке. Легкое ранение разрешит дело.

— Нет, — сопротивляясь, Клара поднялась на руках и села, прислонившись к стене, — надо его найти. Ты не видел его лица, не слышал, как он говорил. В нем кровь Города Клинков, он силен в своем отчаянии, он готов убить!

— Мы ищем его. До рассвета больше часа. Время еще есть.

Полоса света упала на его лицо — твердое, с суровыми заостренными чертами и глазами, припухшими от бессонной ночи. Присев на край постели, Франко взял Клару за руку, и она опустила голову ему на плечо. Несмотря на заботы и страхи, которые властвовали сейчас над ними, оба на секунду подумали о том, сколько раз сидели, обнявшись, в этом закутке, смежном с комнатой начальника караула, и молчали, наслаждаясь недолгими минутами, подаренными им судьбой.

— Спасибо тебе, — прошептала Клара, сжимая его руку тонкими пальчиками. — Мне больше не к кому было пойти.

— Не смей извиняться, — отрезал Франко, целуя ее в лоб. — Ты мать моего ребенка, а я повел себя… Нужно было сделать все не так с самого начала.

— Не встретиться? — слабо улыбнулась она, поднимая на него глаза.

Во славу Покровителя, что это были за глаза. От них нельзя было потерять голову, броситься в пекло или спрыгнуть с вершины Ломаного кряжа — но можно было застыть и часами смотреть в них, ощущая каждый стук своего сердца. За всю свою жизнь Франко не испытывал ничего подобного тем чувствам, что зародились в его душе с тех пор, как он впервые увидел Клару в Храме Покровителя.

Как-то после вознесения Утренней Хвалы Селия, его жена, заметила, что картина в боковом нефе выглядит как-то иначе. «Покровитель стал по-другому улыбаться, — удивленно сказала она. — Узнай, кто подновлял его улыбку. Эта цветочница должна быть вознаграждена». Им указали на Клару: в этот день она пела гимны в хоре, и хотя голос ее был слаб и не очень верен, все ее существо лучилось таким необыкновенным светом, что Франко не нашел в себе сил сказать ни слова, когда Клару подозвали к ним и супруга рассыпалась в похвалах ее таланту. С тех пор он невольно выискивал ее в толпе цветочниц, слышал в хоре только ее голос — и на эти недолгие минуты его жизнь преображалась. Ему не нужно было знать, кто она и откуда, достаточно было смотреть на нее, слушать ее и наполняться чувством глубокого благоговения перед миром, который породил это чудесное существо.

Возможно, так бы все и продолжалось, но Клара заметила его молчаливое преследование и испугалась. Поняв причину ее волнения, Франко решился встретиться с ней, чтобы успокоить и выразить свое бесконечное почтение к ее положению, на которое никогда бы не посмел покуситься. Однако произошедшая встреча и слова Франко подействовали на Клару совершенно неожиданным образом: она, цветочница Храма, навсегда отдавшая свою жизнь службе Покровителю, влюбилась в уже немолодого, но все еще красивого мужчину, начальника стражи, женатого человека…

— Моя любовь к Покровителю и любовь к тебе — разные вещи, — говорила она в ответ на его увещевания. — Ведь я люблю матушку и братьев, и этих чувств Покровитель не запрещает. Почему же я не могу любить тебя? И как могу я оскорбить Покровителя этой любовью, если она поднимает меня над землей и возносит к самым небесам? Нет, Франко, такая любовь не может никого оскорбить. А те, кто осуждает ее, оскорбляют в глазах Покровителя самих себя.

И он не сумел найти возражений. Много месяцев они тайно встречались в комнатах начальника караула в Васильковой башне, и не было в их жизни более счастливого времени. Но случилось то, чего нельзя было ни избежать, ни скрыть. И когда на голову Клары обрушились позор и проклятья, она безропотно приняла их, но твердо потребовала от Франко молчания.

— Если люди хотят винить меня, пусть делают это: я нарушила их закон, и они имеют на это право. Но ты не должен идти со мной. Достаточно в Городе Цветов одной опозоренной семьи, и ни к чему бросать тень на твою.

Он снова послушал ее, хоть и ненавидел себя за это. Ее слова были правильны, но несправедливы. Утешая себя тем, что он бережет покой Селии, Франко в то же время чувствовал себя подлецом, прячущимся за женскими юбками. Однако жизнь расставила все по своим местам: проследив однажды за сестрой, Карре узнал их секрет и не преминул восстановить справедливость. Скандал был страшный. Репутация Франко трещала по швам, ему едва удалось сохранить свое место, но о дальнейшем продвижении, которое ранее прочили ему высокопоставленные лица города, уже не могло быть и речи. Жена не пускала его на свою половину. Франко нутром чувствовал ее гнев, обиду и отчаяние: Селия не могла иметь детей. Чудом удалось избежать самого поединка, за что снова нужно было благодарить Клару, сумевшую отговорить рвущегося в бой брата.

