Холодный сон

Белой фурией налетела свирепая метель. Понеслась в шаманской пляске, вздымая юбки снежных вихрей. В разлохмаченной гриве седых волос потонули и ширь, и даль.

Взревел ураган, откликаясь на буйство подруги. Сотни растрепанных крылатых драконов обрушились на город, сердитые змейки побежали по испуганным улицам.

С визгом рвал тишину на кусочки ветер и зашвыривал клочья в дрожащую ночь.

Съёжились, притихли избушки. В уюте печного тепла тихо уснули люди, а вьюга все мела, насыпала снег выше крыш, ровняла с полесьем городские стены, потом — и башни.

Бережное покрывало сна улеглось плотно, упрятало от ночи, от вьюги, от страха. Сон — мечта о покое в ладонях вечности.

Будут утром непрошеные гости кружить на пустом месте, будут недоумевать и распаляться, но города не обнаружат. Исчез, малой каплей ушёл в море необъяснимого. Нашел снежный плен или обрел свободу? Кому ведомо?

Тяжелые ели тревожились под ветром, нехотя вскидывали лапы, провожая уходящий день. Нахмуренный, тот и ускользал как вор, крался тихонько от вершин к земле.

Хотелось под крышу — озябшая спина мечтала о ласковом тепле старенького одеяла, но обход пока что не завершился, еще ждала осмотра незапертая дорога от реки.

Цепочкой равномерных, слаженных прыжков укрепляли танцовщицы границу. Подстраивались к переменчивому бесшумному ритму, прислушивались к звукам леса, растворённым в гудении ветра. Треск веток вперемешку с шелестом и деловитым стрёкотом чертил сложный рисунок движений.

Айвета оглянулась и вздрогнула: туман, выходивший из низины, запустил хищные языки в сосняк по эту сторону невидимой черты.

Девчонкам ее тревога передалась, как волна в танце.

Из-под шатра развесистой ели тремя копьями взглядов пронизывали рваную пелену, как будто она могла бы растаять от сердитого их недоумения.

— Танец не сработал! — шёпотом ужаснулась Элина.

Суховатая Ольма покосилась, глянула нехорошо, с подозрением:

— А может, кто-то здесь уже не годится для танца? Видела я, как с плота Брук одну плясунью на закорках нёс…

— Он всегда сносит, — не поняла Айвета. — Знает, что воды боюсь. Только танцу от этого какой вред?

Элина быстрее уловила грязь намёка, отметила с накопившейся досадой:

— Злая ты стала, Ольма. Может, как раз от этого танец не складывается.

— Да не шумите вы! — одёрнула старшая, Иванна. Она вернулась от реки только сейчас и сразу же поставила всё на место:

— Замок правильный был. Что, думаете, я не проверяю? Ты, Ольма, на девчонках зло не срывай — одно дело делаем, друг друга подпирать надо, а не подпихивать. А линию поправить придётся, видно, опять граница сдвинулась. Уже который раз в этом месте! Ершен давно тревожится, хоть и не говорит.

Она повела рукой, словно прощупывая пространство, и плавно заскользила по невидимой черте, возвращаясь к исходному месту.

Угрюмая Ольма догнала их уже у первой прогалины, тихо посоветовала Айвете, как знающая:

— Поберегла бы дружка. Не надо ему возле тебя крутиться. Ершен прознает — сошлют твоего Брука на дальние вырубки.

От горечи в словах Ольмы стало неуютно. Подругам её печаль была понятна, но танцу — нет. Танец требует окрылённости, а тоска крыльев не поднимает. Да и по земле носить её тяжело.

 

К становью возвращались в густом, как кисель, сумраке.

Из кустов внезапно вынырнул Брук, видно, поджидал Айвету недалеко от землянки.

Вот уж лёгок на помине! Незаслуженный, гадкий намёк Ольмы неприятно саднил, и Айвета сердито нахмурилась:

— А ты здесь как оказался?

— Не рада. Изменилась ты, как танцовщицей стала, — грустно сказал приятель. — Друзей сторонишься…

Неправда! Бруку Айвета всегда рада, хотя вслух этого не скажет. Но друзья не смотрят таким тревожащим взглядом.

Совсем не так смотрел Брук, когда вытаскивал её из трясины.

Как будто ушла та бесшабашность, с которой вместе удирали от грозы, дрались с заболотными мальчишками, прятали раненого волчонка. Изменилась, наверное, не только Айвета.

С тех пор, как стала она танцовщицей, мир словно вывернулся наизнанку — под грузом ответственности взрослеешь быстро. Но к новому, взрослому взгляду Брука Айвета была не готова. Она ведь только-только начала танцевать!

— Да я вообще так, мимоходом, — попытался представить встречу нечаянной Брук. — Меня наши за травницей послали. Но поплывём с ней только поутру. Она сказала, что торопиться некуда.

— Кто-то заболел? — обеспокоилась Айвета.

— Хуже. Заледеневшие опять появились. Две девчонки за грибами пошли — вернулись неживые. Видно, наши оборонницы границу толком не закрыли. Вот и пришло от реки… то, что пришло.

