Блокада

В наших житиях, исполненных поздних вставок, из всех частей будут эту особой звездочкой помечать — мол, "совсем не могли молчать".

Вера Полозкова

Ей же.

Мощный фонарь на крыше блокпоста слепил в июльской ночи. Дальше автобус не ехал. На весь салон в междугороднем "Икарусе" кроме меня и водителя нашлись лишь две мусульманки, обернутые не по лету с макушки до пят в толстую коричневую ткань. Неспешно заволочив по проходу тряпичные баулы, здорово смахивавшие на мешки с картошкой, магометанки умудрились разозлить не только старенького водителя, но и ожидавших нас на выходе пограничников. Раструбы автоматов "АК-Крым" уставились и на меня. Один из вооружённых федералов с недоверием посмотрел на сумку в моих руках:

— Наркотики, оружие, нелегальная информация?

— Что? — Я и сама не знала, что таил в себе боулинг-бэг из жёсткой бычьей кожи. Когда от остановки "Икаруса" я проснулась, чёрная сумка уже лежала на сиденье рядом. Всё, что произошло до пробуждения, упорно не вспоминалось.

— Нелегальная информация: нерекомендованные научные данные, неканоническая религиозная и антирелигиозная пропаганда, запрещённые произведения искусства, — пояснил федерал, поглядывая на рядом горланящих индюшками мусульманок. — Ввозите книги, журналы, диски?

"Мир — это диск, как некогда Терри Пратчетт верно подметил, в трещинах и пиратский…" — неожиданно крутнулось в голове, но мне хватило благоразумия не повторять это вслух:

— Всего пара федеральных журналов, — спешно сказала я, сама не зная, что они лежат в сумке. Действительно, между бежевым свитером из овечьей шерсти и комплектом белья московской фабрики "Фея" нашлись два светло-коричневых конверта: — "Родина" и "Фантастический мир". Всё в партийную библиотеку.

Не спрашивая моего разрешения, пограничник достал из сумки оба издания. "Фантастический мир" сунул под мышку, а конверт "Родины" грубо разорвал и принялся листать журнал в почти дневном свете блокпостного фонаря. С глянцевых страниц на федерала смотрели столь же молодые, как и он, но более тощие и чумазые бойцы. Одни восседали на БТРе на фоне пирамид Гизы; другие махали со спины всплывшей подлодки (из-за хобота-перископа та походила на Лох-несское чудовище, заблудившееся в открытом океане), третьи мчали на багги по барханам, укрывая клубами песка фаллические кактусы… На снимки из горячих, но важных для нашей страны точек погранец смотрел с презрительной ухмылкой. Пролистав "Родину" до середины, парень скривился, будто вспомнил о чём-то кислом. После фотографий улыбчивых покойников в журнале шли разбросанные лесенками тексты:

— Стихи одобрены блокадным советом?

— Федеральным по культуре! — возмутилась я.

— По посмертной квоте? — ещё раз невежливо по отношению к мёртвым ухмыльнулся федерал.

— Для некоторых это единственная возможность опубликоваться!

Недобро глянув, пограничник засунул руку по локоть в боулинг-бэг, поворошил там, будто перемешивал брагу в бидоне, и выловил пластиковую карточку моего паспорта. Большим пальцем в перчатке погранец провёл по магнитной ленте, и на окуляре, прикреплённом к каске федерала, высветилась информация обо мне.

— Представьтесь, пожалуйста.

— Росова Татьяна Дмитриевна, муниципальный чиновник четвертого ранга.

-Учительница младших классов?

— Я же сказала, партийный библиотекарь!

— Значит так, госпожа МУНИЦИПАЛЬНЫЙ чиновник, — молодой пограничник намеренно выделил своё федеральное превосходство, — забирайте вашу "Родину" с покойницкими стихами, а вот "Фантастический мир" не рекомендован к ввозу.

— Но это тоже федеральный журнал?!

— Издание отсутствует в списке рекомендованных к распространению на блокадных территориях. Без вариантов! — Федерал деланно улыбнулся, и я не стала спорить, памятуя о его сослуживцах с автоматами наизготовку.

