Шаман
Звонок шефа разорвал сон и совершенно его добил сообщением, что на мою презентацию придет Мурбах. Сам Мурбах! Хеловиса недовольно повела ухом, а хвост, демонстративно неподвижный, красноречиво показывал, что все еще спят, чего и мне советуют.
— Ой, только не начинай! — Я вылез из кровати и понуро побрел в ванну. Из полумрака зеркала на меня таращился слишком молодой человек с совершенно не представительским ежиком. Безмятежная медитация с бритвой и душем была испорчена. Что ж это Мурбаху на моей встрече понадобилось? Говорят, он только ключевыми сделками занимается. Да так успешно, что работает всего по четыре месяца в году, а остальное время отдыхает. Говорят, у него в Испании вилла с вертолетной площадкой и еще квартира в Лондоне. Ну не тот у него уровень, чтобы на встречу с нашей компанией идти. Да они у себя в банке больше бабла на канцлярку тратят, чем будет стоить весь наш годовой контракт.
Хеловиса вместе со своим хвостом уже переместилась на кухню и заняла стратегическое место на стуле.
— Сейчас, сейчас покормлю тебя, и мне нужно очень-очень быстро бежать. Я сегодня на машине поеду. Ты ключи видела? Пробки лучше посмотри, хотя, ладно, не надо: все равно на машине ехать. Вот приду на встречу, а у меня пропуск гостевой, а в нем гордо написано: Субару! Это вам не фокусы Форда. Там же не написано, какого года эта Субара. Правда, Виса, не написано?
Пушистый рыжий хвост сорвался с места и, описав дугу, хлестнул хеловисин бок.
— Ладно, ладно! Не ругайся. Вот смотри, твоя любимая индюшка со шримсами. Вкусняшка. А вечером я настоящих креветочек куплю. И вина. Будем праздновать. Мне шеф уже намекнул, что подпишу контракт — отдел продаж будет подо мной. Этот контрактик перекроет все сделки Фила. Утрем его тощую белобрысую морду, да, Височка?
Хвост примирительно висел, пока Хеловиса сибаритски чавкала завтраком.
Зеркало в коридоре отразило весьма перспективного молодого специалиста, целеустремленного и стильного.
— Пока-пока Височка! Не скучай, и веди себя хорошо! — Хвоста я не видел, но был уверен, что он конвульсивно дернулся, презрительно разлегшись на моей подушке.
В коридоре тошнотворно тянуло тухлой рыбой. Совсем соседка из ума выжила, уже третий мусорный пакет у двери выставила. Карга старая, что она себе думает, что я буду эту дрянь выбрасывать? Вот вернусь сегодня, если не уберет — ментов вызову. Пусть объяснят ей, что для этой цели есть специально обученные бюджетные таджики.
Эх, помыть бы машину, запылилась пока стояла под окнами. Я приоткрыл окошко, жарковато сегодня. Нужно еще успеть переделать презентацию под Мурбаха. У кого бы узнать, как он встречи ведет? Уж слишком хорошо известно, что не на откатах он сидит. Это значит, что все-таки нужно откат предлагать? Вставить общеизвестный пароль: "мы учтем интересы всех сторон" и ловить его реакцию. Ждать звонка. Нет, не то! Мурбах на наш откат и подсвечник себе на виллу не купит. Что же ему понадобилось-то! Будь он не ладен! Я посигналил, привычно шуганув пронырливую маршрутку.
— Поворотник он включил, ага разбежался, так я тебя и пущу.
В офис я приехал сильно раньше обычного. Это хорошо, никто мешать не будет. Налил воды из куллера и смешал растворимый кофе. У стола Фила меня задержал свеженький договор. Гад белобрысый, еще один контракт подписал. А неплохо запродал, как он им впарил полную техподдержку? Клиент просто чехлит немаленькую сумму в месяц, а что эконом, что полная — все равно один Вася лабает. В коридоре взвыл пылесос, и я поспешил к своему рабочему месту. Какой же я молодец, что так технично отжал у Филла банчок. Он как глянул на рейтинги да обороты, так сразу по-другому запел: на вот тебе — тренируйся на кошечках. Лох! Я-то знал, что этот хиленький банчок — карманный кошелек ого-го кого, поднял я к потолку воображаемый палец. Такому ловкому ходу в ихних эмэмбиэях не учат. Да и вообще не тому там учат. Единственное, что важно, это в людях разбираться.