Стало страшно. Танцовщицы острова наверняка были не виноваты, видимо, стужа сегодня повсеместно придвинулась ближе, прихватила новой земли вокруг становья.

— И как они, эти девочки?

— Да… будто деревянные. В глазах жизни нет. Одна, может, и оттает, а вторая — сирота, бабки говорят, так и будет всю жизнь никакая.

Айвета видела таких среди работников. Они даже ели только по указанию. Кто-то из опекающих постоянно следил за своим безропотным, полусонным помощником, как за малым дитём.

— А ты… постоянно у черты. Что, если по тебе пройдет эта пагуба? Будешь, как чурочка. — мрачно предрёк вечерний гость. Волна уже не скрываемой тревоги друга окатила Айвету тоскливой теменью.

— Я — танцовщица, — напомнила Айвета со значением, но Брука этим совсем не успокоила. Он махнул рукой и, не прощаясь, ушёл.

 

 

Жизнь — танец. Кружатся облака, хороводят ели, возносят высоту в небо птицы, в переплясе не слышат земли под собой цветы. А верхушки берез под волной ветра не подчиняются рывку, но каждая танцует что-то своё, сокровенное. Вьются, колеблются листвяные венчики, перебирают зелеными пальчиками синеву.

Жить танцем — счастье. Так думает Айвета.

Ей кажется, что всех сирот, всех замороженных и оледеневших нужно ставить в хоровод общины, чтобы чувствовали единение. Или пробуждать их в пляске, что существует как раз для радости. Есть еще танец для красоты — объёмный рисунок слаженных движений под восторг объединяющего ритма. Красота как солнце, любой душе от неё тепло.

Но, наверное, Айвета не всё ещё понимает, потому что в плеяду танцовщиц общины вошла недавно.

Почему некоторые из старших относятся к танцу, как к трудной работе?

Почему заледенелых и убогих отделяют от танца?

И почему вообще живые люди леденеют???

 

— Дедушка Лейтиш, ты учил нас понимать язык белок, учил чувствовать тоненькую силу былинки и слушать шепоток юного листа. Что ж не слышишь голос человека? Почему не хочешь рассказать про зиму?

— Зачем тебе зима, стрекоза? Чтобы откусила крылышки?

— Дедушка, стужа ведь к становью подбирается. Оттого и зверя не стало, и рыба на дно ушла. А люди на границе замерзают до беспамятства. Почему зима на нас движется? Странная, безо всякой осени. На бесчувствие похожа, на предательство…

— Не бросайся упреками, девонька. Что ты можешь знать о предательстве? Вероломство молодым еще неведомо.

— В чем же углядел упрек ты, дедушка? Разве в чем-то я тебя обвинила?

Безмолвствует Лейтиш.

Мудрец первым угадывал, кто из девочек вырастет в танцовщицу и терпеливо учил кроху слушать музыку леса. Это потом уже старшие ставили движения, но уроки сопричастности начинались в душе намного раньше.

Лейтиш останавливал внимание на красках, без которых жизнь бессмысленна. Терпение деревьев, радость цветов, упорство мурашей, — первые умения человека. Мир дается ему разноцветный! Каждый миг жизни — откровение. Алые всплески созревших ягод в солнечной зелени, шальная чечётка дождя в листве, уютный запах грибной кладовой, праздничная высь шелестящих сводов… Попробуй увидеть не глазами — сердцем.

Большое было сердце у Лейтиша. Что за тяжесть погрузила его в молчание, почему запирательство представилось спасением?

 

 

Становье посетил Хранитель. Ребятишки радостно поделились с танцовщицами новостью и, как воздушного змея, понесли ее дальше.

Взрослые радость как будто не разделяли. Судя по непроницаемому лицу бабушки и поджатым губам мамы, обсуждение уже прошло, и младших оно совершенно не касалось.

— Это нечестно, — сказала Айвета. — От танцовщиц таиться неправильно.

— А со старшими не считаться — правильно? — сразу настроилась на ссору бабушка. — Уважение для вас меньше значит, чем правда?

Ну при чём здесь уважение? Бабушка, не стесняясь, вымогала почитание, раздувая привычный огонек протеста.

«А вот пусть старшие и танцуют благоденствие. А мы возьмем и откажемся», — просилось на язык, но не выскочило. Страшно было обидеть не бабушку, а танец, — рассердится, заберет умение.

— Ешь! — строго сказала бабушка, напоминая, что для Айветы нет сейчас дела более важного. Она даже отогнала детишек, чтобы не провожали взглядами каждый кусочек. Летом мясо давали только мужчинам и танцовщицам, остальные довольствовались кашей да кореньями. Малышам еще перепадало козье молоко, но им больше нравилось кедровое, которое получали искусницы.

— Ух, хорошо! — Айвета изобразила сытое довольство объевшегося человека и попросила:

— Тур, не принесешь мне водички?

Братишка только того и ждал, помнил, что сегодня его очередь. Он подхватил глиняную кружку, чтобы кинуться к кадке с водой. Под бдительным оком бабушки Айвета с невинным выражением передала ему на дне кружки кедровое молочко.