"Конечно, без вариантов, — с бессильной злобой подумала я, — в нём же три, а то и четыре новых рассказа. И не покойницких, а опубликованных по профессиональной писательской квоте. Свежий номер даже в столице удалось урвать только по партийным связям". И ещё очень пожалела, что проспала всю поездку, а не читала столь ценное издание. А если и читала, то забыла.

Хотя мои проблемы с журналом не шли ни в какое сравнение с положением мусульманок: их баулы вытрусили прямо на трассу. Вокруг много тряпья, звенели жестянки дешёвых консервов. Пограничники, играя, отфутболили банки на обочину.

— Провоз продуктов питания запрещён! — оправдал один из них своё хулиганство.

Когда муслимки вновь заголосили на незнакомом мне языке, один из федералов не выдержал и замахнулся для удара прикладом. Женщины вмиг стихли.

Разгорячённые безнаказанностью солдаты сапогами раскидали одежду из баулов по всей ширине дороги. Из свертков тряпья вывалились, как мне показалось, два кирпича. Но опрашивавший меня пограничник увидел другое: чуть ли не приплясывая, он подошёл к одному из "кирпичей", поднял его и пролистал:

— Тут не на русском! — показывая раскрытую книгу сослуживцам, возликовал федерал.

— Это Кор-хан, — с трудом выговаривая русскую речь, произнесла одна из бедолаг, — аракхсхий.

— А вдруг там неканоническая религиозная пропаганда, би`да?! Откуда я знаю? Или призывы к сепаратизму и сецессии?! Надо ждать аккредитованного муллу за разъяснением. Без вариантов!

Все трое пограничников заржали. Они были по-молодецки рады, что смогли проявить власть, и женщины теперь заночуют на федеральной трассе, так и не попав в город. Смирившись со своей участью, мусульманки собрали тряпье в мешковатые сумки и, бросив их на асфальт, улеглись сверху, будто на матрацы. Раздобревшие от выходки солдаты не стали сгонять их от блокпоста, вернули мне паспорт и скрылись в застенках своей дозорной.

Счастливая, что могу пройти, я полезла под шлагбаум. Управлявший им сонный федерал, хоть и заметил меня, но поленился нажать на кнопку.

За блокпостом, вне луча огромного фонаря, трещала сверчками тьма. Между шлагбаумом и редко освящёнными высотками простирались ещё пять километров неровной, покалеченной тяжелой военной техникой, дороги. Дойти до города, избежав грабежа или изнасилования — как говорил федерал — без вариантов. Невдалеке на крыше автобусной остановки желтела тусклая, как заветревшаяся глазунья, лампа. И автобус прибудет только утром. Порадовавшись, что одета в мокасины, джинсы и блузку, а не юбку и туфли на шпильке, я козочкой поскакала по разбитой дороге в сторону остановки, на ходу удивляясь, откуда знаю об утреннем рейсе. Но не успела я пройти и половину пути, как навстречу мне появился кто-то с ручным фонарём:

— Не бойтесь, да хранит вас Аллах, — донёсся с той стороны светового луча пожилой голос, — я не причиню вам зла.

Если бы незнакомец не подсветил мне покорёженную дорогу, недолго было бы козочке и ножку свернуть.

— Спасибо, — поблагодарила я, допрыгав до остановки.

— Не за что, да хранит вашу красоту Творец, — произнес вернувшийся под навес незнакомец. Теперь я смогла рассмотреть его халатообразный наряд и седую сабельную бороду.

— Встречаю сестёр по вере, — пояснил ночное присутствие у блокпоста мусульманин. — Они не ехали, случайно, с вами на столичном экспрессе?

— Их задержали за Коран на нерусском. Без эксперта не пропустят, ждут аккредитованного муллу.

— Это они меня хотят видеть.

— Тогда почему вы не проясните ситуацию?

— Приём местных жителей федеральными властями с восьми до семнадцати. Нужно потерпеть до утра.

— А автобус ближайший во сколько? — уже зная ответ, спросила я.

— Здесь будет в восемь, — усмехнувшись, сказал старик, и риторически добавил: — к чему ему раньше появляться? У меня старенький "Москвич" и я бы подбросил вас до города, но бензина осталось лишь в одну сторону. Жаль, что так получилось с Кораном. Надо было предупредить сестёр.