А вот в Мурбахе я как раз и не разобрался. С чувством тоскливой безнадежности я листал презентацию. На странице экономического эффекта стрелочка графика натужно, словно велосипедист на долгом подъеме, ползла вверх. Я сменил передачу сузив график. Это придало стрелочке сил, и она бодренько устремилась в правый верхний угол, но сам график теперь, казалось, спрятался в замочную скважину. Неловкость вуайериста заставила меня вернуть масштаб, и я полез в исходную таблицу менять велосипед на мотороллер. Вот теперь в стрелочке почувствовались лошадиные силы. Может еще с цифрами поиграться? Но тогда из стрелочки будут явно торчать уши фантастического звездолета.
Удовлетворенный произведенным эффектом я погрузился в исправление исходных цифр. Я чувствовал себя виртуозным дирижером, под началом которого школьный оркестр графиков и цифр, наконец, начинал звучать чисто и слажено. Дирижируя, я на лету сочинял мелодию. Вот уже стали слышны вкрапления пунктирного ритма разной тональности, и заказчик срывается с места залихватской мазуркой, его подозрительность убаюкана певучей мелодией ноктюрна, маршевые звуки аккордов щекочут самолюбие, стремительный темп сцерцо не дает отвлечься, и в завершении, конечно, доминирует хорал, обещая сбыться всем надеждам и мечтам. Этой музыке невозможно сопротивляться, и я это знал. После такой презентации они либо подпишут контракт, либо Мурбах увидит подтасовку и разглядит во мне себя, молодого и рьяного и возьмет своим протеже. Меня устраивал любой расклад. Очнулся я только когда рядом раздался писклявый голос Фила:
— Да, Машенька, чем могу помочь? — я встрепенулся, это что ж Маша Филу звонит? Это еще зачем?
— Нет, не надо клиенту писать, что сервис встал, это нам штрафом грозит. Напиши: "временно затруднен доступ, о сроках восстановления полной работоспособности и причинах инцидента, сообщим дополнительно". — Фил, чуть ли не мурлыкал от удовольствия: конечно, его совета спросили, и не кто-то там, а сама Маша. Вот гад, теперь весь день будет гоголем ходить. Неудивительно, за этим разговором, как и за самой Машей, весь наш отдел следил. Хороша, страсть как, хитрющие лисьи глазки, да фигурка такая ладная, и рубашечки такие носит, беленькие, чуточку прозрачные, всем ясно, что она тут ищет. А ведь неплохой совет дал, вот дважды гад!
Над презентацией я провел не меньше трех часов, только сейчас понял, как устал сидеть, и голова начинала побаливать, словно ее набили ватой и где-то в глубине били в колокол. А прогуляюсь-ка я к Машеньке наверх, костюмчиком сверкну, да намекну, что это я Филла научил. Я встал и тут же скривился от боли: как же достали эти туфли. Ведь собирался же с утра надеть свои обычные кроссовки, а коробку с туфлями в багажник бросить. Нет же, а вдруг Маша меня увидит в костюме и кроссовках, что подумает? Вот, пожалуйста, уже натер костяшку на мизинце. Резкая жгучая боль несколько прояснила голову, надо пластырь наклеить, иначе на встрече мне придется туго. Сейчас замотаю пластырем, будет все хорошо. Я встал и, стараясь не прихрамывать, пошел к ресепшену за аптечкой. Как зовут новую секретаршу? Да и не новая она уже, наверно, с полгода работает или год? Вот брали бы всех с одинаковым именем, а то неловко. Сам полез в шкаф, пластыря естественно нет. Голову опять стало затягивать туманом, я уже не то что имя, я начинал терять ориентацию в пространстве. Срочно в туалет, умыться, потом палец замотаю бумагой, потом кофе. Что ж со мной такое?
