Мы

Старенький наш вокзал. Зеленые стены с неровной штукатуркой, зал ожидания, прокуренный и пропахший чемоданами. Высокие, под потолок, окна с деревянными, крашеными в сто слоёв рамами. На платформе снежно и солнечно. До поезда еще четверть часа.

До Поезда.

Помню, жара, солнце в окна. Хрипловатый марш из динамиков. Мы ехали в электричке. Из открытых форточек пахло каштановым цветом и асфальтом. Я сидел с отцом, а мама напротив. Вагон почти пустой — середина буднего дня.

Где-то на полпути до Соснового, может в Петровке, уже не помню, вагон оцепили кондукторы.

— Уважаемые пасссажиры, приготовьте документы! Оставайтесь на местах до окончания проверки!

Папа нервно щупал карман рубашки. Документы у нас, конечно, в порядке, но это всегда немного волнительно. Суровые кондукторы, автоматы на потёртых ремнях, огромные псы сопят в тугих ошейниках… Пассажиры, один за другим протягивали командиру наряда чип-карты, он совал их в щель ридера и через секунду возвращал владельцу.

Отец с мамой отдали свои карточки. У меня ещё не было. Мои данные в родительских.

Командир наряда помедлил несколько секунд, глаза его бегали по строчкам на экране. Потом отдал карты и улыбнулся.

— Кого брать будете?

— Чапаева! — Выпалил я, прежде чем мама или папа успели открыть рот.

Командир потрепал меня по волосам. Мама тихо сказала: — Да, эс-ка четыре…

-Ну, удачи вам! — он козырнул и направился к следующему вагону. Бойцы, закрывавшие проход расступились, и вышли следом за ним.

Отец укоризненно поглядел на меня.

— Мы о чем с тобой говорили все эти дни?

— Прости, пап. Я больше не буду.

— Его зовут Федор, — и никак иначе. Ты понимаешь?

— Понимаю… — Я вздохнул, и напустил на лицо раскаяние.

— Ладно. Надеюсь, действительно понимаешь…

Мы ехали еще почти час, а потом сошли на небольшой платформе. Там сочно пахло хвоей, липкими тополевыми почками, и железной дорогой. Областной центр репродукции -серая бетонная громадина, стоял на отшибе, за поселком, но был виден почти от самой станции. Мы прошли по асфальтовой дорожке, мимо зеленых заборов, цветущих яблонь, потом небольшим перелеском, пока не уперлись в проходную.

Дежурный проверил наши карты и открыл дверь. Мы пересекли сквер с десятком дорожек и скамеечек, поднялись по широкой лестнице и вошли в большой прохладный холл. Папа понес вещи в гардероб, а мама подошла к окошечку регистратуры и положила на дубовую конторку свою чип-карту.

Отец велел ждать их с мамой снаружи. Я слонялся по длинному коридору и глазел на плакаты, в основном по уходу за новорожденными. Соски, памперсы, коляски… кто бы мог подумать…

Я как-то представлял себе его сразу взрослым. Ну, не совсем, конечно. Но и не молокососом вопящим. Какой он интересно будет, мой брат… Чапаев…

Несколько недель назад мы с отцом прочитали вместе толстую брошюру с фотографиями и картинками, так что я знал, как он будет выглядеть сейчас, и через год, и через десять лет.

И всё-таки я не знал о нем ничего.

В брошюре было много статей. Я запомнил только некоторые места.

Вроде бы это индусы первыми начали.

Они мелкие, низкорослые. Не солдаты, а недоразумение. Но нашли выход — клонировать лучших бойцов: сильных, выносливых, храбрых, преданных. И лучших командиров: честолюбивых, хитрых, сообразительных…

С ними стало непросто сладить, и очень скоро уже весь мир пошел по этому пути.

У нас сначала реплицировали за заслуги — орденоносцев всяких. Но потом перестали. В потоке осталась лишь одна универсальная серия СК — солдат-командир. Там с десяток геномов: СК-8 Буденный, СК-3 Рокоссовский… СК-4 Чапаев. Мой будущий брат.

Родителей не было довольно долго. Я уже стал задремывать на диванчике, когда дверь, наконец, хлопнула и мама сказала: — Пошли, Слава!

Я растерянно оглядел их. Папа держал в руках мамину сумочку. У мамы ничего не было.

— А где он? Мы его заберём сегодня?

Мама прыснула в кулак. Папа улыбнулся.

— Твой брат у мамы в животе. Он родится через девять месяцев, в марте.

Наверное вид у меня был очень разочарованный, потому, что папа погладил меня по спине и сказал: — Ничего! Оглянуться не успеешь.

Оглянуться я успел, и не один раз. Особенно мучительно тянулись последние месяцы. Я иногда просил маму пустить меня послушать Его. Прислонялся ухом к огромному животу и барабанил тихонько пальцами возле пупка. Он отвечал мне. Стучал кулачком, или пяткой, я ясно чувствовал, как он ворочается внутри, и булькает.

Маму увезли на три дня в роддом, а потом мы с папой поехали её забирать. Маленький кулёчек с красным морщинистым личиком спеленали, обвязали привезенной папой голубой лентой, и отдали маме, бледной и плохо стоящей на ногах. Папа тут же подхватил его и стал покачивать.

