Право выбора

Повозку покрывала пыль. Не какая-нибудь легкомысленная пыль двухдневной давности, а серьёзные, деловитые и знающие себе цену пласты, которые появились не ввиду чьей-то неряшливости или невнимательности, а в результате взрывоопасного сплава человеческих взаимоотношений. Попросту говоря, каждый из пассажиров считал, что мыть повозку — занятие кого-то другого. Тао Ши искренне полагал, что избавлен от сей повинности, будучи в группе главным. Визор клятвенно уверял, что повозкой обязан заниматься Шиф, потому как он не только возница, но и проиграл эту "почесть" намедни в карты. Последний, в свою очередь, отказывался признавать долг ввиду "явного бесстыдного жульничества" со стороны Визора. Джала и вовсе отмалчивался. Товарищи неоднократно пытались намекнуть: мол, раз уж троица оказала ему услугу и согласилась подбросить до города, было бы неплохо хоть как-то отплатить им честным трудом. Но Джала оказался существом бессовестным — как и все менестрели, впрочем: намёков нарочито не понимал, и вообще заявил, что дело тут вовсе не в повозке, а в иерархии среди сложившегося общества, и что всё это лишь символ распределения власти. А когда в дело вступил символизм, уж и вовсе стало не до чистоты.

Тао Ши устало провёл руками по коротким волосам, бросил взгляд на спящих спутников и перебрался поближе к Визору.

— Что скажешь? — он коротко кивнул на убегающую позади дорогу.

— Если мы обманули их у развилки, то день, в лучшем случае — два. Если нет... — Визор поправил оптику и флегматично пожал плечами. — Может быть, несколько часов.

— Мало... Очень мало. Будем надеяться на Ли, — Тао Ши грузно опустился на дощатый пол, по привычке бросив быстрый взгляд на Белую Гору. Повозка въехала на вершину холма, с которой можно было увидеть не только каменистые склоны, но и "око малефика" — развалины бывшего замка кайзера. Беженцы, встреченные за последние дни, клятвенно уверяли, что по ночам в замке загораются огни, двигаются бесплотные тени бывших заключённых, и стенания их разносятся над долиной. Может статься, что и не врали: поди-ка узнай, чьи ноги ступают по покрытой белыми минералами земле, стоит опуститься завесе темноты.

— Если начнётся драка, паники не избежать, — Визор подпёр рукой щеку. — Пострадают люди. Монахи всё в конечном итоге свалят на вас, мессер, и в каком-то смысле будут правы.

— Хватит болтать, — мрачно прервал их Шиф, просунув голову в парусину, отделявшую возницу от внутренного убранства повозки. — Приехали. Будите Джалу. Вешайте цвета.

Обычно скучающая стража Восточных ворот, заметно приободрившись, внимательно рассматривала украшенную весёленьким оранжевым вымпелом — цветом артистов и музыкантов — повозку. Основной поток путников шёл через Торговые ворота, и любой посетитель с этой стороны рассматривался как нежданное бесхитростное развлечение. Если, конечно, флаг его не был кроваво-красного цвета мародёров и фанатиков. Фургон плавно остановился, не доехав, как положено, десяти шагов до будки охраны. Тао Ши неторопливо спешился, взмахом руки привечая стражников.

— Приветствую, — бодро начал он. — Мы нагоняем актёрскую группу, в Телагоре у нас представление. А вот он, — Тао Ши кивком указал на Джалу, — странствующий менестрель, мастер лютни и песен и менестрельства вообще.

— Что везёте? — стражник ухватился за борт повозки, одним движением запрыгнул внутрь и принялся ворошить копьём вещи.

— Разную актёрскую утварь. Лекарства, травы, — ответил Тао Ши. — Ничего запретного, хвала свету. Мы чтим порядки церкви, да будет она благословенна в основах.

— Воистину. Оружие?

— Только личное, для защиты от бандитов. Ножи, сабли, — Тао Ши украдкой посмотрел на доспехи стражника. — Не сравнить с мощью защитников Телагора.

Покинувший фургон вторым Джала удостоил незнакомый город лишь беглым взглядом. Куда большего внимания, по его мнению, заслуживали слова и поведение Тао Ши. На душе было неспокойно. Обладая весомым опытом путешествий, Джала сильно сомневался, что сей весёлый толстяк с его спутниками на самом деле те, за кого себя выдают. Артисты, пусть даже отделившиеся от основной компании, держатся совсем иначе. Менестрелю частенько приходилось выдавать себя за других людей. Со временем к нему пришло простое понимание — легенда должна соответствовать личности. Хорошая легенда неброскостью, стойкостью и удобством ношения ничуть не уступала дорожному костюму. Здесь же... Третьего дня Джала случайно наткнулся на умывающегося в ручье Шифа. Тот был гол по пояс, и на спине его виднелись следы множества ранений. Менестрель вовсе не мнил себя знатоком, но кое-что в жизни повидал. Он голову готов был дать на отсечение, что шрамы оставлены в разное время и разными видами оружия. Шиф непостижимым образом сквозь журчание воды и привычный лесной шум обнаружил его присутствие, глянул мрачно исподлобья и наспех натянул кожаную куртку на мокрое тело. Взгляд этот, вкупе с ранами, рассказали Джале о вознице больше, чем неделя совместного путешествия.