Ее хитрость была маленькой местью бабушке за превосходство. Община доверяла юной танцовщице, поручила ей защиту и благоденствие, значит находила ее достаточно взрослой. А дома с ней по-прежнему обращались, как с неразумной девчонкой.

Но если старшим хочется носиться со своими тайнами, то пусть не обижаются, что у младших в отместку найдутся свои, не менее важные и интересные.

 

Айвета вышла из землянки, вдохнула смолистую свежесть утра, улыбнулась раннему солнышку, что в зеленой неразберихе крон настойчиво пробиралось к верхушкам, обливая розовым глянцем выделившиеся из толпы веточки.

Старейшины заседали в такую рань, чтобы свежее решение не успевало растрепать силы в суете да кривотолках.

Мягко пружинило лесное одеяло из старой листвы с шерстинками рыжих иголок. Айвета ёжилась, пробираясь среди колючих лап туда, где особняком стоял домик Ершена, единственный сруб среди землянок и шатров становья.

Солнечный ёжик протыкал волнующуюся листву радужными иголками.

Община потихоньку просыпалась. Пастушка выпустила коз, чтобы отправить на отдаленную поляну. У загона остался беленький козлёнок с перебитыми ножками. Он жалобно плакал вслед убегающим соплеменникам. И нуждался не в заботе пастушки, не в человеческой жалости, а в обществе рогатых предателей.

Ох, неправ Лейтиш, отказывая молодым в понимании. Сердцу, если оно без наледи, для сострадания и чужой боли достаточно — сколько её разлито по миру! Где-то кружит над становьем печаль Марианны, прислушивается к шёпотам утраченного мира…

Танцу Айветы простора не требовалось — в хороводе елей место человеку всегда найдётся. Танцу нужно небо, вот чего недоставало в Берендеевом царстве. Неба цельного, бесконечного, не синих плешин среди зелени.

А танец сопричастности, что зарождался из обрядовых, только высотой и жил. Овладение искусством слияния дарило Айвете открытия, которые входили в жизнь как чудеса и тут же становились привычными.

Недавно в череде прыжков и расслабленного скольжения мысли открылось новое умение. Оно казалось странным, запретным, и Айвета со смущением подумала, что от такого лучше отказаться..

Ей и сейчас было не по себе от собственных планов, но вспомнились замкнутые лица взрослых, их упорное нежелание отвечать на вопросы, и Айвета поднялась на цыпочки, протестующим телом потянулась ввысь.

Всей грудью ощутить ширь утра…Проникнуться спокойствием зеленого величия…Почтительно приветствовать ели, основательные и неприступные, как старейшины. Войти в рисунок танца растрёпанной лиственницы, что возносится над домом Ершена, рисунок клочковатый, странный…

Но деревья плохо понимают людей, даже если их слышат.

Чтобы уловить, о чем говорят старейшины, нужно станцевать кого-то из них. Не Ершена — слишком чужим он кажется Айвете.

Среди стариков наверняка сидит почтенный Лейтиш. Представить его покашливание, ковыляющую походку… нет, куда важнее то, что глубже, то что в основе. Доброта и мудрость Лейтиша, затаенная грусть, печаль неведомой вины…

… Время на землю несёт человек…

…Но тогда человек и уносит?...

Переход, даруемый танцем, нёс обрывки мыслей — мудрствование старейшин. Их лица смутны, а недовольство — чётко. Раздражение тех, кто привык ко всевластию и не знал воли выше своей. Отчего так нервничают старики?

— Мы ничем не можем помочь!

Это Ершен. Он нетерпим и резок, когда дело касается интересов становья.

— Не хотите. Вы слишком плотно закрываетесь. Кто хочет помочь, тот открыт.

— Города давно нет…

А это молчун Арист. Он не самый старший, однако входит в круг старейшин.

— Почему же тогда льётся холод? Надолго ли достанет у ваших девушек сил, чтобы сдерживать зиму? Вы же видите, как сужается круг. Или думаете, что на стариковский век хватит?

Хранитель говорит жёстко! Его мысли — как светлячки во тьме болота. Лица Айвета не видит, но настроение чувствует, — усталость и сожаление, будто он ни на что не надеется.

Кто-то из старейшин пытается оправдаться:

— Но мы не знаем, что тогда случилось. Вечером город был — утром не стало. Пока под лесом собирали подмогу, метель унесла город.

Невдалеке послышались голоса, и Айвета резко свернула танец, спряталась под ёлку, чтобы не заметили идущие на работу лесорубы. Что они подумают, увидев ее в такую рань обнажённой?

 

 

Подружка Элина идею Айветы с сомнением, но поддержала. Посвящать других в свои планы девчонки не собирались.

Иванна, к счастью, ушла танцевать напутственный танец для охотников, а от Ольмы ускользнуть не удалось, догнала их плутовка на выходе из лагеря.

— Куда это вы, девицы, направились? Кого провести надумали? Давайте, рассказывайте, что затеяли!

Пришлось сознаться. Ольма закипела от обиды:

— Ну, малявки! Надо же, что придумали. И на такое дело — без старшей подруги? Да вы еще по-взрослому и разговаривать не умеете!