— Знал бы, где упадешь — соломки б подстелил, — выдала я дежурную банальность.

— Да, да, — уныло согласился мусульманин и задумался о своём.

Распугивая сверчков, из темноты донёсся шум мотора. На самой границе света от заветренной лампы остановилась белая "Лада". На передней двери синели перевязанные цепью колосья и парящий над ними двуглавый орел — герб "Сильной Руси".

— Извините, но это за мной, — сама не зная почему, решила я, — доброй вам ночи.

— Да, да, и вам того же, — вежливо поклонился мулла, — да хранит вас Создатель.

Подойдя к машине с неглушённым мотором, я запрыгнула в заблаговременно открытую заднюю дверь. На передних сиденьях расположились двое короткостриженных ребят не больше двадцати, а позади рядом со мной сидел в костюме модного стального цвета мужчина за сорок, чью голову украшала зеркально-гладкая плешь:

— Доброй ночи, Татьяна Дмитриевна, как добрались?

Игнатий Панфилович Лец, узнала я по голосу, помощник первого секретаря "Сильной Руси".

— Могло быть и лучше, если бы вы ждали меня у блокпоста.

— Так конспирация, да и дорога там плохая. — Игнатий Панфилович оправдывался передо мной, будто я здесь помощник первого, а не он. "Значит, имеет виды на моё стройное юное тело", — решила я простую задачку по психологии самцов. — А с кем вы, Татьяна, общались на остановке?

— Местный мулла. Сестёр по вере пришёл встречать, а их федералы не пустили.

Даже в сумраке было видно, как скривилось лицо Леца; словно у пограничника при виде стихов:

— Исламисты сейчас массово перебегают в партию "Народная власть". Те обещали устроить этнические чистки, но однопартийцев не тронут. Наш первый секретарь Плаха в ярости. По слухам, народовластцам должны прислать из Пакистана пару специалистов по взрывчатке для массовых терактов. Нужно перехватить шахидок до утра, пока они не затерялись в городе.

Чувствовалось, что все мысли Игнатия Панфиловича теперь заняты не мной, а заночевавшими у блокпоста магометанками. Будь его воля, он бы развернул машину и прямо сейчас разобрался бы и с муллой, и с его сестрами по вере. Но ослушаться приказа Плахи Лец не мог, как и позвонить первому секретарю. В блокадных зонах нет ни телефонии, ни почты, ни телевиденья, ни радиосвязи. Здесь нет ничего, что могло бы хранить или передавать нелегальную информацию. Лишь подземные кабеля федеральной связи, подключаться к которым себе дороже.

— По мне, так вполне безобидные клуши, — я попыталась успокоить Леца.

— Это вы по-молодости, Татьяна, так рассуждаете. Самые опасные люди выглядят как раз безобидно. Это и есть их главное оружие. — Игнатий Панфилович в очередной раз проявил свою осторожность на грани паранойи. Но благодаря такой осмотрительности, Лец и стал помощником первого секретаря "Сильной Руси". — Неужели, вы думаете, что федералы пропустили бы в город двух обвешанных взрывчаткой моджахедов?

— Да хоть тысячу, может, скорее бы закончилась эта блокада! — в сердцах бросила я.

— В сотый раз говорю вам, Танечка, это война не людей, а идеологий.

По мне, это была разборка двух преступных группировок, прикрывшихся партийной атрибутикой, как крестоносцы ради грабежа Иерусалима прикрывались именем Христа. Междоусобная бойня двух партий и привела город к изоляции от остальной федерации. Но спорить мне не хотелось, и я отвернулась к окну. Из темноты виднелся край замусоренной лесополосы, освещаемый лишь нашими фарами. Теперь редкие огоньки высоток мигали слева от машины, а не спереди. Наша "Лада" мчала к партийной даче.

— Татьяна Дмитриевна, вы обиделись? — спросил Лец, расценив моё молчание по-своему.

Мне обижаться на него было не за что. Всё происходило словно во сне или в фильме, на начало которого опоздала. Мой мозг будто поместили в другого человека, и уже всё равно, что будет дальше с этим телом. Но ответа от меня Лец так и не дождался.

Выругался водитель. В зеркале заднего вида показались огни гнавшей за нами машины.

