Суд

***

По руке обвиняемого ползла муха. Но тот словно не видел её, хотя на протяжении всего суда не отрывал взгляд от своих пальцев, вцепившихся в край потрёпанной шляпы.

Запах прокалённой солнцем пыли донимал Трейси вот уже битый час. Почему-то ничто — ни гул толпы, ни душок собственного пота, насквозь пропитавшего воротник под галстуком, ни сиплая одышка сидящего рядом мэра — не раздражало его больше, чем проклятущая пыль. Она скрипела на зубах, забивалась в ноздри, под ногти и в уши, она проникала в каждую пору кожи и складку одежды. Город, раздражённо думал Трейси, город при основании нужно было назвать Пыльной дырой. Но какой-то шутник, чтоб ему пусто было, нарёк его Добрым местом, Гудсайтом.

Площадь перед зданием городского совета, по ощущениям сейчас больше похожая на решётку барбекю, была до отказа заполнена людьми, истекающими едким потом и жгучим любопытством. Трейси в который раз за последний час мысленно послал хвалу всевышнему за то, что они с мэром всё судебное заседание провели на крыльце здания, укрытые от палящего солнца тенью навеса. А вот переносная кафедра судьи, помост для обвиняемого и места для зрителей были расположены прямо на солнцепёке.

Но, несмотря на крайнюю степень неудобства, вездесущую пыль и на редкость заунывную речь прокурора, жители Гудсайта, видимо, искренне наслаждались происходящим.

Сегодня на центральной площади собрался едва ли не весь город. Ещё бы, такое событие — самый настоящий суд над самым настоящим преступником! Трейси не мог припомнить случая за все пять лет, что он служил здесь, когда видел всех жителей, собравшихся в одном месте. На его памяти разве что передвижная ярмарка два года назад смогла взбудоражить болото однообразного бытия города, где главной новостью, неделю обсуждаемой в каждом доме, могла стать стая пролетевших невдалеке ворон. Именно поэтому суд являлся событием поистине выдающимся.

На площади перед городским советом сегодня собрались все. На неудобных скамьях, установленных на раскалённой утоптанной земле, сидели булочник, аптекарь, цирюльник, священник и владелец салуна. Присутствовали бакалейщик, доктор, директор школы, почтмейстер и главный конюх. Собрались все клерки, работяги, лавочники, кумушки и выпивохи. И неудивительно, ведь ни один уважающий себя житель Гудсайта не позволил бы себе пропустить подобное зрелище.

А в стороне ото всей честной публики, в скудной тени навеса аптеки, так, чтобы не было заметно с площади, сидели трое чужаков. И если бы не главное действо, разворачивающееся на помосте, они бы стали объектом самого пристального внимания горожан и предметом живейшего обсуждения в течение ближайшего месяца.

Хорошо одетый тучный мужчина с набриолиненными усами и ухоженными бакенбардами равнодушно наблюдал за судом из-под полей щегольской шляпы-котелка. Сидящая по правую руку от него сухощавая молодая дама с весьма чопорным выражением лица то и дело нервно теребила в руках платок, но каких-либо иных чувств не проявляла. Слева от усача восседал некрупный мужчина, одетый в совершенно неуместный по такой жаре глухой чёрный сюртук, чёрную шляпу и чёрный же шейный платок, намотанный столь высокого, что над ним кроме длинного носа ничего нельзя было рассмотреть.

Глядя на эту троицу, Трейси изнывал от любопытства — настолько колоритными и совершенно нездешними они выглядели, — но ничего поделать не мог. Должность секретаря при мэрии обязывала его восседать на крыльце здания совета и покорно дождаться вердикта суда.

Тихо вздохнув, Трейси снова перевёл взгляд на помост, где жарился на солнце подсудимый, и в очередной раз поразился тому, что тот выглядел не суровым преступником, а сущим идиотом.

Долговязый нескладный детина в застиранных обносках, с белёсыми волосами, блёклыми глазами и болезненно-рыхлой кожей. Он стоял, медленно переминаясь с ноги на ногу, как загнанная кляча, и тупо пялился на измятую шляпу в своих руках.