— По-взрослому — это как ты? Лаяться? — буркнула Элина.

— Не только. Я еще и жалить умею, — похвасталась Ольма и засмеялась:

— Да ладно вам. Хватит дуться. Разве я когда-то вас подводила?

Не подводила. Но трудно стало с Ольмой. После того, как её возлюбленного отправили на дальнюю вырубку, она обозлилась, и всё шло к тому, что танец откажется ей подчиняться, как это случилось с Марианной.

Ах, Марианна, птица-иволга. Сгустком яркого света бросалась она в высоту, чтобы испросить там для становья милости. Золотой всплеск волос осыпался на прыжки-перелёты в еловом сумраке. Она плавно кружила над поляною, танец пил тишину сокровенного и наполнял сердце тихой нежностью.

Как неистово служила танцу искусница, так же страстно отдалась она и чувству любви. Привела жениха к старейшинам, попросила благословения. Глаза её сияли звёздами.

Не могла община лишиться лучшей танцовщицы, отказал Ершен в благословении и поспешил женить возлюбленного Марианны на своей племяннице, толстухе Лавате.

Ершен пёкся о благе общины, ведь танцовщица, утратившая чистоту, способна исполнить только танец матери, а он прост и над удачей власти не имеет.

Но утратившей любовь Марианне не помогло целомудрие — дар исчез. Мир её раздробился на части, и в осколках неба она уже не находила.

Последний раз танцевала искусница тоску о несбывшемся младенце. Он так и виделся зрителям, — крошечный и солнечный.

Разве ангелы не выше целомудрия?

Или танец матери — не то же плодородие?

 

Тропинку они выбрали правильную — Хранитель появился именно на ней.

Он ничуть не удивился, увидев девушек, как будто сам назначил им эту встречу. Только попросил:

— Оденьтесь.

— Мы — танцовщицы, — смущённо сказала Элина.

— Знаю, — согласился мужчина. — Кто бы ещё сумел остановить Хранителя на его пути? Но мы же будем не танцевать, а разговаривать? Хотя то, что сказать хотите, я знаю. О том, что всё меньше становится танцовщиц и меньше удачи, о недоедающих детях и плохой охоте и о том, как трудно стало замыкать пути. Старейшины ваши обещали всё поправить…

— Как? — подскочила Ольма. — Может, сами танцевать возьмутся? Да они уже и для простого хоровода не годятся! Почему ты говорил только с ними?

— Я соблюдаю законы вашего мира и считаюсь с правилами. Я не отделяю вас от стариков.

Он не смотрел на собеседниц. Безо всякого танца Айвета поняла, что Хранителю горько и даже как будто совестно.

— Но нам нужно знать, что происходит. К становью идет зима, а старейшины упоминать о ней боятся. Говорят, что границу нужно закрывать от волкоголовых. Почему они нас обманывают?

— Об этом вам лучше спросить старейшин.

— Но они уходят от ответа! И домашние словно скованы все танцем молчания.

— Молчание возникает от недоверия. Докажите, что вы сильнее родительских страхов.

— Кто виноват, что нам не доверяют? Ты же сам сказал, что закрываться неправильно! Ты предлагал старейшинам перемены, значит не согласен, что надо оставить всё, как есть! — не выдержала Айвета.

Хранитель вскинулся, точно воспрянул. Жёстким, проникающим взглядом он упёрся в Айвету так, что её воля вмиг потонула в чёрной сердцевине глаз:

— А вот сейчас я чего-то не знаю. Ты присутствовала на совете старейшин! Как сумела ты это сделать?

Её рассказ удивил и подружек.

— Ну, малявка, как навострилась! — с легкой завистью сказала Ольма. — Я такого даже от бывалых не слыхала.

Айвета со страхом ждала строгого внушения, но Хранитель не спешил с укоризною. А когда он взглянул на Айвету, прежняя горечь сменилась проблеском надежды.

— Хорошо, что вы умеете так много. Не имею права хозяйничать в вашем мире, но могу дать ниточку представления. Стужа к вам идет из города предков, который исчез во времени. В пространстве он совсем рядом, за пределами вашего леса, но найти его невозможно. И вернуть его из сна вечности можете только вы сами.

— Исчез во времени? Интересно. Значит, кто-то в городе остановил время, — предположила Ольма. — Наверняка танцовщицы. Устроили игру в «замри». Но если они так захотели, пусть себе и остаются в своем холоде. При чём здесь мы?

— Игры со временем опасны, — сказал Хранитель. — Время не может застывать пятном, оно всеохватно. Когда пропадает город, исчезает целый мир.

— И что же теперь делать? — ужаснулась Элина.

— Начните с прощения своих стариков.

— И всё? — Ольма возмущённо подалась вперед. — Мы и так постоянно во всём уступаем. Это значит — ничего не изменится?

Хранитель взглянул на нее коротко, Ольма смолкла на полуслове..

— Не осуждайте своих стариков, — повторил мудрец. — Кто осуждает, тот глух и понять другого не сможет. Ваш народ нуждается в единомыслии. Я не отделяю вас от стариков, как не отделяю всех вас от уснувших предков. Начните с себя — ищите согласия.