— Все-таки твой мулла выдал нас народовластцам, — заметил Лец, наверняка обиженный на то, что я обиделась на него.

Мне хотелось возразить, что мулла совсем не мой, и если бы меня забрали у блокпоста, то ничего подобного не случилось, но тут набиравшую скорость машину подбросило на кочке, и мы пролетели несколько метров над дорогой. Посадка выдалась жёсткой.

Не сбавляя скорости, наш водитель умело объезжал внезапно появляющиеся из темноты ямы и ухабы, но и преследователи не отставали. Вскоре к первой машине позади нас присоединилась ещё одна. А затем ещё, и за нами уже мчали три пары хищных жёлтых глаз.

— Сколько до пересадки? — побеспокоился Лец.

— Километров десять, — ответил водитель.

— Значит так, ты и Светлов будете прикрывать меня с мнемоном. Остаётесь на трассе и сдерживаете силы противника до последнего. "Баркас" в багажнике. — Ребята кивнули. Тот, что сидел на пассажирском сидении, поднял с пола короткоствольный автомат "Вереск" и передёрнул затвор. В блокадных городах с детства видят оружие и узнают его, как и немногочисленные марки автомобилей. Лец продолжал: — Мнемон — дело партийной важности! Не доставим к сроку — опозорим "Сильную Русь"! Прознав о нашей слабости, народовластцы в два счёта приберут к рукам город, поправ все идеалы, за которые сражались наши отцы и деды!

— Слава сильной Руси! — одновременно прокричали партийный лозунг ребята с передних сидений.

А вот мне не понравилось слово "мнемон". Кажется, я уже встречала его на страницах книг патриарха научной фантастики Шекли, но что оно значило, я так и не вспомнила. Внезапно водитель вывернул руль и ударил по тормозам Машина остановилась поперёк разбитой дороги. Лец тут же открыл дверь, вышел сам и вытянул за руку меня из салона. Резво выпрыгнув из "Лады", молодые бойцы заняли позицию для стрельбы, используя машину, как фортификационное сооружение. Саму перестрелку посмотреть мне не дали. Не отпуская моей руки, Лец потащил меня в чащу. Раздвинув ветви колючего кустарника, Игнатий Панфилович показал мне скрытую просеку и толкнул в неё первой. Острая свежесрезанная ветка больно оцарапала руку, и я пожалела, что так и не одела свитер. Только тогда я поняла, что забыла сумку с библиотечным журналом в машине:

— Нужно вернуться за "Родиной"!

— А? — непонимающе спросил Лец. После прохода через кустарник он тоже потирал предплечье, видимо, напоролся на ту же ветку.

— Журнал, за которым я ездила в столицу.

За нашими спинами застрекотали автоматы. Заскрипели автомобильные тормоза, а следом задребезжали по металлу пули, будто горох, ссыпаемый в медный таз. А потом раздался взрыв, и всё стихло.

То ли однопартийцы воспользовались гранатометом, то ли это наших ребят подорвали. Ни я, ни Лец не желали выяснять, что же произошло на трассе. Подсвечивая путь ручным фонарём, мы с помощником первого двинулись по неприметной тропке. Наконец Лец остановился под одним из деревьев. Он одёрнул ветки плюща, окутававшего неподъёмный булыжник, и оказалось, что и плющ, и камень — маскировочное полотно. На месте булыжника стоял приземистый квадроцикл "Иж". Лец взобрался на стального пони и кивком головы указал мне сесть позади. Без особого желания кататься с лысым однопартийцем, я села и как-то на автомате обхватила грудь Игнатия Панфиловича. Тонкой блузкой прижалась к его мягкому пиджаку. От моей хватки помощник первого глубоко вздохнул, и я не стала её менять.

Квадроцикл на электробатареях бесшумно нёсся посреди чащи, освещая путь фарой на носу. Кто-то заблаговременно расчистил нам дорогу: убрал коряги, засыпал ямы, выкорчевал деревья и вырубил ветки. Ехали мы недолго, но я оценила старание тех, кто делал эту просеку. Уверена, что с трассы наш свет был незаметен, иначе тайная лесная тропа не имела бы смысла.

