Слова

Лето напало на нас внезапно, в тот самый момент, когда мы, ничего не подозревающие, такие невообразимо маленькие, миленькие, глупые, невинные, наивные, стремглав выскочили из подъезда. А небо было безбрежно и бестучно. Во дворе некто, повернутый к нам безразличной спиной, безжалостно избивал ковёр; птицы надрывались, захлёбываясь пением, невидимые дети пускали по ветру в небо счастливые голоса.

— Поглядите, как он бежит! — букетами слов усеивал наш путь Мойсоседов.

— Какая жара, — не оглядываясь, истекал потом Ковроборцев.

Мы отдавали себя ветру целиком, без остатка, неслись стремительно и прямо, оставляя позади равнодушные спины домов и людей; разинувших рты в припадке зёва котов; пьющих из позавчерашних луж, неестественной породы собак; оставляли поющих птиц, радость зарниц, в подворотнях убийц. Мы ловили мгновения сачками. Солнце захлёбывалось восторгом.

— Дети, дети, дети, дети, дети, — повторял дядюшка Кротокроп, незряча провожая нас глазами. В одном он не ошибался — мы были детьми. Тогда — были. Но и теперь, спустя тысячу лет, проведённую в пещерах Хостела, мы оставались детьми. Мы всё ещё бежим. А время, безжалостное, неумолимое, тащит нас по камням жизни, по буреломам, и нам больно, нам нестерпимо больно, сливаясь в пьянящем экстазе с подступающей вечностью, лёжа на смертном одре, вот сейчас, вот сейчас, прямо сейчас, в этом мгновении, нам больно осознавать бесполезность жизни, бесполезность мифотворчества, бесполезность воображения, бесполезность искусства. Нам больно. И это — навсегда. Теперь — навсегда.

Но, нет, нет, нет, мы ведь остановились, мы умерили свой пыл, мы обуздали своих коней, мы замедлили бег, чтобы лучше разглядеть ту жизнь, что дышала нам свежестью в лицо. Мы измеряли шагами ускользающие дни жизни, убегающие минуты, немилосердные секунды. Да, мы считали время, меря шагами безвозвратные мгновения, потом сбивались, отвлекались на что-то, начинали сначала, но вновь осечка — вслушивались, вглядывались: обрывки фраз, осколки лиц, смятенье глаз, изгибы рук, изнанки слов — слишком много для нас, невыносимо много для таких маленьких нас. Да, мы отвлекались. Порою совсем останавливались, удивлённые и растерянные, укрыв мягким саваном тени безжизненное тело птицы, растерзанной на асфальте дорог, мы плакали над трупом бывшей птицы, вымазывая серой своей печалью солнечное полотно дня. Понимающе кивали, глядя. Мы ведь тоже лелеяли маленькую смерть под сердцем, прятали смерть под сердцем, жили нечаянно и смело, учась у смерти забытому искусству быть счастливыми. А небо над головой нависало тягостно, невыносимо, обременительно. И пулями — всё мимо — слов голоса, без смысла, без цели, в никуда. Мы теперь были больше, чем тогда. Что-то разрасталось в нас, вралось наружу, желая сорваться с губ в небо, вспорхнуть в небо не воробьём, и даже не словом — но криком. Всё это имело значение. Всё это не имело значение. Смысл ускользал, как ускользали минуты времени, которого не могло быть, но которое мы тщетно пытались измерить шагами своими и мыслями...

Да. Большой взрыв случился. Мы вышли из подъезда, по-детски наивные, простые и смелые — мы вышли. Мать осталась дома одна, мы узнаём этот кадр, мы сохранили его в фотоальбоме сердца, записали на плёнку памяти: она сидела неподвижно, безвольно сложив руки, никуда особо не глядя, нет, глядя куда-то вглубь, словно взгляд наизнанку вывернут, а за окном — свет. Просто свет, без причин и особых последствий. Непреклонный и неумолимый.