— Итак, после подробного рассмотрения всех обстоятельств дела, — вещал тем временем судья, через слово промокая платком обильно выступающий на висках пот, — суд постановил, что обвиняемый Питер Гоулман признаётся виновным во вменяемых ему деяниях, а именно, вооружённом нападении на дилижанс и попытке грабежа.

Поднялся гомон, а Трейси постарался незаметно ослабить узел галстука, впивающийся в распаренную шею. Обвиняемый же как стоял на помосте, едва заметно покачиваясь из стороны в сторону, так и продолжал стоять. Глядя на него, складывалось впечатление, что ограбить он может разве что собачью будку, да и то если она будет стоять пустой.

— Вследствие чего вышеозначенный Питер Гоулман, — продолжал гундосить судья, — приговаривается к наказанию в виде публичной порки, а именно, пятидесяти ударам плетьми, нанесённым по оголённой спине, с последующим выдворением за пределы города и запретом когда бы то ни было пересекать границу Гудсайта.

Горожане загудели, кто одобрительно, а кто наоборот осуждающе, полагая, что назначенное наказание вышло слишком уж мягким. Трейси хотел лишь одного — чтобы этот балаган поскорее закончился. Сидеть в такой жаре и смотреть на тупое и ничего не выражающее лицо преступника не было никакого желания. Он понятия не имел, по какой отчаянной причине этот бродяга решился на грабёж дилижанса, но не собирался его осуждать — преступник выглядел так, будто регулярно недоедал.

Он понимал, почему здесь собрались добрые жители добрейшего Гудсайта, но присоединиться к их восторгам от того, что в городе наконец хоть что-то произошло, не мог. Может, дело было в том, что благодаря своей должности секретаря при мэрии ему удавалось раз в квартал съездить в столицу штата, чтобы отвезти документы в архив. Может, в том, что он любил читать криминальную хронику в газетах, и покорно стоявший на помосте человек, ничем не напоминавший отъявленных головорезов из газетных заметок, вызывал у него только недоумение. А может в том, что загадочная троица, притаившаяся в тени аптеки, интересовала его куда больше. Так или иначе, Трейси жаждал, чтобы суд и последующая за ним экзекуция состоялись как можно скорее. А вот горожане наоборот стремились растянуть удовольствие и полнее насладиться зрелищем.

Когда на помост поднялся шериф, назначенный выполнять обязанности экзекутора, толпа разразилась одобрительными возгласами. И не смолкала всё то время, пока по бледным плечам и тощей спине преступника, расчерчивая новыми ранами кожу в старых загрубевших рубцах, ходила плеть.

Трейси лишь мельком взглянул на это, а потом отвёл взгляд. Никто не обратил на него внимания — все жадно наблюдали за казнью. Трейси же смотрел на загадочную троицу в тени. На то, как взгляд лощёного усатого господина так и не наполнился хоть каким-то интересом к происходящему, на то, как едва заметно вздрагивала с каждым ударом плети чопорная дама и как клевал носом господин в чёрном.

Насыщенный пылью и событиями день в Гудсайте клонился к вечеру.

***

Приноравливаясь к шаркающей походке мэра, Трейси пытался понять, что же они делают на самых задворках города в столь поздний час.

Казнь завершилась на закате. Четверть часа помощник шерифа, отдуваясь и фыркая, работал плетью, расписывая красными полосами вздрагивающую спину преступника. После того как дрожащего, но по-прежнему будто не понимающего, что происходит, детину спустили с помоста, жители разошлись с площади, полные небывалого воодушевления. Трейси был уверен, что забитый до краёв салун будет сегодня гудеть допоздна. А уж как рьяно будут судачить на кухнях весь следующий месяц, того даже всевышний не ведает.

По завершению экзекуции Трейси порывался пуститься вслед за троицей, привлёкшей его внимание во время суда, чтобы разузнать, кто они и каким ветром их занесло в это захолустье. Но мэр заставил его идти в участок и помочь заполнить бумаги о совершённом преступлении и вынесенном вердикте. Просматривая решение суда, отчёт о заседании и признание преступника, криво и неловко подписанное им самим, Трейси не мог отделаться от мысли о нелепости всего произошедшего.