Вопреки расхожему мнению, работа менестреля не сводится к пению, декламации и театру. Это лишь венец, красивый цветок, видимый всеми и неизменно вызывающий эмоции зрителей. Наблюдать и запоминать, сопоставлять и анализировать — вот истинный труд, рождающий подлинное мастерство. Смех и слёзы, радость узнавания на лицах десятков зевак, готовых платить за удовольствие звонкой монетой — неизменные признаки успеха бродячего артиста. Но искры понимания, вспыхивающие там и тут в глазах зрителей в ответ на еле заметный жест, взгляд или особую интонацию, знаменуют подлинный триумф мастера.

Что бы ни говорили завистники, даже они не подвергали сомнению мастерство Джалы. Память, годами тренированная фиксировать и бережно хранить любые детали, не подвела и на сей раз. Такой же точно взгляд встретил менестреля совсем недавно, на таможенном посту. Неприметный мужичонка в простой крестьянской одежде искоса глянул на Джалу — и тот, уже направившийся было к офицеру с важным сообщением, словно на стену наткнулся. Не было в этом взгляде хорошо знакомой менестрелю бравады, "мол, если что, я тебя найду и…". Это был цепкий взгляд человека, привыкшего к грязной, чёрной и кровавой работе. Спокойного и уверенного мастера своего дела. Джала всей кожей ощутил, что ценность и сама возможность его существования на мгновение подверглись серьёзному сомнению.

Стоя в нескольких шагах от ручья, менестрель невольно поёжился от знакомого холодка. Ощущение быстро прошло, Шиф сдержанно кивнул и пошёл обратно к лагерю. Ни в тот момент, ни позднее он не обмолвился о встрече ни словом и вёл себя по-прежнему отстранённо, но Джала стал гораздо внимательнее присматриваться к своим случайным попутчикам.

Визор, при первой встрече отрекомендовавшийся "лекарем и немножко сумасбродом", вдохновенно играл свою роль, но от менестреля не ускользнуло внимание, которое тот уделял походному сундуку. В конце концов Джала воспользовался случаем и задал невинный вопрос касательно содержимого. В сундуке, по многословным уверениям лекаря, хранились всякие мелочи и редкие травы, могущие пригодиться в путешествии и в городе: "для сна и бодрствования", "вкуса и безвкусицы", "для лечить и калечить", "для мужской силы и женского согласия, и наоборот".

— И, конечно, — лукаво поделился Визор, — есть у меня целая подборочка разноцветных склянок — подкрашенная вода с безвредными красками, — для тех, у кого хворь лечится прежде всего с головы. У которых водятся в кошельке деньги, а в голове — ветер, понимаешь?

От просьбы показать содержимое он отшутился, сославшись на нежелание подвергать ценный груз воздействию света и дорожной пыли. Тем же вечером Джала лежал у костра, укутавшись в плащ и скучая по мягкой постели, когда на свет крадучись вышел Визор. Удостоив "спящего" беглым взглядом, он достал небольшую склянку, осторожно высыпал немного порошка на ладонь, попробовал на язык и кинул остаток в огонь. Джала ощутил нарастающий жар. Наполовину охваченный паникой, менестрель готов был вскочить и бежать, куда глаза глядят — но сдержался, услышав довольное фырканье. "Лекарь" что-то прошептал, пламя полыхнуло бордовым и опало, а Визор, словно тень, скрылся в темноте, оставив менестреля наедине со страхами. Джала попытался сесть, но тело отказывалось слушаться. Он поднял дрожащую ладонь, сжал пальцы в кулак, пытаясь прогнать стоявшее перед глазами видение пожирающего всё на своём пути инферно, но безуспешно. В ту ночь он так и не заснул.

Самую большую загадку в трио представлял из себя Тао Ши. Прежде всего потому, что в нём Джала не мог уловить ни тени притворства. Тао Ши вёл себя именно так, как полагается предводителю труппы: общался с селянами, договаривался с патрулями, держался уверенно и излучал ауру весёлой невозмутимости. И даже обсуждал с менестрелем написание песен. Остальные вели себя с ним как с равным, и Тао Ши отвечал им тем же. Джала, однако, чувствовал: пресловутое равенство является продолжением легенды. Изредка он улавливал — в интонациях, в мелочах — истинное отношение спутников к Тао Ши, исполненное преданности и уважения. Порой проскакивало в их общении слово "мессер". Звучало это незнакомое Джале обращение так, как иной крестьянин обращается к своему лорду. Менестрель силился понять, что же может скрываться за превосходной маской жизнерадостного толстяка-актёра, путешествующего в компании возницы c глазами убийцы и увлекающегося инферно лекаря, но тщетно.

Стражник у ворот тем временем продолжал обшаривать повозку, неуклонно подбираясь к сундуку Визора. Джале наконец-то выдалась возможность заглянуть внутрь. Содержимое — незнакомые склянки, травы и колбы — его несколько разочаровало, так как полностью соответствовало рассказу лекаря. Подогретое скрытностью Визора воображение рисовало перед внутренним взором менестреля совсем иные картины. Судя по гримасе стражника, он был разочарован не меньше: отсутствие запрещённых, а особенно полулегальных предметов — не говоря уж о книгах! — означало, что прибавки к жалованию на этот раз не предвидится.

— Проезжай давай, не задерживай тут движение! — стражник, ловко спрыгнув на каменный мост, махнул рукой в сторону ворот, чтобы путников пропустили.