Не желая, чтобы я отпускала его, Лец со столь же глубоким вздохом остановил квадроцикл. Но лимит моей ласки для Игнатия Панфиловича на сегодня был вычерпан. На опушке, где мы остановились, белели футбольные ворота. За игровым полем в лучах искусственного света сиял, словно в огне, княжий терем: несколько высоких деревянных башен со шпилями и церковный купол с крестом на вершине. Мы оказались на окраине партийной дачи.

— Стоять, руки вверх! — Пара охранников ослепила нас своими фонарями. — Это муниципальная территория под надзором "Сильной Руси", как вы сюда попали?

— Я первый помощник Александра Никитовича Игнатий Панфиловч, — весело отозвался Лец, радуясь бдительности охранников. — Пришёл на юбилей. С подарочком!

Парни, услышав, что нарушитель из своих, успокоились, а вот мне как-то стало не по себе, ведь свой подарок я забыла в машине. Один из бойцов остался на посту, а второй, закинув автомат "Вереск" за спину, повёл нас в сторону терема. Вдоль парковых дорожек в синей подсветке высились памятники-глыбы, вытесанные в духе позднего соцреализма: череда воинов, шахтёров, космонавтов, попавших под смертельный взгляд Горгоны. Как и сто лет назад — всё так же помпезно и безвкусно; видимо, такого эффекта и добивался страдающий гигантизмом скульптор. Радовали лишь цветочные клумбы, разбитые у подножий монументов. Не в пример городскому парку, вспомнила я, здесь стояли урны и неотвандаленные деревянные лавочки.

Не доходя до княжьей обители, мы вышли к одноэтажному строению из толстых брёвен. Из чёрной, гнутой сапогом трубы тёк лёгкий, почти сигаретный, дымок. На двери блестела золотая подкова.

Как только охранник, предварительно постучав, толкнул дверь с подковой, Лец тут же нырнул в проём, не проявив галантности. Но я без обид зашла следом, оставив охранника на улице. То, что это сауна, подтвердил другой, встретивший меня в предбаннике, боец, тоже вооружённый "Вихрем":

— Вот шлепанцы и халат, переодеться можно там, — вручив мне босоножки на танкетке и белый махровый мини, парень показал в сторону занавешенной раздевалки, — а потом пройдёте в парилку, это прямо.

За тяжелой деревянной дверью, на которую указал охранник, играла музыка, слышался громкий смех и звон посуды. Открылась дверь парилки и из неё вышел взволнованный Лец с ещё одним немолодым партийцем в тапках и с белым полотенцем на бедрах. Спутник Игнатия Панфиловича был явно раздосадован, что его оторвали от торжественных возлияний.

Переодевшись за шторой в предложенный халат и босоножки, я в очередной раз тихо помянула забытую в машине сумку. Свежий комплект белья оказался бы сейчас как никогда кстати. Но даже в бане я не решилась бы появиться перед партийной элитой без трусиков. Пришлось оставить несвежие. Когда охранник снова увидел меня в коротком мини, открывавшем нижние полупопия, да ещё и на высоких подборах, то чуть ли не присвистнул. Стараясь не вилять бедрами, я невозмутимо прошагала в открытую парнем дверь.

В парилке было прохладно, усиленно работал кондиционер. За ломившимся от импортного алкоголя и дефицитных для блокады яств столом распивало с десяток немолодых людей: партийных бонз и их жен. Но самой подсесть к ним я отчего-то не решилась.

— А мы тебя, Танюшка, заждались! — От выпитого, немолодая дама, сидевшая с мужем во главе, походила на свежевыбритую, и от того розовую обезьяну. Оголённая во хмелю обвисшая грудь с длинным соском делала сходство с приматом непреодолимым. — Как добралась?

Мне было мерзко даже смотреть в сторону этой потяганной пьяной бабы, но, неожиданно для себя, я сказала:

— Были задержки в пути, но, вашими молитвами, Людмила Николаевна, я все же поспела к сроку. С праздником вас, с юбилеем! Счастья, здоровья, успехов в личной и партийной жизни…

— Ох, перестань, Танюшка, — застенчиво махнула юбилярша, главный библиотекарь "Сильной Руси" и "по совместительству" жена первого секретаря Плахи Александра Никитовича, — ты же знаешь, что для меня самый ценный подарок — это любовь своих подчинённых! Начинай уже.