Не дожидаясь больше вопросов, Хранитель решительно двинулся в резной проем нависающих над тропинкой деревьев.

— Красивый, — вздохнула ему вслед Ольма.

Элина расстроенно хмурилась. Не такой представлялась помощь всезнающего.

Айвета напряжённо думала. «Ищите согласия»…

Согласие — то, с чего начинается спокойствие мира. Всё, что живо, едино и держится благодаря согласию. В лесу, в реке, в небе. Но согласие в общине? Как может оно начинаться с Айветы?...

 

 

— Дедушка Лейтиш, ты столько вложил в меня знания, а сам это знание — как в паутину липкую своими тайнами…

— Уймись, стрекоза! Не вейся вокруг, лукавая! Ты как будто танец свой ко мне направила?

— Танец — знание. Не подрезай ему крылышки. Расскажи мне о городе предков. Разве можно нас лишать этой памяти?

— Хороши твои пируэты, бабочка. Легко тебе кружить без груза совести. Полетай попробуй, когда голову от стыда к земле клонит.

— Дедушка Лейтиш, в чём же вина ваша перед предками?

— Бросили мы город, когда волкоголовые нагрянули. Как услышали рёв да гиканье, побежали всем предместьем в леса прятаться.

— Но ведь вы же подмогу в лесу готовили, дедушка?

— Собирали… да исчез наш город. Налетела метель невиданная, стёрла его с лица земли. А холод пошел как наказание. Ох, и немилосердная ты, девонька. Растревожила танцем. Для чего? Что изменишь теперь?

— Ты же сам учил: хочешь занозу вытащить, перемоги боль. Хочешь от яда змеиного избавиться, плачь, но прижигай укус. А твоя рана-то пострашнее будет. Дедушка, пожалуйста, расскажи мне о городе. Так, чтобы я хорошо его прочувствовала…

 

Бабочка-сестричка, мне бы твою легкость! Помоги создать описанный Лейтишем город!

Жизнь летит, минуя сознание. Как понять, почему люди выбрали безвременье? Уютно им в собственном холоде?

Танец не шёл. Прозрения не наступало.

Уже который день билась Айвета над постижением, пытаясь проникнуть в неведомое.

Поначалу помогала Элина, но быстро сдалась. Привлечь бы танцовщиц покрепче, но Айвета недавно обнаружила: даже дар не даёт понимания, если люди иметь его не стремятся. А танцовщицам и от обрядовых церемоний работы доставалось немерено.

Тщетность бесконечных попыток приводила в отчаяние. Любопытство Айветы давно бы выдохлось, но у сострадания силы пока набирались.

В густой шевелюре понурой березы ветер и дождь играли в прятки, привычная к возне сорванцов старушка терпеливо вздыхала.

Лес полнился шёпотом теней и предчувствием непогоды.

Взгляд из кустов Айвета почувствовала кожей. Подсматривать за танцовщицами не разрешалось, потому что любопытство бывает вожделеющим или завистливым. Но и танцевать в одиночку было не принято.

Айвета сбавила темп прыжков и незаметно покосилась в сторону чащи. Тот, кто прятался, её настороженность почуял и кинулся прочь, затрещали ветки, мелькнули лохмотья. Марианна, — догадалась Айвета.

Оттосковав свой последний танец, Марианна ушла в болота, думали — сгинула. Но она вернулась, босая и оборванная. Смотрелась не яркой иволгой, а чёрной вороною. Шлейф волос, что летел золотым сиянием, рассыпался на грязные космы. Она нелепо приплясывала и выкрикивала какую-то бессмыслицу. Ее пробовали приманить, но к людям безумная не подходила, хотя оставленную еду забирала.

А за детьми могла наблюдать часами. Маленькие ее боялись, спешили убежать подальше, а те, что постарше, закидывали дикарку палками.

Когда у толстухи Лаваты заблудилась дочка, нашли ее у болота с Марианной. Лавата коршуном налетела на бывшую соперницу. Даже не пыталась узнать, привела ей малышку Марианна или уводила. Худое же думать всегда легче.

Стремительность, гибкость и сила, что творили когда-то волшебство танца, покинули Марианну. Исцарапанная, избитая, она убежала в чащу и с тех пор у становья не появлялась.

— Марианна, — позвала Айвета. Громко крикнула в широкое ухо леса. — Марианна, ты могла бы помочь мне! Ты была искуснее всех в танце! Где-то же он в тебе остался. Помоги услышать голос предков!

Вкрадчивые шажочки дождя сменились уверенным топотом. Он молотил Айвету холодными ногами, бил по спине и гнал прочь. Мазнул наготу стынью ветер, тревожный гул прошёл по сомкнутым кронам.

Я-то убегу, Марианна, туда, где меня ждут и любят. А как же ты, в ненастье одиночества, в бессмыслии неблагодарного мира?

 

На берегу царило оживление — богатого улова давно не было, заждались уже. Рыбаки склонились над сетями, поодаль радостно перекрикивались женщины, помогали солить и укладывать рыбу в чаны. Билось на траве серебряное сверкание, не смирившееся еще с несвободой и новым назначением.