Менестрель вдохнул полной грудью воздух Телагора, насыщенный типичными городскими запахами: свежим хлебом, оружейным маслом, рыбой, цветами. Только теперь Джала осознал, насколько за время своих путешествий соскучился по большому городу, где менестрель при удачном стечении обстоятельств мог запросто обзавестись не только вечерней похлёбкой и ночлегом, но и покровителем. Странствующий менестрель пользуется успехом лишь до тех пор, пока у него подвешен язык, звонок голос и ловки пальцы. Но ни то, ни другое, ни третье не вечно, поэтому заветной мечтой каждого свободного исполнителя было заиметь тёплое местечко в доме у покровителя, чтобы к старости заменить верной службой угасающее мастерство.

Джала ощутил привычное покалывание в затылке, означавшее, что за ним кто-то наблюдает, и повернулся. В двадцати шагах от него стояла женщина. Чуть склонив голову, она с любопытством разглядывала менестреля. Простой балахон тёмно-коричневого цвета и чёрные волосы, завитые чуть ниже плеч, выдавали в обладательнице скромность, а миловидное дружелюбное лицо сразу вызывало приязнь. Но все впечатления рассеивались, стоило наблюдателю узреть её руки. От локтей до запястий они были надёжно скрыты плетёными кожаными наручами. В них надёжно крепились стальные кольца, соединённые в цепи, свободно свисающие почти на поллоктя. Каждая заканчивалась массивным железным крестом. Примерно посредине цепи были оборудованы креплением, позволяющей при необходимости соединить их вместе, ещё больше ограничив движения обладательницы. Джала изучающе смотрел на цепи, пытаясь понять, не преступница ли перед ним. Постепенно мысли его приняли более телесное направление.

— Сразу видно иноземца... Даже не думай, — раздался сзади насмешливо-печальный голос Тао Ши. — Это монахиня. Она дала обет скованности и не может обрести свободу движений, пока истинная религия не преобладает в мире. И если кто-нибудь вдруг вознамерится воспользоваться её положением, быстро обнаружит себя на виселице... в лучшем случае на виселице. Монахи не прощают вольностей. Оставь её; в этом городе хватает девиц, готовых согреть постель менестреля.

— Ты бывал здесь раньше?

— Если видел один город под предводительством церкви — значит, видел их все. Вера и служение обретают разные обличья, но всегда узнаваемы. Знаешь, — Тао Ши на мгновение заколебался, словно делал выбор, — мы здесь надолго не задержимся. Завтра, после двенадцатого удара колокола, на главной площади состоится большое заключительное представление. Я бы на твоём месте пришёл.

Вместо ответа Джала закинул футляр с лютней на плечо и двинулся сквозь узкие переулки туда, где людской поток был плотнее. За его спиной Тао Ши, приветливо улыбаясь, вовсю беседовал с черноволосой монахиней.

Массивное, приземистое здание главного собора Телагора, лишённое архитектурных излишеств, разительно отличалось от окружающих домов. Построенное не одну сотню лет назад, во времена старых богов, оно прекрасно подошло новым обитателям. Несмотря на большое количество людей, собиравшихся в этот час к ежевечерней молитве и "отеческому наставлению", ничто не нарушало покой и благолепие внутренних покоев.

— Воистину благословенны решительность и прагматизм отцов церкви, приведшие к знаменитому эдикту "О наследии древних", — в словах высокого моложавого человека скрывалась едва заметная усмешка. Дорожная одежда, пыль на которой давно стала неотъемлемой частью ткани, да добротная холщовая сумка делали его неотличимым от множества путников, движущихся по тракту в обоих направлениях. И только особая стрижка — да ещё, пожалуй, предъявленные верительные грамоты — засвидетельствовали телагорскому настоятелю: перед ним брат во свете.

— Осторожнее, брат мой, — устало улыбнувшись, Ариан провёл рукой по волосам. День выдался не самым сложным, но и настоятель отнюдь не молодел: время и склонность к полноте брали своё. Повседневные обязанности давались со всё возрастающим трудом, оставляя к вечеру утомление и досаду. — Вы в полушаге от крамолы. Уж не сомневаетесь ли вы в благодати, снизошедшей на авторов сего документа?

— Что вы! Мне ли, скромному клирику, сомневаться в основах учения? Издание сего эдикта было столь… разумным и своевременным, что божественное вмешательство неоспоримо.

— Какие же дела и заботы привели вас, брат…

— Карэл, с вашего позволения, — улыбка на устах посетителя стала несколько напряжённой.

— Да, разумеется. Не беспокойтесь… Так что привело в наши края столичного жителя? Вы, смею предположить, не паломник: им редко приходит в голову искать встреч с настоятелями. И не гонец курии, коим нет нужды рядиться простыми путниками.

— Я простой студент-богослов, проявивший некоторые способности на исследовательском поприще, брат Ариан. В том числе в чтении и письме, — подобающим образом потупив взор, ответил Карэл. — Мне предложили в качестве диссертации написать о путях и способах распространения учения, да будет оно благословенно в основах вовеки. А тут, как по заказу, до столицы дошли … сведения о некоторых… особенностях вашей епархии — грех было не воспользоваться оказией.

— И что же, позвольте спросить, вы имеете в виду под "особенностями" и "сведениями"? — глядя снизу-вверх в глаза гостя, настоятель испытывал любопытство, изрядно перемешанное с досадой. — Или лучше спросить, чей донос вызвал повышенный интерес — и почему именно этот?