Запершись в кабинке и открыв кран холодной воды, я вспомнил, что в костюме и при галстуке. Опустил крышку унитаза, снял пиджак и галстук. Журчание, чуть прохладный ветерок от текущей воды, кисловато-горький запах присадок. Я сложил ладони лодочкой, набрал воды и медленно опустил в них лицо. Кончик носа, брови, щеки. Когда вода коснулась век, туман в голове, будто испугавшись, начал постепенно отступать куда-то к затылку. Я так и стоял над раковиной, вода уже начала нагреваться. А я все боялся разжать ладони: казалось, стоит мне поднять лицо из воды и меня снова накроет. Я попытался кончиками пальцев поймать струю холодной воды, чтоб лицо постоянно омывалось проточной. По коже заструилась вода, я чувствовал поднимающиеся пузырьки, марево в голове совсем пропало и, казалось, что ушло совсем.
Выключив кран, я привычным движением, дернул два бумажных полотенца, досуха обтер лицо. И взглянул на себя в зеркало. Это был я: белая парадная рубашка плотно обхватывала загорелую шею, короткие волосы, сейчас слегка мокрые, все равно стояли ежиком. Яркие голубые глаза… Мурбах! Я видел голубые глаза, круглый зрачок. Я оскалился, приподняв верхнюю губу, ровные зубы — без клыков. Марево вырвалось из своего укрытия на затылке и накрыло не только голову, но и все тело. Я почти не чувствовал своей кожи, медленно начал расстегивать перламутровые пуговицы, путаясь в не послушных пальцах. Как-то неловко в узкой кабинке стал стягивать рубашку, запонки отскочили сами. Где-то на краю сознания я аж сжался весь, насколько неуместен голый торс в туалете на работе. Но тело стало жить своей собственной жизнью, оно подалось ближе к зеркалу, в пол оборота я внимательно рассматривал в зеркале свое предплечье. Провел по коже рукой: гладкая, бежевая — чешуек нет. Я посмотрел на свою ладонь, перепонок тоже нет.
Мурбах, Мурр бах, муррр бах-бах, муррр бах-бах.
Радомир открыл глаза, в избе все еще стоял дым от слабо курившейся смолы и трав. Руки продолжали сами отстукивать привычный ритм: муррр бах-бах, муррр бах-бах. Вокруг очага сидели старейшины, белые лица, напряженные глаза, кажется, никто даже не дышал. То, что шаман открыл глаза, еще не значит, что он закончил камлание. Муррр — трещали костяшки, бах-бах — сухая рука Радомира дважды касалась натянутой кожи бубна. Высокое, летнее солнце не могло заглянуть в маленькие окошки и развеять жаркий полумрак. Но вокруг все было родное: меховая накидка и перья, спадающие с убора, щекочущие нос и путающиеся в бороде. Радомир понял, что вернулся, но еще не хотел показывать этого. Он думал.
Нет сомнения, что ведение показало ему именно человека. Радомир понимал, что желая увидеть будущее рода, он увидит чуть другой мир, измениться одежда, лучше будут дома, сытнее еда. Но мир его потомков был совсем другим. Радомир даже и не смог его толком рассмотреть, все было настолько незнакомо, что не оставило в памяти четкого следа, только ощущение чего-то слишком ровного. Слишком яркого. Слишком … чужеродного, бездушного, залитого холодным зеленоватым светом. Видать, слишком далеко забросило душу шамана, но это не важно. Важно, что мир населен людьми. Важно то, что он видел именно человека, нормального, живого человека. С очень гладко кожей и отличными зубами — казалось, это был пацан-переросток, но точно человек, не нелюдь зеленый.
— Явились потомки наши. Останется на земле род человеческий, — хрипловато, будто бы чужим голосом прошептал Радомир. Но его услышали все, и старейшины близ очага, и вождь, и старшие воины, которые жались вдоль стен, стараясь ничем не нарушить ритуал. Общий вздох облегчения тут же сменился другим напряжением. Но это уже было не беспомощное, загнанное, сковывающее напряжение, а напряжение рыси перед броском. Путь выбран, дальше, только поспевай делать.