Что-то никак не давало ему покоя. Какая-то неоформленная мысль зудела на задворках сознания, свербела, как комариный укус. То ли несоответствие внешности преступника его деяниям, то ли неистовая жадность, с которой жители Гудсайта внимали каждому мгновению происходящего на площади действа. Но Трейси так и не удалось разобраться в своих мыслях, потому что после бумажной работы, уже к ночи, мэр снова вызвал его по какому-то срочному делу.

Поэтому сейчас Трейси, держа в руке фонарь и беззвучно проклиная всё на свете, следовал за мэром прочь от центра города.

Ночь была безлунная, но приглушённого света фонаря и тусклого звёздного сияния вполне хватало, чтобы распознать дорогу и не спотыкаться о выступающие доски тротуара. Спустя время Трейси понял, что они явно направлялись к заброшенной конюшне на окраине Гудсайта. Когда-то она строилась с расчётом на то, чтобы путники оставляли там своих лошадей, но, похоже, с тех самых незапамятных пор в ней не побывало ни единой живой души. Сейчас же за оградой конюшни, так, чтобы не было видно из города, стоял крытый полотном фургон, а в отдалении на чахлой траве пыталась пастись пара ухоженных лошадей.

Мэр направился прямиком к ветхой двери и постучал в неё четырьмя отрывистыми ударами.

— Не заперто, — донеслось изнутри, и мэр, открыв рассохшуюся створку, шагнул внутрь.

Трейси, довольно заинтригованный ситуацией, шагнул вслед за ним. Каково же оказалось его изумление, когда в свете лампы, подвешенной к балке перекрытия, он увидел ту самую троицу, которая занимала его мысли с самого суда.

Тучный усатый мужчина вальяжно сидел на бочке и курил трубку. Дорогой пиджак был небрежно брошен на ворота стойла, а на его толстом животе, обтянутом пёстрым шёлковым жилетом, ярко блестела золотая цепочка часов. Человек в чёрном сидел в тени, и, насколько Трейси мог видеть, даже ночью не расстался ни со своим сюртуком, ни платком. Молодая дама тем временем, закусив губу и нахмурив своё и без того не очень миловидное лицо, тщательно обрабатывала раны давешнему преступнику. Тот же сидел, блаженно улыбаясь и глядя по сторонам, и, казалось, с немалым удовольствием подставлял свою исполосованную спину под бережные касания женских рук.

Трейси так и остолбенел на входе — более невероятной картины, завершающей сегодняшний день, было трудно и вообразить. Мэр же, словно ни в чём не бывало, направился прямиком к усачу.

— Мастер Аргус, добрый вечер!

— Добрый, господин мэр.

— Вы не представляете, как выручили меня, мастер!

— Отчего же, очень даже представляю.

Мужчина, названный Аргусом, держал трубку в коротких мясистых пальцах и спокойно взирал на лучащегося довольством мэра.

— Вы меня просто спасли, — продолжил тот. — В Гудсайте так давно не происходило ничего, что можно было бы хотя бы с натяжкой назвать событием, а тут целый суд! Наши добрые жители обеспечены темой для бесед на полгода вперёд!

И мэр разразился тихим довольным смехом. Трейси по-прежнему стоял как вкопанный и силился понять, что же происходит.

— Всегда рад оказать услугу, — тем временем отозвался мастер Аргус, аккуратно выбивая трубку в стоящее рядом ведро. — За соответствующее вознаграждение, конечно же.

— Разумеется, — засуетился мэр и, обернувшись, позвал. — Трейси, подай, пожалуйста, пакет.

Тот подошёл на деревянных ногах и протянул перевязанный бечёвкой свёрток, который до этого нёс в кармане. Мэр передал пакет Аргусу и продолжил:

— Тишина и покой, мастер, это прекрасно. Так радостно, когда в городе царят спокойствие и порядок. Но порой его становится слишком много и требуется, кхм, слегка взбодрить атмосферу, если вы понимаете, о чём я. Чтобы люди не начали скучать и не принялись думать всякие, гм, мысли.

Усач тем временем развернул пакет, в котором оказалась солидная пачка долларов, и принялся их деловито пересчитывать.

— И тут, прямо как по заказу, я узнаю, что в соседнем городе, буквально в нескольких милях, остановился знаменитый цирк-шапито, чей хозяин способен оказать особую услугу.