— Не волнуйтесь, брат мой. Это именно интерес, не более. Нам, — продолжил Карэл, случайно или намеренно выйдя из образа скромного клирика, останавливаясь, — сообщили, что местная церковь, исправно следуя учению в великом и малом, препятствует распространению священных текстов. Что вы запретили книги и свитки, являющиеся копиями "Обители света". И вот я здесь.

Ариан в глубокой задумчивости сделал ещё несколько шагов по коридору. Конечно, наивно было бы ожидать, что главы церкви оставят без внимания происходящее, но… Телагорский настоятель рассчитывал, что в суете и неразберихе у него будет чуть больше времени. Значит, объясняться предстоит уже сейчас. Развернувшись на пятках и с трудом удержав равновесие, он вновь смотрел гостю прямо в глаза.

— На этот раз, брат мой, вам сообщили правду — но не всю. Я… мы запретили не только копии церковных книг и документов. На многие мили вокруг чтение и письмо признаны демоническим искушением, справиться с которым под силу не каждому клирику, не говоря о мирянах. Этому искусству не просто не учат: владеющих им приходится… ограничивать. Подождите! — властным жестом Ариан остановил готового возразить гостя. Голос его, обретя силу, отражался от стен и звучал теперь, казалось, со всех сторон. — Всё, что сделано мной здесь, сделано во благо людей — и церкви, и не вам судить меня.

— Положим, ежели таковая нужда возникнет, — нимало не впечатлённый, Карэл смотрел на настоятеля скептически и недоумённо, — у меня достанет полномочий судить вас. Но пока вопросы требуют ответов, я не буду спешить. Почему, брат Ариан?

— Во имя единства и процветания родины, брат мой во свете. Дабы избежать судеб Форбона и Мегины. Чтобы…

— Форбон и Мегина? Мы слышали о некоторых… внутренних разногласиях в этих княжествах. Но война тянулась столько лет…

Затянувшуюся паузу нарушил еле слышный звон колокола: завершив публичную вечернюю молитву, он возвестил начало "отеческих наставлений".

— Я мог бы объяснить вам всё, Карэл — уверен, вы поймёте. Но лучше я покажу вам кое-что. Сегодня особый день для нашей епархии — давайте тихонько послушаем наставления, а после продолжим.

Стоя у низенькой боковой дверцы рядом с настоятелем Арианом, Карэл внимательно смотрел и слушал. А посмотреть было на что: огромный зал, бывший в давние времена местом жертвоприношений, до предела заполнила толпа прихожан. Более пёстрое собрание народа трудно себе представить — горожане всех сословий и любого достатка пришли в этот день в собор, надев самые лучшие одежды. В дальней части зала, под охраной четырёх рыцарей церкви, на простом деревянном пюпитре располагалась книга в стеклянной витрине.

— Один из немногих сохранившихся экземпляров "Обители света", — кивнув в сторону книги, с подобающим благоговением шепнул Ариан. — Как видите, брат мой, мы не еретики и не варвары, уничтожающие священные списки.

Тем временем рядом с раскрытой книгой тихо и незаметно возникла невысокая коренастая фигура в простом церковном одеянии. Выждав несколько мгновений, монах неожиданно мощным жестом воздел руки — и, словно повинуясь воле этого невзрачного человека, масляные лампы в зале постепенно погасли. Лишь два светильника у самых его ног разгорались всё ярче, всё резче очерчивая фигуру. В установившейся тишине зазвучал мягкий, звучный баритон:

— Возлюбленные чада мои! Сегодня знаменательный день для всех истинно верующих — день надежды и скорби. В этот день мы с благоговением и восхищением чтим память безымянных тружеников — великих писцов прошлого. Истинные сыны церкви, да будет благословенна она в основах, ценой великих жертв справившись с демоническим искушением, оставили нам, своим потомкам, воистину бесценный дар: "Обитель света". Жизни и рассудка стоил самым стойким сей труд, последнего из величайших нашли мёртвым возле дописанной книги. Много веков прошло с той поры, но не ослабевает искушение. В наше неспокойное время, в тщете и сумятице послевоенных лет, особенно сильны соблазны. Всё легче овладевают они нестойкими душами, и страшнейшие из них — самые тихие.

Свет начал потихоньку слабеть — и одновременно слабел голос проповедника, наполняясь скорбью и трепетом. Сложив на груди руки и склонив голову, монах сделал два коротких шага, оказавшись на самом краю помоста.

— Оплачем же, — негромкий голос долетал до дальних углов зала едва слышным шёпотом, — участь форбонцев, в гордыне возомнивших себя равными величайшим — если не самим творцам. Писцы их и клирики их, соблазну поддавшись, содеяли небывалое. Стали они править святые тексты всяк по своему разумению, исправляя "Обитель света" "на современный манер". Оплачем же, братья и сёстры, цветший некогда край Форбонский. Не сошлись, не сговорились более писцы да клирики: всяк в свой труд верит, брат поднял оружие на брата своего — и нет более единства ни в жизни мирской, ни в вере.

— Оплачем, — спустя несколько мгновений тишины голос клирика вновь возвысился, наполнив зал гневом и горечью, — народ Мегины. В ложном стремлении к истине взялись они за первые свитки "Обители света", стремясь превзойти по точности перевода деяния древних. Иными вышли новые тексты, расколов единый народ на староверов и реформистов — и не стало единой веры и мира в тех землях.