Запрокинув в себя рюмку, Людмила Николаевна приготовилась к моему выступлению, а я, глядя в её рыбьи, мутные от водки глаза неожиданно выпалила:

А ты не знал, как наступает старость —

когда все стопки пахнут корвалолом...

Только и поджидая повода поскандалить, вскочил пьяный муж юбилярши. Перестав переговариваться, чавкать и скрежетать вилками по фарфору, гости в тишине наблюдали за умолкшей мной и Александром Никитовичем. Упавший стул привлек их внимание куда лучше девки в коротком халате. С пунцовым то ли от спирта, то ли от гнева лицом Александр Никитович размашистой приблатнённой походочкой покатил ко мне:

— Ах, ты малолетка необъезженная! Хамить моей жене в её юбилей?! Да ты знаешь, сколько сил потребовалось, чтобы тебя выписать из этой блокадной дыры?! А знаешь, сколько стоят услуги московского мнемонолога?! А знаешь ли ты, что нам светит от федералов за твоё пустозвонство?! И ты ещё, неблагодарная, будешь позорить мою супругу перед высшим партийным аппаратом?! Распевать тут про старость?!

Александр Никитович схватил меня за шею и, завидев страх в глазах, размахнулся свободной рукой для пощечины. Я зажмурилась.

— Саша, не бей её, Христом-Богом молю! — Людмила Николаевна оказалась не по годам резвой тёткой: выскочила из-за стола и с действительно обезьяньей ухваткой повисла на занесённой для кары руке супруга. — А вдруг сотрясение?! А вдруг позабывает всё?! Это же Запрещённая Вера! На всю страну только одна запись её творений да с десяток мнемонов в частных коллекциях!

— Пошла ты в баню со своей Верой! — Выпитое не давало успокоиться "оскорбленному" альфа-самцу. — Я за перепрошивку девки такие деньги отвалил, что могу нагнуть её прямо на этом столе, и мне слово никто поперёк не скажет! В своём праве!

— Ах ты, кобель паршивый! — Не выдержала Людмила Николаевна и влепила супругу пощечину на глазах партийного бомонда.

И без того заведенный первый секретарь окончательно рассвирепел. Отпустив меня, он вцепился обеими руками в шею юбилярши. Послышался хруст позвонков и сухое кашлянье удушаемой. Лишенная воздуха Людмила Николаевна размахивала длинными акриловыми ногтями в попытке достать до глазных яблок супруга, но тот умело уклонялся, не ослабевая хватку. Лицо моей начальницы посинело, глаза округлились, готовые выскочить из орбит, отчего юбилярша стала походить на тропическую жабу. Удушить супругу Александру Никитовичу не хватило нескольких секунд. Помешала распахнутая ударом ноги дверь:

— Федеральная служба по борьбе с нелегальной информацией! Всем стоять! Руки вверх! — На пороге появился федерал в бронежилете с пистолетом-пулемётом "Бизон".

— Да вы знаете, кто я?! — заорал душитель, не отпуская из лап именинницу. — Я первый секретарь "Сильной Руси", Александр Никитович Пла…

Тихий хлопок оборвал местного полубога. Ответом на крик партийца стала аккуратная дыра меж его красных от ярости и выпитого глаз. Кровь и мозги Плахи упали на перепуганное лицо юбилярши. Вновь глотнув воздуха, Людмила Николаевна истошно завизжала, но через секунду ещё один хлопок "Бизона" прервал и её.

Не дожидаясь своей пули, я упала на дощатый пол. Три пары армейских ботинок ворвались в парную, и из-за стола один за другим повалились полуголые партработники. Хотелось кричать на манер Людмилы Николаевны, но в горле застрял комок предсмертного ужаса. Благодаря бесшумному оружию бойня походила на дурной сон. А чем ещё можно объяснить то, что всё, происходившее со мной до сегодняшней ночи, упорно не вспоминалось?