Привычной вереницей, будто продолжая танец, оборонницы шли своей группкой над рекой. С тайной гордостью Айвета ступала в цепочке, чуть приподнятой над миром своей особостью. Шла сзади и видела, как украдкой поглядывают на танцовщиц мужчины: хищновато и с ревнивым признанием недосягаемости. Будто работающие с ними девушки стояли на земле, а искусницы рядом шли по небу.

Подтянутые и упругие, с особой статью тех, кто притянут к звёздам, танцовщицы прошли отстранённо, потому что погружены были в своё.

— Внучка Ершена развесила все юбки на солнце. Протряхивает, сушит. Видно, замуж собирается, — мрачно посетовала Ольма.

— А тебе-то что за печаль? — поспешила сбить с нее тревогу Иванна.. — Пусть выходит, не за твоего же милого. Кто его с работы сейчас отпустит? Да и не одуванчик он у тебя, против воли никто не женит.

— Так-то так, — повеселела Ольма. — Только мне непонятно: отчего все Ершеновские девчонки талантом обижены — ни одна танцовщицей не стала. А может, намеренно бегут от танца, — меньше печали?

— Может, и намеренно, — согласилась Иванна. — Ближе к земле — надежнее.

— Только глупо, если танца в жизни не отведают, скучно без неба одними буднями, — пожалела бескрылых Айвета.

— Будто старики столетние, — подхватила колючая насмешница. — Несут себя бережно, аж приседают — так боятся рассыпаться.

Спесивый, всклокоченный куст чертополоха у тропинки вдруг представился Айвете похожим на Ольму.

На судьбу обижаться легко, потому что никого она не балует.

Но какой от обиды прок? Разве сделает она жизнь беззаботнее? Что обида, что осуждение глаза так заволокут, что солнце чёрным покажется, а корона лучей — бахромой паутины.

— А ведь я поняла, отчего танец не складывается! — с тоской перебила смех Айвета. — Хранитель первым условием поставил — стариков не осуждать!

— Да я наших старцев обожаю, — Ольма вздёрнула на лицо восторженное умиление. — Ох, как славно они про зиму врут и нами же от зимы прикрываются…

— Да стыдно им просто! — крикнула Айвета. — Придумали они вину великую, возомнили себя предателями. И врут, потому что не хотят перед нами плохо выглядеть.

— Вот стрекоза глазастая! — с досадой сказала Ольма. — И откуда ты такая правильная? Малявка, а туда же, с поучением!

— Вообще-то меня не взяли на встречу с Хранителем, — обиженно напомнила Иванна. — Но я тоже не вижу вины предков, потому что сгинуть бесследно — не почетнее. Убегая, о нас же и думали.

— Да знаю я о чистоте помыслов, так ведь все равно судить-то хочется! — с чувством призналась Ольма. — Все-то я понимаю, хоть язык мой впереди меня бежит. Понимаю, что и дело вы затеяли серьёзное, только берётесь за него по-малявочьи.

Рассудила всех опять Иванна. Укорила Айвету с Элиной за то, что в одиночку надумали перемены вершить и предложила устроить тайный сбор танцовщиц, чтобы все узнали про город предков. Попросила так рассказать, чтобы все прочувствовали, каково было старшим нести своё предательство и как стыдно было за то, чего не сделали.

— Помогу и я, поговорю с подругами, — пообещала Ольма покладисто и тут же пояснила причину своей уступчивости:

— Все равно вам, малявкам без меня не справиться.

 

Укутались в снежные одеяла окрестные избушки, дома повыше нахлобучили белые шапки. Деревья вскинули узорные кружева шалей, растянули их над тихими крышами.

Нежная мелодия заката протянулась из вечернего неба, легла на литые сугробы, отдающие сумеречной голубизною. Желто-розовый блеск пропитал горизонт с волнистой линией леса.

Нежность вечера представлялась коварной: где-то за стенами города жгли костры осаждающие, мечтали, наверное, об утреннем приступе.

Тоненькая девушка в горностаевой шубке вышла из затаённого переулка на притихшую городскую площадь.

Никого. Только строгие городские часы смотрят с высокой башни печально и понимающе. Из цепочек минут, из россыпей секунд неутомимые стрелки складывают узор бесконечности. Хранители вечности, для которых века — песчинки.

А судьбы? Они тоже ничего не значат во времени?

Девушка подняла руки, заскользила в неожиданном, зародившемся под часами танце. Дремавшая вьюга насторожилась, прислушалась.

Танцовщица закружилась быстрее, взметнулись полы шубки, закрутились у ног опрокинутым бутоном лилии. Руки потянулись к холодному небу, крыльями ударили в зыбкость белого мрака. Вьюга взвилась, нависла над городом.

В веретено смерча превратилась танцовщица. Метель засвистела, пьянея от ярости…

— Не надо, не надо, — просит Айвета неведомую плясунью. — Остановись! — Но та не слышит.

— Дедушка Лейтиш, я видела ту, что остановила время в городе!