Мы вышли, оставив дом позади, навстречу гудящей толпе: люди гуляли по лету, сталкиваясь друг с другом нечаянно, каждый тащил за собою нить собственного сюжета, и вдруг одна ниточка спутывалась с другой, человечки останавливались в недоумении, в тщетной попытке эти узлы разомкнуть, а кто-то бегал по лету, топтал лето ногами, выставляя напоказ потрёпанную нитку, чуть не плача, в тайном желании связать свою судьбу с чьей-то иной судьбой. И мы тоже тащили за спиною, как крылья, свой простой и неказистый сюжет, завидуя сказкам. А потом бежали вслед дребезжащему трамваю, утопая в лужах, в которых утверждалось, голубея, небо. Врывались в шелестящую толчею, теряя лицо в калейдоскопе чужих лиц, становясь и для себя чужими, примеряя маски наугад, не глядя. А небо вдруг взрывалось зарёй, и мы пропадали целиком, загипнотизированные, в этом видении пряча свой взгляд, свой ум, свою душу. Забывали не только о цели пути, но и о самом пути. Жизнь ложилась на алтарь мгновения. А потом нас толкали плечами, протискиваясь, безымянные призраки города, они выскакивали, один за другим, из трамвая, вдыхали свежий запах летних сумерек, закуривали сигареты, смотрели на часы, по-осеннему кашляли, чесали затылки, зажигали взглядами фонари, говорили о погоде, и уходили, навсегда теряясь в тёмных подворотнях жизни.

Мы тоже выходили из трамвая, долго стояли в одиночестве на остановке, ёжились и вздыхали, не решаясь сделать первый шаг. И вдруг с трепетом осознавали, что наступила ночь. Улица в бледном мерцании огней преображалась, делалась уютней, темнота уравнивала пейзажи. Мы двинулись не спеша, в щемящей надежде найти и обрести неведомое. В домах горели окна, в каждом окне — жизнь расцветала движением. Танцевали тени: кто-то, зачарованный призрачной игрой света, одиноко глядел телевизор. Чуть дальше — медленное фортепьяно. Полумрак зала, серебрящая люстра с потолка. Воображение дорисовало — девочка с глубокими глазами печально выводит красочные узоры, плетёт в неистовстве юности удивительное полотно мелодии. Мы улыбались, открыто и нежно, приветствуя невидимую пианистку, посылая ей невидимые поцелуи, но вдалеке тенью брёл человек — и тут же смущённая улыбка затухала, словно уголёк, в так и не разожжённом камине.

Но мы всего лишь плакальщики, по тысячам растраченных минут, осмысливающие жизнь перед лицом смерти! Простите, но как долго, сколько секунда назад, Чёрный Доктор, махая приветливо клювом, беззубо улыбаясь, произнёс:

— Дорогой мой, милый мой, прелестно, замечательно! Я в восторге! Вы слегка здоров, почти не здоров, немного не в себе, но где-то в другом месте, где-то далеко, я надеюсь, искренне верую, вы ещё пережуёте всех нас! Однако я слышу какой-то звук. Кажется, это за вами.

Тем временем, у приоткрытой двери палаты номер 6, моей палаты, сгрудились любопытные, равнодушно зевая, открывая клювы и пасти.

— Это всё уже было в фильме про фильм, в котором это уже было, — зевал юноша с прыщом вместо лица.

— Нет, нет, нет, нет, нет, — щебетал в ответ, зевая, мальчик с поломанным крылом.

— Боже мой, это так скучно, пойдём те лучше плевать в бомжей! — перебарывая зевоту, выдавил из себя бесхвостый и безрогий парень с глазами похожими на букет болезней.

Так и закончится мир, так и закончится мир, так и закончится мир, не крик, но зёв.

А мы тем временем пускали слюни, вспоминая ту ночь, ту ночь, когда стояли у окна пианистки, смущённо пряча глаза в нёбе неба. В тот миг мы постигли суть поэзии, осознали себя, как одинокое, автономное существо, неизбежно смертное, словно до этого вся эта так называемая смерть была лишь ещё одной формой жизни, теперь же, она стала ещё одной формой вечной жизни, бессмертия, которого нам так порою не хватало.

Мы искали ответы в словах, но слова беспомощно таяли, разбегались насекомыми букв, и "Я люблю тебя" — на асфальте дорог, превращалось в ничто, в пустоту, и даже сама любовь, облачённая в слово обрекалась на постыдное и пошлое псевдосуществование. Любовь изречённая — есть ложь. Так мыслили мы, в ту щемяще-неуловимую ночь, когда звёзды падали, с перерывами в пять, четыре, три, две, одна.

И мы плакали, сиротливо прижавшись к стене дома, из окна которого звучало ускользающее пиано, постигая суть поэзии и смерти, пока чёрный Грач не пришёл и не закрыл глаза наши, пока занавес не опустился, а зрители не разошлись, и последние слова, сорвавшиеся с уст, не расползлись бесполезной ложью по асфальтам утраченных навсегда дорог.