С улицы послышались автоматные очереди партийной охраны. Боевики попытались решить вопрос миром:

— Мы представители федеральной власти. Ваш партийный лидер убит. Он получил заслуженное наказание за нарушение законов о распространение нелегальной информации. Мы забираем мнемона и уходим, а вы сами хороните своих мертвых, будто нас здесь и не было.

Выстрелы на улице стихли, и усиленный мегафоном голос Леца объявил:

— Кем бы вы себя не называли, вы находитесь на муниципальной территории, а мы, как законные представители городской власти, имеем право разбираться с вами на своё усмотрение. Ваша операция прошла без согласования с депутатами от "Сильной Руси", а стало быть — незаконна. Поэтому вы, как предатели федерации, заплатите за смерть наших партийных вождей. А ну, ребята, поддадим жарку этой нечести!

С улицы послышалась новая порция выстрелов. А потом в парилку повалил густой чёрный дым. Кондиционер не справлялся с его разгоном. Скапливаясь под потолком, чернота заполняла собой всё пространство.

— Они подожгли нас! — перекрикивались бойцы. — Бегом искать линию правительственной связи! Это же партийная баня, тут наверняка должны быть провода прослушки.

Федералы засуетились по парилке, кто-то выбежал в предбанник, но никто не обращал внимания на меня, кашлявшую на полу. Чёрный дым все прибывал, и прибывал. Топот армейских ботинок и шум выстрелов с улицы становились более тихими и далёкими. Сквозь матерщину федералов слышался слабый треск поленьев. Смертельный туман окончательно затушевал мир, и тот поплыл.

Дальнейшее я помнила вспышками. Вот лежу на земле, невдалеке пылает баня, а федералы что-то вкалывают мне в вену, грубо целуют, делая искусственное дыхание. Из темноты лают собаки и огрызаются автоматы… Демоном мечется на ночном небе боевой вертолет. Зависнет над пылающим теремом, огрызнется пулемётом и, захлопав лопастями, выберет себе новую точку обстрела… Под оглушающий рёв винтов, меня вносят на руках в чрево приземлившегося демона… Белые халаты санитарок. Холодные сухие руки привязывают меня ремнями к кровати. Пахнет лекарствами и мочой. Пистолет-шприц снова кусает меня в вену… И во время коротких вспышек сознания я кричу что-то тревожное, почти пророческое, малопонятное мне самой.

Пришла в себя среди зелено-тошнотных стен. У окна стоял федерал в бронежилете, но без каски и оружия:

— Оклемались маленько?

Руки-ноги затянуты в ремни, но я кивнула.

— Вы извините, что пришлось вас вязать, но это только для вашего же блага. Если бы вы помнили, что вопили во время вашего спасения, то попросили бы сковать вам и язык. А то и вовсе его вырвать.

— И что же я вопила? — чувствуя, насколько это важно, спросила я.

— Достаточно, чтобы напугать моих бойцов и местный медперсонал. Всё надеялись доораться сквозь эти залежи, все эти хранилища подгнивающих овощей…

— Я, кажется, помню это. Откуда оно во мне?

— Вы мнемон. Взамен ваших воспоминаний, по заказу первого секретаря "Сильной Руси", вашу голову нафаршировали нелегальной информацией. Полным собранием сочинений Запрещённой Веры. Вас сделали живым подарком на пятидесятилетие Людмилы Николаевны. Хотя для самого Александра Никитовича, как мнемон, вы были символом того, что руководителю "Сильной Руси" не только муниципальный, но и федеральный закон не писан. Думаю, слухи по городу о мнемоне, по которым мы на вас и вышли, распустили ваши же однопартийцы. Для повышения престижа партии. Потому народовластцы и хотели отбить вас на трассе, как трофей.

— А депутаты от "Народной власти" для повышения престижа партии заказали специалистов по взрывчатке из Пакистана, — огрызнулась я, вспоминая, что могла. — Две шахидки приехали вместе со мной на столичном экспрессе. Возможно, вы ещё успеете задержать их на блокпосту.

— Если у них пропускные документы в порядке, значит, это дело не федерального, а муниципального значения. Мы-то здесь при чём?

— Но теперь, когда одна из партий обезглавлена, власть сосредоточится в одних руках и в городе воцарится порядок, вы снимите блокаду?