— Он такой же, как я, — говорила она, придя следующей ночью в Васильковую башню. — Он понимает, что человеку нужна свобода. Без нее жизнь теряет смысл. Как можно видеть красоту этого мира, если ты заперт в четырех стенах? Только если красота здесь. — Клара положила руку на его грудь. — И я была бы бесконечно несчастна, если бы всего этого не было — а теперь счастлива, потому что это было, потому что есть что вспомнить и рассказать нашему сыну.

Больше до этой страшной ночи Клара не приходила. Франко тайно посылал ей деньги и свежие лепестки, чтобы она могла продолжать заниматься любимым делом. Время залечивало раны на теле его семьи: Селия сменила гнев на снисходительную милость, стала появляться с ним на людях и в Храме. Однажды, подойдя к злосчастному цветочному полотну, она долго стояла перед ним, сжав губы и едва сдерживая слезы.

— А знаешь, — сказала наконец она, — эта улыбка… Она не изменилась. Они сумели ее сохранить.

Супруги помирились, но о Кларе никогда не говорили, хотя Франко поклялся не забывать о ней. Теперь же, сидя рядом с ней на постели, обнимая ее, прижимаясь губами к ее лбу, он чувствовал в своих руках биение новой жизни — и понимал, что самое сложное еще впереди… Но никогда еще не был он так счастлив, как в это мгновение.

* * *

— Что, не видать еще? — крикнул Марисе в туманную завесу, сквозь которую едва различал силуэт Тео.

— Пойди пойми в такой мгле! — отозвался голос, заглушенный пеленой тумана.

Марисе сплюнул с досады. Пожалуй, это была самая отвратительная ночь в его жизни: испорченный вечер, неистраченное жалование, которое таки должно теперь быть отдано кузнецу, бесконечное ожидание в таверне, мысли о смерти, воспоминания о Карре… «Дернуло же связаться к проклятой семейкой», — бормотал он, ходя туда-сюда вдоль рва и пытаясь разглядет сквозь туман водную гладь. Был еще большой вопрос, не укокошат ли его из-за спины: людям Франко так и не удалось отыскать Клодо, и играть свою роль предстоит только Марисе, а оружейник придет сюда с вполне определенной целью.

«И чего я сразу не отдал ему деньги? — в который раз за последние несколько часов подумал он. — В конце концов, и меч, и кинжал того стоили». Но он не хотел больше об этом думать. Как и о причине, по которой Клодо до сих пор не пришел в назначенное место. Марисе вспомнил, как несколько месяцев назад они с Тео искали в реке тело Карре — ныряли по очереди в ледяную воду, боролись с течением, путались в водорослях, а потом сидели на берегу, мокрые, продрогшие и отчаявшиеся. Марисе тогда очень хотелось найти его здесь, на дне, достойно похоронить и бороться против убийц, дабы отомстить за лучшего из друзей, который когда-либо у него был…

— Ну? — со злостью крикнул он в воду.

Ответа не последовало.

— Тео!

Над водой было тихо и холодно. Марисе почувствовал, как этот холод начал заползать внутрь и разливаться по телу.

— Да где же ты, чтоб тебя…

Он пошел в сторону моста, где оставил приятеля. Туман медленно освобождал из-под своей власти поломанные оглобли, корявый пень, лохматую собаку, шмыгнувшую под мост при его приближении. Наконец он увидел Тео. Тот стоял к нему спиной, не двигаясь и как-то смешно раскинув руки.

— Ты чего молчишь? — поравнявшись с ним, буркнул Марисе, но тут же едва не вскрикнул, когда рука приятеля вцепилась ему в плечо. — Какого…

И тут он увидел — и застыл рядом с Тео, не в силах побороть изумление и страх.

У ворот вырисовывалась невысокая тонкая фигура, колеблющаяся и теряющая очертания в тумане. Тускло блестела сквозь молочную завесу сталь лежащего у ее ног меча.

— Вы братья мои, блуждавшие без приюта и нашедшие его, — послышался голос — глухой от тумана, но ясный и твердый, чистый и завораживающий, так что молодых стражников разом окатила волна теплого и терпкого чувства — и, кажется, они услышали запах свежих цветов. — Пусть все, что принадлежит мне, будет вашим, а все, что принесли вы, да разделим по-братски.

— С нами Покровитель, — ахнул Тео, прикладывая пальцы ко лбу и губам.

Лязгнул о ножны меч Марисе — и с глухим звуком упал на землю.

Склонив голову, фигура в темно-фиолетовом плаще простирала вперед руки, призывая раскрыть ей навстречу объятья.