Мы зашли к больничному военкому, и он забрал на пару минут родительские чип-карты. Потом вернул и поздравил с пополнением. Родители как-то погрустнели, а когда мы вышли в коридор, папа сказал, что время начало свой отсчет. Мама закусила губу и ничего не ответила.

Первые полгода было довольно скучно. Он все время спал, или ел, или кричал. Родители купали его в пластиковой ванночке, а мне доверяли только смотреть.

Мама стала приносить домой фрукты. Ей полагался какой-то особый паёк, я видел однажды, как в магазине она достала чип-карту, и продавец дал ей закрытую картонную коробку. Из коробки этой мы потом достали колбасу и сыр, и два пакета сахара, и ещё что-то такое вкусное и малодоступное.

Потом, когда брат немного подрос, мне разрешили играть с ним. Он, конечно, был мелкий и глупый, но мы неплохо проводили время.

Когда я перешел в третий класс, Федора начали водить в сад в соседнем дворе. Поначалу упирался, плакал. Потом привык. Садовский военком вызывал папу пару раз, когда Федька там чего-то учудил. У него специальная тетрадка была заведена, и подробно записано всё. С кем дружит, с кем не дружит, с кем подрался, во что играет, как в стайке держится... Папа хотел взять почитать — не дал, не положено...

В восьмом классе меня отобрали в инженерную группу, из-за мотоцикла, наверное. Еще через год я уехал в область, в высшее инженерно-транспортное училище. Дома удавалось бывать редко, обычно только на каникулах. Брата в двенадцать лет забрали в Суворовское. Мы с ним почти не виделись в эти годы. Один раз я приезжал к нему в госпиталь — была пневмония. Лежал бледный, с синими губами и почти не разговаривал. Помню — переживал тогда за него, но ничего, поправился.

После училища меня направили на работу в железнодорожное управление, в маленький городок в сотне километров от нашего. Ездил домой по выходным. Брат писал электронные письма, все на один манер: "Всех люблю, сыт, здоров, рад служить Родине, надеюсь, скоро увидимся…"

Отец стал поддавать, в смысле водки, выменивал на неё почти весь паёк. Мать ругалась, плакала, жаловалась мне. Она ждала от меня чего-то, в союзники взять хотела, что-ли. Но я не мог взять её сторону. Где-то в душе понимал отца и сочувствовал ему. Поездки домой стали тягостны. Я всё чаще оставался в общежитии, ходил на танцы, водил в кабак девушек.

Федору дали месяц отпуска в честь окончания училища. Впереди два года на фронте, после этого, если выживет, сможет пойти на повышение. Не более одного звания за год.

Мы встретились дома, и несколько дней всё было как раньше. Мама суетливо обхаживала нас, готовила всякие вкусности, отец сидел в кресле, закинув ногу на ногу, и читал вслух новости с планшета, комментировал, подшучивал. Пожалуй, слишком подшучивал.

Оставалась неделя до расставания. Федор все чаще был молчалив и задумчив. Один раз, утром, за завтраком, когда мама уже ушла на работу, отец ещё спал, а мы не спеша допивали кофе, он спросил меня:

— Славка… Так получилось… Я никогда не сомневался, всё как-то само собой разумелось. Военный… Ну, пускай военный. Но вот… Если бы не было этого… предназначения. Как думаешь, сумел бы стать кем-то… художником? Или вот музыкантом? Или как ты вот, инженером? Создавать, понимаешь? Не разрушать, а…

Он глядел на меня пытливо, а я не знал, что ему ответить.

— Ну что ты, Федька. Время какое. Не до художников. А разрушение — тоже ведь искусство. Искусство войны. Оно теперь самое нужное.

— Кому нужное? — Тихо прошептал Федор и поднялся из-за стола.

— Всем нужное. Вот отец читает новости, сводки с фронта, а там — блестящая операция. Освобождены такие-то города и поселки. Вот оно — искусство, вот он — шедевр! Люди радуются, люди ждут подробности. А там нате вам — столько-то врагов убито, столько-то техники захвачено, такие-то бойцы отличились. Вот они-то и авторы, они — гении, им честь и слава!

— Ишь, выучился языком чесать. Как замполит прямо. — Федька ласково и чуть насмешливо глядел на меня, а мне до того неловко сделалось, хоть сквозь землю провались.

— Не обижайся, братишка. Если б я знал, для чего родился — был бы счастлив. Ты вот знаешь.

— Знаю… — тихо сказал Федя и вышел с кухни.

Мы расстались на перроне. Федор был в новенькой курсантской форме, скрипел сапогами, ерзал, обнимал мать, смеялся и вытирал ей слезы рукавом. Потом отдал проводнику чип-карту, вошел в вагон и долго махал нам в окно рукой. Поезд тронулся. Мы остались втроем, мама разрыдалась в голос. Отец обнял её за плечи и бормотал: — Это его жизнь, его судьба. Там он станет собой…

Я смотрел вслед поезду, на глаза наворачивались предательские слезы.

Прощай, брат Чапай.