— Два цветших некогда края, два народа, поражённые одной бедой, — голос монаха гремел, обличая зло, — имя которой так сладко, так притягательно — грамотность. Много благ сулит сей демон: доступность знаний, простоту обучения. Так легко, так приятно поддаться соблазну!

Неожиданно сделав шаг вперёд, клирик оказался в толпе прихожан — и погасшие ранее светильники затеплились вновь. Проходя сквозь ряды людей, монах продолжил, словно обращаясь к каждому персонально:

— Завистники, недоброжелатели и клеветники говорят: отказавшись от книг, мы препятствуем развитию. Но вы, мастеровые и крестьяне, дворяне и воины — к вам обращаюсь я не как отец духовных, но как брат по истинной вере… Скажите мне, неужели без грамотности стали ваши изделия хуже? Утратили ли вы знания предков наших, передаваемые от отца к сыну и от матери к дочери? Пристало ли нам слушать чуждые речи, когда сказано творцами: "Не введи во искушение малых сих"? Возвращайтесь к своим семьям и делам своим, братья и сёстры, и помните: сила наша в единстве и вере, поддерживаемых матерью-церковью. Да не оставит она нас своим чутким вниманием и да пребудет благословенна в основах вовеки!

— Амэн! — единым выдохом ответил зал.

Последние прихожане, тихо переговариваясь, покидали молитвенный зал. Младшие служители, погасив большую часть светильников, принялись за уборку.

— Теперь вы знаете часть правды, брат Карэл, — Ариан устало потёр виски. — Осталось добавить немного. Не сочтите нас закостенелыми: мы не против развития и образования как таковых. Но всякому своё время, и такие перемены надо готовить исподволь. Народ и церковь смогут противостоять искушениям только вместе, будучи едины в вере, как никогда. В наше неспокойное время грамотность вредна и опасна, угрожая расколом и смутой. И потому главное для нас — умение речами своими и примером сплотить народ и поддержать в истинной вере. Подумайте об этом, брат мой, а мне позвольте удалиться: дела. Благой ночи и да хранит вас свет!

В глубокой задумчивости проводив взглядом удаляющегося настоятеля, посланец курии направился в отведённую ему келью. По всему выходило, что разобраться в происходящем будет непросто — и ещё труднее принять решение.

Тао Ши взошёл на помост. Люди довольно загудели, перекидываясь шутками по поводу его размеров, но он только довольно посмеивался, ожидая, когда шум чуть поутихнет.

— Я — Тао Ши, — провозгласил он, улучив момент. — Мастер церемоний.

Он воззрился на публику ничуть не менее пристально, чем та — на него. По толпе покатился шёпоток, теряясь вдали. Бессловесное противостояние продолжалось ещё с десяток ударов сердца. Неожиданно мощным жестом Тао Ши развёл руки, и из рукавов его балахона вылетели райские птицы — одна, другая… Целый десяток их пёстрыми пятнами покинул темноту рукавов и закружил над головой толстяка. Он вытянул руки вперёд, ладонями к зрителям, и птицы словно по команде полетели к толпе. Массивные клювы их смотрели точно вперёд, но, не успели раздаться встревоженные крики, как птицы превратились в комок ярких лент; красные, зелёные, золотые лоскуты обвили женские и девичьи шеи, устроились поудобнее на запястьях, ненавязчиво перетянули пояса. Толпа застыла, чуть откатилась — и затем, подобно приливной волне, подалась вперёд и взревела.

Тао Ши же только начал своё представление. Ошеломлённый Джала, внявший давешнему совету, наблюдал, как его недавний попутчик достаёт из воздуха овец и заставляет их прыгать через наспех сооружённые препятствия. Как одним лишь взглядом и голосом подчиняет тот своей воле селянина, как собирает из разломанной бочки подобие куклы, и кукла оживает — и начинает двигаться сама по себе, непринуждённо ведя спор с создателем о сокрытых материях. Тао Ши буквально влюбил в себя толпу, и та то замирала в торжественном молчании, пока он создавал из соломы и веток огнедышащее чудовище (небольшое, в два локтя), то взрывалась хохотом, когда ему пришлось гоняться по всему помосту за созданной тварью, пытающейся улететь прочь. Привлечённые шумным весельем, жители Телагора продолжали прибывать на площадь. Наконец Тао Ши посмотрел на солнце и жестом призвал к молчанию. Джала почувствовал, как в настроении артиста что-то поменялось. Когда молчание стало почти осязаемым, Тао Ши заговорил.

— Мы многое дали друг другу сегодня, — он улыбнулся, и в глазах его заплясали озорные искорки. — Мы вместе смеялись, вместе плакали. Я никогда не забуду этот день. Но прежде, чем всё закончится, я хочу дать вам кое-что ещё. Слушайте! Смотрите!

Колокол на площади начал отбивать полуденный час. Тао Ши вслух вторил ему, отсчитывая удары. И когда прозвучал последний, на удар сердца всё затихло, а потом послышался совсем другой шум. По всему городу обваливались Башни Веры, то и дело поднимая в воздух столбы каменной пыли.

