Мой друг Ларри
Вы не знакомы с моим другом Ларри? Врач от бога! Начал с психоанализа и добился значительных результатов, потом увлекся сомнологией — и снова успех! Мировую известность, однако, он приобрел в карменологии1, тогда еще совсем новой области психотерапии, и с тех пор купался во внимании, почтении и грантах.
Надо признаться, я немного нервничал, когда отправился к нему в Плимут тем осенним днем. Все-таки светило медицины — уже не тот мальчишка, с которым я познакомился в церковном хоре, и не тот студентик, готовый часами бренчать на старом пианино в нашем колледже. Мы виделись с ним всего пару раз за прошедшие годы, но в душе моей жило чувство, что именно он может мне помочь, ведь Ларри был настоящим другом.
Я сел в поезд рано утром, когда солнце еще не успело согреть прозрачный воздух. Миловидная женщина напротив везла в большой корзине яблоки — крепкие, краснощекие, новый урожай. Весь вагон от этого пах сладко и свежо, пах осенью и светлой тоской по ушедшему лету. За окном проплывали желтеющие поля, леса, домики с цветущими палисадниками, и все располагало к тому, чтобы сидеть, откинувшись в кресле, и наслаждаться бледным октябрьским солнцем, и попивать чай с молоком, пребывая в гармонии с самим собой. Но сердце мое снедала тоска, и ничто меня не радовало. Чай, конечно, был хорош, он всегда хорош в поездах, но и он не помогал.
Даже когда моя соседка предложила яблоко к чаю, я не сразу согласился, и ей пришлось повторить предложение чуть более настойчиво. Отказывать дальше было невежливо, и пока я жевал, она не переставала повторять, что весь вид мой говорит о настоящем горе, а против такого горя помогают только крепкий сон и натуральные продукты. Едва я прикончил яблоко — с удовольствием, пусть и отравляемым горькой печалью, эта чудная женщина принялась впихивать мне в руки банку домашнего меда, за медом последовал буклет, содержащий в себе устав Общества Возвращения К Естественному, и не успел я оглянуться, как она уже записывала мои имя и фамилию в список членов вышеупомянутого Общества. Слава Богу, в этот момент объявили мою остановку, и я выбежал из поезда, не оглянувшись ни разу. Признаюсь, яблоко было настолько вкусным, а соседка настолько миловидной, что на пару мгновений я всерьез рассматривал возможность вступления в ряды этого странного Общества. Как же я был несчастен, боже мой, если эта возможность сумела меня прельстить!
Ларри принимал клиентов в уютном офисе в центре города. Когда я позвонил, он сразу открыл дверь и просиял искренней улыбкой стоимостью в несколько сотен фунтов.
— Дружище! — воскликнул он, сжимая мою руку. — Сколько же лет мы не виделись, а ты совсем не изменился!
Я горячо заверил его в том же самом, хотя, по совести говоря, не был совершенно честен — Ларри сильно постарел.
Он усадил меня в кресло напротив его стола — кресло для пациентов, и это меня несколько покоробило. Кроме этого кресла, в кабинете стоял удобнейший на вид кожаный диван, и я не мог понять, почему бы Ларри не расположить своего старого друга там, где, очевидно, сидеть мягче. Может, дружеская привязанность его не была столь сильна, как мне это представлялось. Я сделал мысленную пометку исправить текст в следующей рождественской открытке на более формальный, например, убрать из обращения «мой дорогой Ларри» слово «мой». Может, это возымеет эффект, и Ларри, получив эту открытку холодным зимним вечером, со слезами на глазах поймет, какого друга он оттолкнул такой мелочью, как жесткое кресло. Если он еще и не предложит мне угощения…
— Думаю, ты не откажешься от чашки чая с отличным вустерширским печеньем? — спросил Ларри, хлопоча у открытого шкафчика, в глубинах которого виднелись чашки и блюдца, и я смягчился. Все же мы друзья, а друзья благородно прощают друг другу всяческие обидные недоразумения.
Пока он разливал чай, я осматривал офис. Увесистый стол из красного дерева, шкафы, забитые книгами и журналами, окна от потолка до пола, сейчас прикрытые экраном из криостекла, диван и два кресла — типичный кабинет типичного врача. Впрочем, не совсем типичного, не каждый врач позволит себе стол из настоящего дерева. Необычными были также многочисленные портреты, развешенные по одной из стен. На них красовались собаки и коты всевозможных пород, пара морских свинок, и совершенно неожиданно среди них смотрелись портреты двух женщин благородной наружности.