— Испугалась девчонка, не поверила, что город выстоит.

— Но уход от битвы разве решение? Получается, что всему городу сон-смерть назначила…

— Вряд ли данью обошлись бы — затребовали бы подчинения. Думаешь, наши люди мечтают петь волчьи песни? Зверю служить — сам в зверя превратишься.

— И что же теперь, дедушка? Где теперь эти волкоголовые?

— Бежали с этих мест, как очумелые. Страх их гнал да стужа выкашивала. Такая лютая, что и мы не можем пройти к месту города прежнего. Вот в лесах только и спасаемся.

— Получается, что всё было правильно? Но тогда почему же ты до сих пор виною мучаешься? Дедушка, а не потому, что предков обрекли на забвение? Может, ваша вина нашей продолжается?

— Нет, касаточка моя ясноглазая. Уж тебе брать вину вовсе незачем. И не зря ты здесь донимала меня, ворошила боль жестокую. У меня в городе осталась дочь старшая, только замуж выдал за столяра. Вот так до сих пор и не знал я, где она. А совесть каждый день мучила. Какое уж тут забвение…

— Но как их разбудить, дедушка? Не могу я докричаться до танцовщицы. Не знаю, как вывести из сна зимнего.

— Я знаю, касаточка. Уж поверь: теперь-то я знаю.

 

 

 

Утром танцевали благодарность урожаю. Уставшая земля старых просек хлебородом не баловала, потому и надеялись на дальние вырубки. Но и малый урожай — радость огромная, вот и кланялись полю, обносили его колосками. Жёсткие венчики ячменных усов горделиво покачивались.

Новость донеслась даже до поляны: Ершен больше не вождь старейшин.

Дома взрослые отчаянно спорили, не скрываясь уже перед младшими. Те мало что понимали, но слушали с откровенным удовольствием.

— Ну что, рада, ершистая, допрыгалась? — переметнула бабушка гнев на Айвету. — Теперь сами верховодить будете? Быстро спустите всё нажитое на ветер.

— А она-то причём? — вступилась мама. — Заправляют всё равно старейшины. А чем Арист хуже Ершена? Он всё-таки лучшим охотником становья был.

— Охотником, да не хозяином.

— Это потому что сруб себе не сделал? Так он всегда по справедливости всё делил, а сруб лучше бы сиротам поставить.

— Ершен порядок в общине держал!

— Зато теплоты в становье не было, — отрезала мама. — Костров вечерних не стало! Молодежь затихла, песни по ночам не поёт, игрищ не заводит. А сколько лет уже в круг не становились на общий танец!

Посыльный мальчишка влетел в землянку и сразил неслыханным указанием: Айвету и всех оборонниц её четвёрки вызывали на совет старейшин.

 

 

Больше всех смущена была Ольма: старейшины попросили у молодых прощения. Не заметили мудрые, как долгая тайна в обман превратилась, забыли, что на лжи благоденствие не строится.

— Мы не будем больше замыкать границу, — сказал Арист. — Сегодня вечером вам не придётся идти в дозор.

Стало понятно, почему старики выглядели растерянными и всполошёнными, наверняка решение Ариста пробивало себе дорогу с большим трудом.

Сдержанная Иванна пришла в ужас:

— Нельзя! Погибнет становье. Сюда сразу холод придёт, уж мы-то знаем — на вкус его тайно попробовали…

— Этот холод — наш, — мрачно отрезал Арист и губы плотно сжал. Молчун — и есть молчун, пусть и в новом звании.

Дедушка Лейтиш, видя обескураженность девушек, взялся объяснить:

— Не тот страшен холод, что зима несет, когда на стойкость да на рачительность проверяет. Страшен холод, что в человеке заводится. От обиды, от злобы ли наледь на сердце появляется, тогда трудно ждать доброты и сочувствия. А потом всё сердце в лёд превращается, ходит человек среди людей — ничему не рад, никто ему не нужен, для чего живёт — не знает сам. Ходит, как стужа лютая и вокруг всем зябко от такого и муторно.

— Значит, так случилось и с вашим поселением? Город ваш от страха, как человек застыл?

— Так и было, силою одной танцовщицы. Коль была искусница сановною, за весь люд приняла решение. Нам бы сразу разобраться да с теплом прийти, а мы закрылись, бессердечие множили. Теперь попробуй достучись сквозь лёд!

Страх Айветы перехлестнул радость. Да, она сама это затеяла! Но не думала, что перемены бывают к худшему. Если хлынет на лес стужа бывшего города, смогут ли люди её выдержать? Вдруг оцепенеют всем становьем, превратятся в заледенелых, которых водить придётся некому?

— Будем готовиться к большому костру, — объявил Арист. — Всем миром станем в общий круг, чтобы вызвать пробуждение города.

Радостной птичкой вспорхнула надежда. Значит, у старейшин есть-таки замысел, раз не кажется им идея гибельной. И Хранитель просил, чтобы не закрывались, если помочь хотят!

— Выходит, лёд растопить можно? — пискнула перепуганная Элина.