— Сегодня я даю вам свободу! — голос Тао Ши перекрыл начинающуюся панику. — Свободу передвижений. Свободу возлежать с любимой женщиной без предварительного благословления. Свободу мыслей. Церковь признаёт всего одну книгу, да и ту… не всерьёз. Воистину, очень умно, — Тао Ши был почти печален. — Столько мудрости, столько красоты сокрыто от вас. Посмотрите вокруг: башни Церкви рухнули по одному лишь моему желанию. Сможете ли вы разрушить те башни, которые чёрные монахи успели выстроить внутри вас?

Джала глубоко вздохнул, замедляя сердцебиение, привычно перешёл в состояние созерцания. У менестрелей мало собственных искусств, и созерцание было одним из немногих, секрет которого оберегался от стороннего ума. Старый Корран в своё время нещадно третировал молодого ученика, пытаясь научить того разделять сознание. "Каждый дурак может научиться жонглировать, — приговаривал он, обхаживая палкой бока послушника, пока тот цитировал сказания, — но жонглировать мыслями — для этого требуется умение. Ты должен уметь слушать и видеть всё, что происходит вокруг, и только тогда ты сможешь управлять событиями. Даже самый способный менестрель не может предвидеть течение будущего, зато ему под силу направить его в нужное русло". Джала неторопливо повернул голову, глаза его чуть прищурились, охватывая сразу всё окружение. Он видел, как сквозь толпу по направлению к Тао Ши протискивались стражники, и одновременно наблюдал, как к тому подошёл Шиф — привычное одеяние его оказалось скрыто под лёгкими кожаными доспехами с лентой метательных ножей и двумя мечами — и тут же словно испарился в воздухе. У помоста появился монашеский капюшон.

— Еретик! Разрушитель! — низенький монах карабкался наверх, выкрикивая обвинения. — Ты осмеливаешься отвергать веру!

— Не веру, мой друг, — Тао Ши распростёр объятия, и Джала невольно восхитился его актёрским мастерством. Он ничуть не сомневался, что толстяк продолжает работать на публику. — Говорят, борьба с демонами способна породить новых, борьба же с верой неизбежно рождает иную веру — и только. Ничего не имею против веры. Но вот пути, которые выбирает Церковь — они оставляют мне мало надежды.

— Здания, скопилище знаний — всё пропало! — монах простёр указующий перст. — За это ты будешь гореть.

— Сомневаюсь, — миролюбиво отозвался Тао Ши, поглядел на приближающихся стражников, и неопределённо пошевелил пальцами. — Я ведь говорил, что аз есмь церемонимейстер? Пожалуй, пришла самая пора для церемоний прощания и поспешного бегства.

Стражники на ходу доставали мечи. Но стоило первому ступить на помост, как совершенно невредимая ступенька под ним треснула, и стражник провалился вниз, ударился головой и потерял сознание. Второй пробежал мимо, занёс меч над головой — и тут же запутался в простыне, которую неизвестно откуда принесло ветром. Третий — уже гораздо осторожнее — мелкими шажками передвигался поближе к Тао Ши. Узел на его кожаной обуви за день успел изрядно ослабеть, и стражник, сделав очередной шаг, наступил на собственный шнурок, споткнулся и упал с помоста. Последний оказался умнее соратников: вместо наступления он отошёл на два шага назад, достал арбалет и прицелился в Тао Ши. В следующий же момент в воздухе мелькнула сталь, и в арбалет вонзился метательный нож, самым краем зацепив палец стражника. Вслед за первым прилетел ещё один, глубоко войдя в бедро незадачливого арбалетчика. Джала бессознательно отметил, откуда прилетели ножи, но, несмотря на созерцание, Шифа так и не увидел

Вся атака не заняла и тридцати ударов сердца. Стражники лежали — кто в беспамятстве, кто пытаясь облегчить боль. Тао Ши грациозно обогнул их, приблизился к застывшему в страхе монаху, размахнулся и от всей души врезал тому в челюсть, отправив в короткий полёт на землю.

— Церковь могущественна лишь настолько, насколько вы ей это позволяете, — он обратился ещё раз к изрядно поредевшей за это время толпе. — Она правит при помощи слов и страха, но и то, и другое находится лишь у вас в головах. Сегодня я даю вам возможность заменить страх на что-то иное. На то, что вы сами сочтёте нужным.

Подъехала повозка с Шифом, и Тао Ши легко забрался внутрь. Не дожидаясь окончания, Джала непринуждённо двинулся сквозь людской поток прочь от помоста, но почти сразу же упёрся в дерево.

— Привет, — Тао Ши помахал ему рукой. — Подвезти?

— Ммм... нет, — Джала обдумывал предложение. — Мне кажется, на данный момент чем дальше от вас всех, тем безопаснее.

— Логично, — одобрил Тао Ши. — Только учти: ты приехал в Телагор вместе с нами, и вскоре найдётся кто-нибудь, кто это подтвердит и наглядно объяснит Церкви. Они, конечно, разберутся, что произошла ошибка, и наверняка подтвердят твою непричастность к событиям, но всё это, скорее всего, произойдёт спустя много часов мучительной боли в казематах. Сильна ли твоя вера в правосудие и благость церкви, друг мой?

Джала, не проронив ни слова, быстро залез внутрь.

— Нам ещё надо как-то отсюда выбираться, — рискнул предположить он. — После твоего... хм... выступления ворота наверняка будут перекрыты.