Эти портреты заинтересовали меня, и, едва Ларри уселся за стол, я спросил:
— Друг мой, никогда не замечал за тобой такой любви к домашним питомцам!
— Ах, дружище, — с грустью сказал он. — Это не просто домашние питомцы, это — мои клиенты.
— Постой, разве ты не занимаешься карменологией?
— Только ей и занимаюсь. Осмелюсь предположить, что это мое призвание, для этого я появился в этом мире.
Я встревожился. О своем призвании обычно говорят с большим энтузиазмом, некоторые даже находят в этом повод для снисходительного взгляда на тебя, мол, глупый, маленький человечек, у тебя нет призвания, ты просто занимаешь место на планете, а я — я родился на свет, чтобы плести корзины, снимать документальное кино, разоблачать корпорации, фотографировать капли росы на подрагивающей траве африканской саванны в час рассвета… Из длинного списка этот несчастный сноб обычно выбирает самое редкое занятие и старательно занимается им до того момента, пока оно не станет слишком популярным. Тогда он переходит к следующему пункту и с такой же уверенностью заявляет, что вот именно это теперь будет его жизненным призванием.
Ларри же никак не походил на человека, который гордится своим родом занятий. Казалось, один вид этих портретов вводил его в глубокое уныние.
— Ты хочешь сказать, — начал я, — что к тебе приходят на прием собаки, кошки и морские свинки?
— Да, это и есть мои пациенты, — кивнул он. — Два раза в неделю я встречаюсь с Региной и Рексом — видишь вон тех бульдогов, которые с золотыми медальонами? Каждые понедельник и пятницу ко мне приводят Мелоди, абиссинскую короткошерстную. По четным дням недели я принимаю крупных собак, по нечетным — мелких, позавчера, например, познакомился с прелестным, добрым шпицем…
При этих словах Ларри поскреб тыльную сторону правой руки, на которой виднелся заживающий след от укуса. У прелестного, доброго шпица была необычайно большая пасть.
— Наверное, ты очень любишь животных, — посмел предположить я, на что Ларри только горько усмехнулся.
— Ничего подобного. Но ведь это — мои единственные клиенты, понимаешь? Вместо того чтобы исцелять болезни музыкой, самым прекрасным, что есть в мире, люди предпочитают травиться таблетками, и чем ядовитей таблетка, тем лучше. С тех пор, как выяснилось, что карменотерапия эффективно воздействует на животных, все, что я вижу в этом кабинете, это псы, кошки и другие твари. Ко мне приходят дамы, страдающие артритом, колитом и холециститом, но вместо того, чтобы доверить свое здоровье музыке, они желают излечить Фоксика или Поппи от запора или депрессии!
Он смеялся, но в глазах его, могу поклясться, стояли слезы.
— Что ж, друг мой, — сказал я торжественно и грустно, — надеюсь, ты захочешь принять самого что ни на есть настоящего клиента. У меня нет собаки, нет кошки, я сам страдаю от тяжелого недуга, и только ты можешь мне помочь.
Его лицо озарилось совершенно непочтительной радостью, он только что не начал потирать руки.
— Клянусь клятвой Гиппократа, через час ты забудешь о своей болезни! Выкладывай, дружище, в чем проблема? Сердце, суставы, печень?
По моему скорбному лицу он понял, что все гораздо хуже.
— Что, рак? — спросил он слегка упавшим для приличия голосом. — Не переживай, я знаю замечательную новую технику!
— Если бы, ах если бы все было так прозаично, — вздохнул я и мысленно добавил: «Тогда бы я не пошел к тебе, а лег в больницу, накачался бы лекарствами и через месяц был бы здоров как бык».
— Дело в том, — сказал я, — что у меня разбито сердце, а это не лечится никакими таблетками.
— О, дружище, — сказал он, улыбаясь, — ты пришел по адресу.
Я знал это.
— Пожалуй, только я один могу тебя спасти, — продолжил он.
И это мне было известно. Собственно, поэтому я и потратил три часа своего времени, чтобы добраться до Плимута, и сотню фунтов на прием. Когда-то именно несчастная любовь подтолкнула Ларри к тому, чтобы заняться карменологией. Некая девица раскромсала его сердце на мелкие кусочки и оставила умирать от невидимых ран, и ни один врач не мог помочь. Он проанализировал сам себя вдоль и поперек, он даже пробовал уверовать в Бога, но страдания не прекращались до тех пор, пока он не вспомнил о своем давнем увлечении — музыке. Музыка стала его спасением, и он поспешил поделиться этим знанием с другими страждущими.