— Хрен редьки не слаще. Нам что одна банда, что сорок одна. Если в городе правит не федеральный закон, а криминальная группировка — блокада неизбежна. Тем более, что у "Сильной Руси" и молодёжное крыло имеется. Те тоже с отрочества до власти охочи.

— А почему я согласилась стать мнемоном? Меня заставили?

— Вряд ли. Это было бы рискованно. Скорее ввели в заблуждение о результатах мнемонизации. Забыли сказать о частичном стирании личности. Знаю только, что вы работали младшим сотрудником партийной библиотеки под руководством Людмилы Николаевны. А хотели ли вы продвинуться по карьерной лестнице, или искренне разделяли её страсть к запрещенной поэзии — этого мы никогда не узнаем. Да и движимые вами мотивы никак не изменят вашу судьбу.

— Меня расстреляют?

— Нет, что вы. У нас гуманное государство. К обеду прибудет столичный доктор и тот уже начисто выскребет вашу память. Остаток жизни вы проведёте в специальном пансионате на обеспечении у государства. Поверьте мне, "чистые" мнемоны выглядят счастливыми.

— Что расстрелять, что сделать имбицилкой — как вы говорите — хрен редьки не слаще! Почему вы не убили меня во время спецоперации, чтоб уж наверняка стереть нелегальную информацию?

— Данте был изгнан из Флоренции за свою ироническую поэму. Но прошли века, и яд из "Комедии" выветрился. Теперь это мировая классика, без которой немыслима европейская культура. Пройдут века, токсичность утратят и слова Запрещённой Веры.

— Громче не петь, чем Данте для Беатриче… "Комедия" Алигьери запрещена в блокадных городах как неканоническая религиозная пропаганда, — возразила я с уверенностью партийного библиотекаря.

— Но творения опального флорентинца не находятся под угрозой исчезновения. А фамилию Запрещённой Веры забыли — не прошло и столетия.

— А как же внеблокадные территории? — не удержалась я.

— Вы родились и прожили всю жизнь в городе-блокаднике. Вы не знаете, что такое домашний телевизор, мобильный телефон или почтовый ящик. Для вас они лишь артефакты древности. И вы, конечно, не поверите, что в немногих открытых зонах федерации свободы не в пример меньше, чем в ранних блокадниках. После того, как станет известно, что случилось с местными партийными бонзами, мнемонолог в Москве от греха подальше уничтожит исходные тексты. — Из кармана камуфлированных штанов федерал достал серебристый прибор, размером с сигаретную пачку, и положил его на тумбочку у моей кровати. Я вспомнила, что читала про диктофоны в старых газетах: доблокадные журналисты записывали на такие интервью. Но, как правильно заметил собеседник, в наше время подобные игрушки запрещены для личного пользования: — Возможно, вы последняя, кто может сохранить слова Запрещённой Веры для потомков. Хотя бы как вещественное доказательство по делу о незаконной мнемонизации. Зелёный огонёк на боку означает, что идёт запись. Даже мне слушать такое опасно, так что я покараулю снаружи. Подожду столичного эскулапа.

При напоминании о докторе, мне захотелось поторговаться за свою полустёртую личность:

— А если я откажусь играть в федеральные игры? Если надиктую донос вашему начальству?!

— А смысл? К вечеру нынешней вас уже не будет. А во время ночной операции я потерял двоих бойцов. Народовластцы и ваши однопартийцы недосчитались и того больше ребят. И у всех матери, жёны, дети. Если знания из вашей головы исчезнут вместе с вашей личностью, то все эти жертвы окажутся бессмысленными. Мне жаль, что так поступили с вами, но есть вещи, что превыше вашей или моей жизни. Вы понимаете, на какой риск я иду, оставляя вам диктофон?

Я промолчала.

— Таня, слова, за которые люди готовы умирать, не должны быть забыты.

Назвав меня по имени в первый и последний раз, федерал вышел из палаты. А я с недоверием глянула на зеленую лампочку диктофона, вдохнула поглубже и с непривычной для себя, словно ржавчиной, хрипотцой, произнесла:

Отозвали шпионов, собкоров, детей, послов; только террористы и пастухи. В этот город больше не возят слов, мы беспомощны и тихи — собираем крошки из-под столов на проклятия и стихи…