Распахнулась дверь дома шамана. На залитой солнцем площади замерла тишина: не бегали дети не лаяли дворовые псы и даже ветер, казалось, тише шелестит соломенными крышами. Вся деревня ждала решения шаманов. Выбор-то какой предстоял, куда не кинь всюду клин. А кидать надобно. За высоким частоколом сидеть еще было безопасно, но погреба иссякают. Нет возможности пополнить запасы: дикий зверь, жировавший все лето, небитым уйдет, рыба вся уже повыловлена нелюдями зелеными, поля перетоптаны. Не понимают изверги, что без такого загашника весну не протянуть будет. За стенами раскинулась зеленая армия. И уходить она не намерена, не набег это — вторжение. Жить они сюда пришли, со всем свои табором. Вот и высиживают нашу жизнь. Что им? — отошли, так что стрелой даже самый искусный, воин не достанет, и сидят, почем зря костры жгут.
А днем ратятся, силу свою поганую показывают. Вот сойдутся два ящера, сначала долго ходят друг супротив друга, каждый гребень разноцветный распустит и крутятся, то одной стороной, то другой повернутся: хорохорятся. А потом как начнут когтями и клыками рвать друг дружку, хвостом пособляя, тьфу, мерзость какая. И дерут-то до самой смертушки, где ж это видно, что бы родовичи убивали своих? Да как убивали, побежденный уж и не шевелится в пыли, так победитель на него бросится и давай ему шею грызть. Пока голова не отвалится. А остальные стоят — ждут, похоже, еще и лыбятся, кто на их морде разберет: зелень чешуйчатая, да пасть вполовину головы. А как отгрызет, голову так в толпу бросит, и носятся потом с ней, играются, перекидывают друг другу, отнимают. А как она вся измочалится, кровавый ошметок бросают там, где упал.
Иной раз выйдешь на приступочки частокола, а там молодые лучники в дозоре, и видно, что смотреть не хотят, а надобно. Вдруг попрут? Вот и стоят, насупившись, низко голову опустив из-под сведенных бровей зыркают.
— У каждой тати свои повати, зверье — что с него взять? — как мог, покоил совесть молодых ребят Радомир.
То, что это нелюди пришли, оно сразу было понятно, нет у них уговора с природой, не чуют духов ее. В реке утопнуть могут, не смотря на то, что лягушкам они родней своими перепонками. На капищах, где силушка первородная из-под земли рвется, спасть ложатся, на утро больные делаются, но с места не уходят. Огонь ни сдержать, ни зажечь сами не могут. Да и себя излечить не умеют, вона их сколько болезненных ходит. Извели бы эту погань, но больно уж их много. Расплодились в своих степях, теперь новые земли себе ищут. И не армией пришли, а всем выводком. Не изведешь столько. Духи помогают, как могут, но и их нельзя просить убийствами заниматься, изменится дух, помрачнеет, потом сами же с ним не совладаешь. А извечную, первородную силу, ее не попросишь подсобить, нет у нее разумения, как младенец она, разбудишь — так она не разбирает где свои, где чужие.
Вот так и стоял Радомир на пороге дома, так же как в десятке других деревень, вышли сейчас шаманы после совместного камлания, к народу своему. Маленькие островки человечества за частоколом в зеленом море чужаков. И взять эти островки нельзя, но и остаться в них не можно. И так и так клин. Вот и камлали, в надежде узнать выживет ли род людской, если предвечных пробудить.
— Явились потомки наши. Будет на земле род человеческий! — сейчас голос Радомира зычно расходился по всей площади. И была в нем сила и уверенность. Сила убеждать, и уверенность в своей правоте. — Завтра готовиться начнем к походу, а сегодня праздник будет великий!
И также как в избе, вздох облегчения разорвал тишину. Человечество выживет, это далекая цель, но она есть, и долгий путь к ней надобно начинать радостно и с легким сердцем. Как в иные великие праздники из изб на площадь потащили столы и лавки. Люди постепенно переодеваясь в нарядное, несли на общий стол вкусности. Кто-то помогал готовить, кто-то украшал площадь. Вот уже взвились и перекинулись через всю площадь цветастые ленты, к вечеру на них зажгутся огоньки.