— Ли обо всём позаботится, — Тао Ши пожал плечами. — А если не позаботится, то мы пересечём эту реку, когда подойдём к ней.

— Кто такой Ли? — Джала слышал это имя раньше, но не придавал значения.

— Увидишь, — ухмыльнулся Тао Ши.

Улица была запружена экипажами, торговцами и паникующими жителями. Ворота приближались, но Шифу вскоре пришлось затормозить, так как перед воротами стоял десяток стражников с пиками. Они вежливо, но целеустремлённо разворачивали всех желающих въехать или выехать из города.

— Будешь и им шнурки развязывать? — ехидно поинтересовался менестрель.

— Ишь, какой догадливый. Нет, не буду, — Тао Ши внешне беззаботно развалился на днище повозки — но так, чтобы его не было видно снаружи. — Во время представлений можно делать всё на свете, но сейчас использование моих... хм, особых умений... всё испортит. Люди должны сами бороться со своими чудовищами. Шиф, твой выход. Условия прежние.

— Да, мессер, — возница склонил голову. Он зажал между пальцами два ножа, положил руку на рукоять меча и быстрыми прыжками двинулся в сторону стражи. Движения были столь стремительны, что Джале приходилось напрягаться, чтобы держать его в центре внимания. Шиф на ходу метнул ножи, и успел добавить к ним ещё два прежде, чем стражники оказались на расстоянии меча. Выхватив второй меч, он превратился в стальной вихрь. Благодаря внезапности и недюжинному умению возница успел разобраться почти со всеми стражниками, когда подоспела подмога. Уцелевшие к тому моменту успели осознать, что неожиданный противник почему-то упорно избегает наносить смертельные удары, и с новыми силами ринулись в бой.

Шиф стоял перед тремя стражниками, настороженно следившими за каждым движением. Его кожаные доспехи были разрезаны во многих местах, из порезов сочилась кровь. Он ощущал, как с каждым вздохом из него понемногу утекает жизнь. Джала искоса взглянул на Тао Ши — тот внимательно наблюдал за происходящим. Губы его были сжаты в тонкую полоску, а пальцы чуть подрагивали, словно он готовился в любой момент вступить в бой. Шиф шагнул вперёд, но нога его подкосилась. Он тяжело встал на одно колено и вытянул вперёд меч. Внезапно диспозиция изменилась: позади стражников мелькнула ткань, раздались три глухих удара, и все трое повалились на землю, открыв взору наблюдателей женщину в монашеском платье с тяжёлыми крестами на запястьях. Джала без труда узнал черноволосую монахиню, наблюдавшую за ними по прибытии в город. Судя по тому, как она использовала свои кресты для спасения жизни Шифа, её предпочтения были на стороне Тао Ши. Монахиня подставила раненому плечо и неторопливо повела его к повозке.

— Джала, — негромко заметил Тао Ши, — ты хотел узнать про Ли. Так вот, Ли — это сокращение от "Лилиана". Идеальный лазутчик: быстрый, умный и очень, очень симпатичный... Кто в здравом уме заподозрит монахиню, пусть даже она и крутится у механизма поднятия ворот и случайно приводит его в действие и совсем уже ненароком отправляет стражу в длительный сон?

— Мессер, — Шиф стараниями Лилианы и Джалы был уложен на днище повозки, грудь его неравномерно вздымалась, — кажется, я исчерпал свою полезность.

— Вздор, — оборвал его Тао Ши, аккуратными движениями исследуя порезы. Когда пальцы его касались ран, Шиф непроизвольно вздрагивал. — Ничего серьёзного, Визор быстро поставит тебя на ноги. Ли, пока не набежали ещё стражники, веди повозку к Белым Холмам — укроемся в руинах.

"Монахиня" коротко кивнула и споро отправила лошадей за пределы города.

— А где Визор, кстати? — полюбопытствовал Джала, разрывая попавшуюся под руку рубаху на длинные тонкие полосы для перевязки.

— В холмах, где же ещё, — вместо Тао Ши отозвалась Лилиана. — Визор, он... странный. Вид огня и разрушений будит в нём демонов, которые требуют ещё больше огня и разрушений. И он в состоянии из самых безобидных вещей приготовить аналоги горючей смеси и вещества, которое способно сравнять с землёй целый каменный дом. Очень, очень полезное умение.

— Немедленно пропустите! Мы преследуем опаснейших преступников! — рыцарь церкви пятый раз на разные лады повторял одно и то же, в нетерпении прохаживаясь взад и вперёд по мосту перед Восточными воротами. — Мы потеряли их след на тракте два дня назад, но теперь я уверен: больше им некуда было идти.

— Не велено, — старший наряда старался выглядеть строго и внушительно, отвечая прибывшим с крепостной стены. — Город закрыт до особого приказа.

Он с трудом сдерживал довольную улыбку. Ещё вчера, в казарме, слушая рассказ сменщиков, готов был лопнуть от зависти. Подумать только: в кои-то веки у забытых богами Восточных ворот случилось-таки событие — и какое! — и не в их смену. Но не даром, видать, церковь творцов "всеблагими" кличет: выпало и на их долюшку счастье. Слегка фальшивя, стражник насвистывал услышанную вчера мелодию. Ох и представление вчера устроили артисты! Да и мы не лыком шиты, сейчас повеселимся!

— Не положено, говорю, — стараясь не улыбаться, повторил он прибывшим всадникам. — Да ещё при оружии, да без досмотра… никак не можно!