— Давай же приступим, — сказал я, ерзая в жестком кресле. — Нет сил больше терпеть эту боль…
Ларри резво вскочил, подбежал к той самой стене с портретами, нажал на кнопочку и из проема в стене выехало белое пианино.
— Я начну наигрывать, а ты расскажи мне про свою возлюбленную, — сказал он, пододвигая к пианино крутящийся табурет.
— Что я должен рассказать? — кротко спросил я, приготовившись к невыносимой боли.
— А что бы ты хотел рассказать?
Ларри дотронулся до клавиш, и из-под его пальцев полилась волшебная музыка. Я не знал, о чем она мне напомнила, но сердце защемило.
— Боже мой, Ларри, знал бы ты, как Мэри прекрасна! — воскликнул я. — У нее кудрявые рыжие волосы и зеленые глаза, а когда она смеется, в небе поют ангелы. Она мечтает стать актрисой, но работает продавщицей цветов. Цветов, представь себе! Она сама, как дивная роза, и продает она розы!
Горло мое перехватило, и музыка как будто тоже взволновалась, заиграла переборами, переливами, как солнце на морских волнах.
— Как вы встретились? — спросил Ларри, не переставая играть.
— Мы познакомились год назад на праздновании дня рождения Георга VII, — сказал я, прикрыв глаза. — Мэри была в платье с кружевами и постоянно теряла свой зонтик… Уродливый, надо сказать, был зонтик, я обрадовался, когда она уронила его в канал.
Мелодия убыстрилась, стала более ритмичной.
— Она уронила зонтик в канал, и тебя это обрадовало, — сказал Ларри, и я услышал в его голосе живейший интерес.
— Да, я не люблю зонтики, — ответил я. — Они портят весь вид, они теряются и ломаются в самый нужный момент…
Музыка остановилась. Ларри развернулся на табурете и уставился на меня внимательно, даже строго.
— Вот что, дружище, — сказал он. — Прежде чем мы приступим к исцелению, нужно разобраться. Очевидно, что в жизни твоей было множество травм, которые оставили глубокие раны. Пока эти раны не зажили, тебе не справиться даже с самой захудалой депрессией, что уж говорить о несчастной любви.
— Но, друг мой, — возразил я, — поверь, я совершенно здоров! Меня не мучают кошмары, я избавлен от комплексов…
— Дружище, — повторил он ласково, — музыку не обманешь. Разве ты не почувствовал, как забилось твое сердце, когда мы заговорили про зонтики?
Я почувствовал. Я не увидел в этом ничего такого страшного, правда.
— Это очень, очень важно! — сказал Ларри, потрясая пальцем. — Ну-ка, расскажи мне свое первое воспоминание о зонтиках!
— Что за ерунда! — сказал я, начиная горячиться. — Я пришел сюда не для того, чтобы ворошить детские воспоминания!
— Ага! — сказал Ларри и ударил по клавишам с такой силой, что я вздрогнул. — Значит, ты не любишь зонтики с самого детства!
— Почему с детства, кто сказал, что с детства… — начал бормотать я, но Ларри заиграл «У Мэри был ягненок», и я вдруг вспомнил! Я стрелял из рогатки в гостиной и случайно разбил дорогую вазу, и мама пришла из театра, и в руках у нее был сложенный зонтик, и она отходила меня этим зонтиком по бокам!
— Не может быть! — сказал я. — Ведь она всегда была ласкова со мной!
И это было только начало. Ларри сыграл «Имперский марш», и я с болью в сердце вспомнил своего друга детства, которого родители увезли в Лондон, прежде чем мы успели попрощаться. «Имперский марш» сменился песней из рекламы кроссовок, и перед глазами встал отец, и я снова услышал его слова: «Да какой из тебя футболист? Ты же даже пнуть мяч не можешь!» Мелодии сменялись, и в душе моей одна за другой открывались кровоточащие раны: мать была неуравновешенной истеричкой, отец — холодным тираном, в школе я был изгоем, моя первая любовь считала меня ничтожеством, моя вторая любовь — ее вообще не было, мне все привиделось!
Когда часом позже Ларри сжалился и прекратил играть, я рыдал.
— Ну что, дружище, ты все еще любишь свою Мэри? — спросил он.
Я только мотал головой и мычал, какая Мэри, я даже не помнил ее лица!
— Сейчас тебе больно, — сказал он торжествующе, — но эта боль — часть катарсиса, все идет, как надо.
И хоть я не знал, что такое катарсис, мне стало легче от умного слова.
Я уже говорил вам, что Ларри — настоящий друг?