В разгар веселья, уже поучаствовав в стихийных играх и спев фривольную песенку, Радомир, стараясь не привлекать внимания, тихонечко ушел. Не спокойно ему было на душе, отчего тяжко радоваться с родичами. Хотелось уединиться и обдумать все. В такие времена он всегда шел на задворки деревни к старому колодцу. Им практически не пользовались — не наносишься воды с окраины — но и не разбирали, авось понадобится. Водица в нем вкусная, студеная, старый сруб уж посерел и мхом оброс, глянешь в солнечный день внутрь, а там словно ночка ночует. Вокруг на влажной землице разросся бурьян, но в нем не переводилась зыбучая тропка. И явно не одними Радомировыми стараниями, живая еще. За бурьяном ближе к окраинным домам Радомир заприметил всполохи огня. Огня живого, человеческого, и разобрал вскрики мальцов. Понятно, старшие отвлеклись, так эти сорванцы урвали время поиграть в запретного огневичка.
Игра-то запретная, да родительские запреты они на то и есть, чтоб нарушать их, да не когда вздумается, а когда уже не можется, когда мальцы подросли, да силушку свою природную чувствовать начинали. Вот тогда и убегали они поиграть. Со стороны, вроде ничего сложного: бегают стайкой и огоньком перекидываются, у кого погаснет — тот слабак. Да, огонек этот не простой, а самый что ни на есть настоящий огонь души это. Пока у тебя в руках он горит — это твоя душа жжется. Это все равно, что зерном избу топить. А погаснуть он может, только если слабинку дашь, и зажмешь топлива, от страха что вся душа сгорит. И бывает, что сгорает. Радомир хорошо помнил, как поймал он огонек, да отдавать не хотел, вот, мол, какая у меня душа большая, горит и не переводится, да только не умел он справляться тогда. Огонек размером с кулак начал расти, и не мог уже маленький Радомир его сдержать, вот уж больше головы стал. И помочь никто не умеет еще, не могут прервать друзья магию чистой души. Кто-то за взрослыми побежал, не так страшен нагоняй от родителей против друга, у которого душа сгорит. А кто-то замер, и глаз отвести не мог: красивый огонь, уже и в рост Радомира стал и разноцветными язычками его облизывал.
Когда шаман прибежал, все уже кончилось. Огня как не бывало, а малец-Радомир сидел в траве, бесцельно глядя перед собой. Ни на что не реагировал. Этого он не помнил, только по рассказам знал, что отвели его к бабке Нарине. Были б свои старики — к ним бы приютили, но Радомир был сиротой, нет у него ближних родичей. А у Нарины своих внуков не случилось. Вот и взялась выхаживать она Радомира. Поначалу он ни есть не мог, просто не хотел, ни спать. Да и не бодрствовал толком. Ему было совершенно все равно, что происходит вокруг, ни одного желания. Вот посади его на крышу в жаркий день, так он и слезать бы не стал, так и помер бы. А бабка Нарина, не покладая рук хлопотала возле него, да не молча, а постоянно говорила, рассказывала, что произошло за день, кашицы варила, с ложечки кормила, вареньицем с отваром угощала. В теплую кровать каждую ночь укладывала и будила с рассветом, вместе соловьев слушали, и трели старались различить.
Каждый день родичи приходили, кто с гостинцем кто с историей, что интересного на охоте случилось, как Маруська заплутала, грибы собирая. Даже если по десятку человек в небольшую избу набивалось, Нарина только рада была, всех по лавкам распределит, всех накормит. И сидят так до самого вечера, разговоры неспешные ведут промеж собой, да к Радомиру обращаются, будто б он тоже участвует. А через несколько месяцев и Радомир стал односложно, через силу, как будто и не ему это нужно, отвечать. Вот тогда дело спорше пошло. Наполнялась душа Радомира, потихонечку, по капельке в добрый день. Скоро есть стал сам. Но делать ничего не хотел, просто сидел на пороге, на улицу смотрел, пока Баба Нарина по делам уходила, а как возвращалась, давала занятие, но Радомир его делал просто потому, что спорить не хотел. Но прошло еще время, и когда Радомир принес свиристелку, выструганную из ольхи, да так искусно, что соловьев можно было передразнивать, баба Нарина аж расплакалась.