— Так вы, голубушки, уже плавить и начали, — улыбнулся Лейтиш. — Разворошили нашу бесчувственность. Теперь всем становьем будем холод убирать, топить будем теплом человеческим. Для того и живём, касаточки. Согреваем друг друга весь век заботой да жалостью. Своим огнём сами и греемся.

Арист встал, подошёл к Айвете, с высоты своего роста посмотрел озадаченно:

— Это ты, значит, углядела наш город? А на новый танец сил хватит? Судьбу становья доверить тебе думаем…

Фыркнула рядом Ольма. Ответила за Айвету: «Уж она справится.»

— Ждём от вас, искусницы, танца откровения, — обратился к ним Арист. — Всё, что пережили, всё, что постигли, передать нужно уснувшему городу вместе с теплом становья нашего.

 

 

Сосново-пряный, с осенней грустинкой день звенел от напряжения.

Готовились к этому дню основательно. Людей собирали отовсюду: и заболотных, и с острова, и с дальних вырубок, и с одиночных заимок. Всех оледенелых тоже решили поставить в круг.

С планом «пан или пропал» смирились не сразу и не все — родственники Ершена до сих пор щетинились. Косились на Айвету недоверчиво.

Из-за горчинки обречённости людское волнение привкус имело не праздничный.

Брук от плота махнул приветственно, коснулся ободряющим взглядом. Улыбался так, словно не ревновал уже Айвету к танцу. А может, просто успокоился из-за того, что разделил с ней ответственность. И то: какому парню приятно прятаться за спину девушки?

Танцовщицы волновались. Всем составом, как сегодня, они собирались редко. А так, на виду всей общины, в диковинном танце! Вопреки сомнению! Со смутным лучиком надежды.

— Ты уж не подведи, глазастая, — напутствовала Айвету Иванна. Ведущая выглядела растерянной — не привыкла идти за младшей.

— А мы на что? Поможем! — беззаботно сказала Ольма. Она уже распустила волосы, готовясь к узору прыжков, поворотов и кружения. Вела себя так, будто не сомневалась, что завтра община выйдет из лесу и надобность в дальних вырубках отпадёт.

Элина легко обняла Айвету:

— Давай! На тебя вся надежда.

Огненным драконом взлетел над поляной гудящий костер. Множество голосов слилось в единое приветствие. Люди, стоящие в огромном кругу со сплетёнными на плечах друг у друга руками, в едином порыве двинулись вдоль стены нависающего леса.

Танец — это устремление к небу. Кто держит небо в себе непрерывно, тому открывает оно свою высоту.

И начинать нужно с неба. Если не видно его сквозь сомкнувшиеся над головой кроны, это не значит, что неба нет.

Непременный поклон земле, дающей опору.

Благодарность, вознёсенная миру, дарует слияние с ним. Раскрывается душа, сердце ловит ритм вселенной. Чутким, трепетным становится тело, растворяясь в пространстве любви.

Разнообразие неоглядно, а танец берет радость момента, — восторженное сияние солнца, хвойный праздник и долгий вальс облаков.

Взять для полёта свист крыла ласточки, невесомость паучка из воздуха…Стать березкой, ощутить босыми ногами глубинную силу земли, вспорхнуть листочками, приветствуя ветер… Прыгнуть в ветер, промчаться сквозь зеленый шелест…

Яркими мазками творила Айвета рисунок большого танца под названием жизнь. Она звала в эту жизнь сонные избушки под снегом и ту, что навеяла сон.

Отклика не чувствовала.

Взором внутренним давно была там, в морозном кружеве сна, в ватной глухоте улочек, скованных тяжелым безветрием. Утренней зарёй кружила над палисадниками, заглядывала в маленькие окошки. Лапы морозных узоров держали сеть, отстраняли от зимних пленников.

Сколько же вам, люди, нести повинность сна? Не было всеобщего отторжения, вам показалось. Близкие не забывали вас никогда. Просто очень трудно сохранять теплоту в окружении собственных страхов…

Твёрдый, колючий воздух шуршал, как иней. Тянущим холодом сквозило из глубины давней обиды. Белая паутина безвременья звенела ледяным хрусталём.

— Айвета! — донеслось до неё, словно из другой жизни. Это мама звала от большого общинного круга. — Айвета! Марианна пришла! Она танцует с нами!

Вот оно! Вот то, чего недоставало танцу! Спасибо, мамочка! Догадалась, как важна для дочери сейчас эта весть.

А ещё важнее она уснувшему городу.

Сон — не жизнь, хотя он намного легче, чем жизнь. Но человек выбирает трудности.

Пусть много в жизни страха, обид, предательства, но не превзойти им теплоты человеческой, что держится на горячей силе прощения.

Что-то изменилось в сонном безмолвии, будто ветерок встрепенулся. Дрогнула пушистая ветка, зашуршал и осыпался с неё иней. Снежный козырёк над крышей наконец-то прочувствовал долгую тяжесть и обрушился, ухнув с облегчением. Шум разбудил молодую яблоньку, что согнулась под снегом. Гибко выпрямилась красавица, вскинула ветку и стукнула ею в окошко:

— Просыпайтесь, хозяева!