— Да, — ответил мастер Аргус, закончив считать деньги, — ко мне уже не раз обращались с подобными просьбами. Эта услуга в последние годы пользуется большой популярностью среди городских управляющих. Если вы понимаете, о чём я.

Директор цирка — теперь Трейси понял, кто это — внезапно усмехнулся. И усмешка вышла очень неприятной. Но мэр, казалось, не придал этому значения и, понизив голос, начал что-то с жаром рассказывать собеседнику.

Трейси, чувствуя себя растерянным, оглянулся и, не зная, куда себя деть, приблизился к девушке, продолжавшей сосредоточенно заниматься перевязкой.

— Так это всё было представлением? — разочарованно спросил он.

— Отнюдь, — нелюбезно отозвалась девушка, не отвлекаясь от своего дела. — Ваш шериф на славу потрудился. Вот, полюбуйтесь!

И она резко, почти грубо, схватила "преступника" за плечо и развернула так, чтобы Трейси убедился, что вспухшие, в каплях засохшей крови рубцы от плети были не бутафорские, а самые настоящие.

— Тогда зачем всё это? Я не понимаю…

Девушка окатила его презрительным взглядом и, тихо фыркнув, вернулась к своему занятию.

— Каждый зарабатывает, как может, молодой человек.

Трейси чуть не подпрыгнул от неожиданности. От раздавшегося за его спиной голоса — тихого, свистящего, со странными модуляциями — волосы на затылке встали дыбом. Этот голос принадлежал человеку в чёрном, который так и не удосужился покинуть свой тёмный угол.

— Питер не такой как все. Он от рождения не чувствует боли. Совершенно.

— Ага, — беззаботно подтвердил детина, наблюдая за тем, как большой ночной мотылёк бьётся о раскалённое стекло лампы.

— Некоторые назвали бы это проклятьем, но мы считаем это даром. Даром зарабатывать деньги, если тебе посчастливится попасть в шоу уродов.

Он издал свистящий смешок, и Трейси невольно вздрогнул от этого звука.

— Тебе не больно, значит можно делать с собой, что хочешь. Хоть выступать в балагане, прижигая себя железом и протыкая иглами. Хоть сдавать внаём свою спину, которую распишут плетьми в каком-нибудь богом забытом городке с добрыми гостеприимными жителями.

Осознание смысла этих слов послало волну мурашек вдоль хребта Трейси.

— Согласитесь, молодой человек, чрезвычайно удобно получать деньги за то, что ты не чувствуешь, как тебе выдирают зубы, ломают кости или выдёргивают ногти. И немалые деньги, надобно сказать.

Трейси оторопело переводил взгляд с Питера, всё ещё с детским любопытством следившего за мотыльком, на девушку, которая, скорбно поджав губы, перевязывала его изуродованную множеством шрамов спину. В груди теснилась жгучая смесь страха и жалости.

— К сожалению, люди с подобными особенностями не живут долго. Сами понимаете, молодой человек, если не знаешь, что такое боль, то не понимаешь, когда её становится слишком много. А там и до смерти недалеко, — чёрный человек снова сипло хихикнул. — Вот наш Питер, добрая душа, и зарабатывает, пока может. Чтобы сестра после его несомненно безвременной кончины ни в чём не нуждалась. Это ведь правильно — заботиться о своей семье, не так ли?

Трейси стоял и медленно осознавал весь ужас ситуации этих двух людей. И всю мерзость случившегося сегодня на площади перед городским собранием.

— Представьте, что через несколько лет мисс Гоулман будет жить в маленьком чистеньком домике в маленьком чистеньком городке, наподобие вашего славного Гудсайта. И она, конечно же, станет уважаемым членом общины и, наверняка, будет принимать участие во всех значимых событиях города.

— Идём, Трейси.

Мэр, завершив разговор с мастером Аргусом, ожидал его у выхода. А Трейси всё медлил, потрясённо глядя то на несчастных брата с сестрой, то на глумливого человека в чёрном, то на невозмутимого директора цирка уродов.

— Трейси!

Он сорвался с места и практически выбежал из конюшни. Его бегству вторила фраза:

— Какая ирония. Не находите, молодой человек?