Фургон неспешно двигался к холмам. Шиф лежал без сознания, но дыхание его стало ровнее. Тао Ши смотрел, как Телагор постепенно превращается в тонкую линию на горизонте.

— Ты же понимаешь, что Церковь отстроит новые здания? — Джала неотрывно наблюдал за ним. — То, что произошло там сегодня, в конечном итоге превратится в пыль: и в умах, и на улицах. Зачем ты делаешь всё это?

— Потому что я могу, — Тао Ши пожал плечами. — Потому что я терпеть не могу, когда фанатики пытаются навязать кому-то свою волю. Это тоже образ жизни, конечно, и он успешно управляет людской натурой, но... Я могу что-то изменить, поэтому я изменяю. Если при этом удаётся избежать использования магии, то совсем хорошо. Магия не должна решать людские дела, иначе она просто превратится в другой вид управления. И ты прав — и не прав, Джала: здания будут отстроены, архивы — восполнены, и Телагор заживёт прежней жизнью. В наше неспокойное время иначе не может быть. Но кое-что останется. Останутся истории в тавернах, останутся отдельные мысли. Ты видел, как смеялись эти люди, видя неудачи воителей церкви? Смех — лучший убийца страха. Он не пошатнёт истинной веры, но разрушит веру в непогрешимость церковников.

— Вы изничтожили плоды трудов человеческих, ранили и покалечили чьих-то отцов и сыновей. А церковь разрушает волю и подавляет разум. Как тут различить, кто из вас более человечен?

— Я, — незамедлительно отозвался Тао Ши. — Я более человечен. Я могу быть милосердным, могу быть коварным и жестоким, но при этом я оставляю за людьми право заслужить и то, и другое, и третье. Монахи такого выбора тебе не оставят. Но не это главное. Ты ещё не понял? Мы оставляем после себя музыку, надёжно закреплённую нашими поступками. Эта музыка разлетается по посёлкам и деревням, сопровождаемая рассказами вполголоса. Эти песни — простые и незатейливые — слушают дети и взрослые. И в каждой из них говорится, как это важно — думать самому, решать за себя. Наше главное оружие — не переодевания Ли, не боевые таланты Шифа, не алхимия Визора и не моя магия. Церковь искореняет неугодные ей книги, выполненные на бумаге, поэтому мы выбрали другое оружие — знания, положенные на ноты. И пока клирики смотрят на дым и зеркала наших представлений, знания эти расходятся по окрестностям.

Какое-то время они молчали. Джала видел, что Тао Ши обдумывает некий вопрос. Наконец он произнёс:

— Мне мог бы пригодиться менестрель. Улучшить слова и музыку, сделать их более запоминающимися и выраженными, посеять семена сомнений. Этот мир является творением людской воли, и контроль над ней очень, очень важен... Ты бы оказал пользу нашему делу.

Джала посмотрел на окружающие их холмы, вспомнил совместное путешествие, заново пережил события прошедшего дня. И когда он ответил, в голосе его не было и тени веселья:

— Не сейчас. Может быть, потом. Может быть, никогда. Вы только посмотрите на себя: убийца с запретом на убийства; мнимый лекарь с неподвластной ему страстью разрушения; маг, который всеми силами избегает своих умений... Я не знаю ничего о Ли, но сдаётся мне, что у неё где-то внутри есть надлом сродни вашему. Я вижу мало отличий между вами и церковью. Они подчиняют людскую волю, но тем же занимаетесь и вы, просто... иначе. Как две стороны одной монеты. А люди где? "Свобода" — это всего лишь слово в твоих устах, Тао Ши. Разрушить устои и сбежать — невелика заслуга.

— О, мы кое-что знаем о других способах, — Тао Ши словно ни к кому не обращался. — Не так ли, Визор? Мы селились в глубинках, куда не доходят патрули церкви, мы обучали детей и отпускали их своей дорогой. И знаешь, что было дальше? Они умирали. На виселицах, подобных телагорским, с распоротыми животами в тавернах, в застенках церкви. Наказанные за недозволенные речи. И в итоге нам не оставили иного выхода, кроме как действовать грубее — и тоньше. Мы отвлекаем внимание на себя и привлекаем к себе внимание. Слышишь разницу, менестрель?

— Не уверен, что мне это по вкусу, — Джала покачал головой. — Прости. Довезите меня до ближайшего города, и только. Но не как в Телагоре, а за сотню лье, чтобы на этот раз меня с вами никто не видел.

— А дальше?

— А дальше, — Джала на секунду замялся и принял окончательное решение. Он отчётливо видел свой дальнейший путь, лежавший между двумя искусствами для покорения людей — всегда посередине, подальше от искусных способов превращения умов в послушные игрушки. — А дальше я уж как-нибудь сам.

— Твой выбор, — Тао Ши развёл руками и как ни в чём не бывало тут же обратился к Визору, коротко кивнув на убегающую позади тропу. — Что скажешь?

— Если мы обманули их у "ока малефика", то в лучшем случае — неделя. Если нет... — Визор по привычке поправил оптику. — Может быть, несколько дней.

— Вполне хватит, — одобрил Тао Ши, перелез вперёд на сиденье кучера и ловким движением отобрал у Лилианы поводья. — Отдыхайте, дети мои. Завтра нас ожидает долгий день.