-Ах ты, соколик, отошел, наконец! — Пира тогда не было, хотя стол был праздничный и родичи наведались все, по вихрам трепали, строгие слова говорили, но глазами улыбались и слезинки счастья прятали. Ведь редко, но бывало, что не могла наполниться душа заново. Как бы не окружали заботой и теплом, как не старались родичи. Так и оставался человек вроде живой, а вроде как его и нет: что-то делает — да, без интересу, что-то говорит — да не поймешь зачем, вроде и дружит со всеми, а нет ему доверия. Тут могла помочь настоящая, все отдающая и всепрощающая любовь, но если не случилась она при душе, то без нее совсем тяжко. Хотя и такое бывало. Вот пожалеет такого убогого девушка, начнет защищать и заботиться, а там и глядишь, снова человеком станет.
Радомиру еще предстояло принять наказание от шамана, но было уже не важно, он снова мог смеяться, радоваться солнцу и соловьям, хотел мастерить, исследовать. Душа снова пела и горела внутри. Радомир потом еще не раз играл в огневичка, поначалу чтоб не бояться, а потом просто ради озорства. Но уже был уверен, что не возгордится и не сожжет снова всю. Он теперь хорошо знал, как это муторно без души то жить. Ведь она не только огнь, что человеком движет, через нее и с духами связь, и с самой природой.
Радомир усмехнулся в бороду, провожая взглядом сорванцов. А самому еще тягостней стало. Что ж это такое мы видели сегодня? То, что людей видели, в этом все шаманы сошлись едино. Но только ли я заприметил странности. Вроде и здоровье у потомков есть, но выглядят и ведут себя как малые, неразумные дети. Да какие же дети, если даже малец сумеет себе мелкую ранку залечить. Кто эти убогие? И магия у них какая немудреная, вся в словах спрятана. Много слов, и истину они у слов берут, истину ими же и прикрывают. Словами суть отводят да супротив кого, супротив своих же родичей. Живут поодиночке в хмари бесцельной, соревнуясь в искусстве обмана.
Вот она настоящая цена, которую придется заплатить за спасение рода. Разбуженные предвечные не уничтожат людей, они выжгут души. А душе ведь нужна забота и ласка, чтоб снова наполниться. А если у всех она сожжена, то откуда взяться теплу живительному? От бессилия у Радомира опустились руки, тяжелый выбор, да и нет его, по сути. Возможно, из всех шаманов только они один и понял, что с парнишкой тем не так. Сидел так Радомир на краешке колодца, гадал да взвешивал. Уже и рассвет выкатился на полнеба, только в сведенных бровях Радомира да в колодце задержались глубокие ночные тени. Уже и в поход пора начинать собираться. Но Радомир все тянул и откладывал. Нету другого выхода, но хоть толику, но он может попробовать изменить.
Радомир достал из-за пазухи бережно свернутые листы тонко выделанной кожи. Развязал истертую временем веревочку. Раскрылись письмена. Буквицы Радомир с детства выдумывал, Все гадал, да приспосабливал, как слово живое, сильное изловить, да сохранить. Ведь хотел лучшего, хотел, чтобы раскиданные по миру роды друг с дружкой делились, обменивались, чтобы не пропадали знания, а новые надежно преумножались. Вот как ушел старый Кудеяр, так и не ведомо никому как он болло заговаривал возвращаться после неудачного броска, старыми пользуются, а новые не знают, как изготовить. Жди теперь, когда сызнова народится гений воздуха среди сородичей. Охапка была увесистая. Радомир полистал, вздохнул, взял листы крепко, обеими руками. Листы сначала задымились, а потом вспыхнули. Очищающее пламя жадно облизывало сухую кожу Радомира, но ело только листы, рукам никакого вреда от теплого, уютного огня не могло быть. Когда, догоревши, листы осыпались прахом к ногам шамана, он еще раз тяжело вздохнул. Нет, эту магию мертвых слов не ему в мир приносить. Авось она и вовсе не народится.