Поэт и демон
Свеча горела на столе, свеча горела
Перо скрипело всё сильней, перо скрипело
"Какое скрипучее перо", — подумал Уильям, поглядывая то на истёртый кончик гусиного пера, то на косо идущие строчки. "Нет! Никуда не годится". Со вздохом оторвал исписанный клочок и поднёс к дрожащему огоньку свечи. Метнулись по столу маленькие испуганные тени, выросли, заплясали на стене цирковыми уродцами. Бумага занялась, выгнулась, умирая; строчки на миг представились автору исполненными пронзительной красоты, такой явной и безусловной, что у него перехватило дыхание, а затем осыпались невесомым пеплом. Пламя свечи робко тянулось к пальцам Уильяма, и он не убирал их, стараясь впитать хоть немного бледно-желтого тепла.
Молодой человек оглядел комнату — тесную конуру, чьё убожество драпировалось теперь во тьму. Но всё же можно было разглядеть бугристый топчан в углу и узенькое оконце под потолком, совершенно чёрное на подсвеченной стене.
"Что я тут делаю? Зачем я в этом огромном равнодушном городе, где все только и думают, как облапошить ближнего своего? Но я не могу уехать. Как я вернусь… таким? Уж лучше околеть от холода в этом склепе или свалиться, ослабнув, в какую-нибудь сточную канаву". Подобные мысли давно уже преследовали Уильяма, а с наступлением зимы стали особенно назойливыми. "Я должен Бёрбеджу, должен домовладельцу, должен в лавке на углу. Я не ел со вчерашнего утра, а денег нет ни пенса. И не предвидится. Мои стихи не берут, говорят, они бездарны, да я и сам знаю, что бездарны. Пьесы… О них лучше забыть. И не писать более никогда. После того как сам Марлоу поднял меня на смех, о чём тут ещё говорить".
Уильям покачал головой, отгоняя невесёлые мысли. Обмакнул перо в чернила — дрянные, жидкие, самые дешевые, — и вновь постарался настроиться на поэтический лад. Отбросил прядь, упавшую на лоб, прищурился.
— На свечку дуло из угла… хм, а… а ты опять сегодня не пришла…и… боже! Какая чушь!
Перо замерло над бумагой, не смея замарать девственно-чистый листок нечаянной нелепостью или того хуже — вымученной банальностью.
— Нет! — прошептал Уильям. — Сегодня музы, эти смуглые южанки, обходят мою холодную келью стороной. Что ж, может, и к лучшему. Они лишь дразнят меня, ничего путного из их посещений не выходит. Одна только головная боль поутру. А на сегодня…
Молодой человек посмотрел на свечку — остался едва заметный огарок. Хватит разве на четверть часа. Пламя колебалось, танцевало на тонком фитиле, завораживая, уводя из мрачной комнаты, из угрюмого города.
Свечное сало, выгорая, потрескивало. И что-то слышалось в этом потрескивании, словно бы чей-то шёпот, словно бы кто-то говорил еле слышно: "Ты будешь великим, твоё имя будет греметь во всех концах Света. Во все века…". И кто-то кашлял тихонько, а может, смеялся — бессильно, по-стариковски.
Шлёп! Прямо посередине листа растеклась огромная клякса — ну вот, изрядная часть бумажных запасов потрачена впустую. Клякса походила на уродливого горбатого старика, и снова этот вкрадчивый шёпот, проникающий под черепную коробку, словно бы минуя ушные раковины. И снова лето, и солнце плещет в небе, а он сбежал из дома, от заслуженной трёпки. Надерзил матери. Стоит теперь на перекрёстке, и не знает, куда идти. Родной город остался позади, со шпилем ратуши, с мельницей у реки, с опрятной церквушкой на холме; и он — Уильям, не хочет возвращаться домой. Даже не из-за трёпки, а из-за того, что придётся признать свою неправоту, принести извинения. Ходить, опустив глаза. И старик…
Старик. Неведомо откуда взявшийся на перекрёстке. Ведь только что никого рядом не было, и вот — уцепил костлявым пальцем за ворот и шепчет на ухо. Шепчет, а губы-то не шевелятся! "Ты будешь…".
Уильям и сам не знал, как вырвался. Бросился со всех ног к городу. Потом остановился, подняв облако пыли, обернулся. Старик глядел на него. Над спиной его чудовищный горб — черный, лоснящийся. Ей-ей скрываются под ним перепончатые крылья! Вот сейчас с треском разорвут они покров горба и вознесут мерзкое чудовище в прекрасную, непорочную синеву. И тогда Уильяму не спастись. Мальчик припустил к дому ещё быстрее. Вбежав во двор, метнулся к матери, бросился ей в ноги, прижался головой к её коленям и не отпускал, не отпускал.
"Ш-ш!", — зашипела свеча, огонёк метнулся испуганно. Но выхода не было, со всех сторон обступила беспощадная ночь, и огонёк сдался, замер и тихо поник. Тьма. Тишина. Уильям слышал своё дыхание, слышал, как потрескивает старый табурет под ним. И ещё… Ещё чьё-то дыхание. Слабое, тоненькое, с присвистом. Уильям медленно повернул голову — там, где должен был находиться топчан, нет, чуть выше, сгустилась особенно плотная, словно воспалённая, тьма. Уильям ничего не видел, но всё же по плотности, по качеству этой тьмы, определил границы опухоли, выросшей на его ложе. Границы повторяли очертания кляксы, только что обезобразившей листок.
Темнота и богатое воображение ещё и не такие шутки способны сыграть с человеком. Особенно, если человек молод, не ел два дня и мечтает стать великим поэтом.
— Ты будешь великим… — с горечью прошептал Уильям. — Какой я глупец!
Тьма над топчаном шевельнулась, призрачное дыхание на мгновение пресеклось, а потом возобновилось, уже явное, несомненное.
— Хэх, — сказала клякса, — ох-хо.
Уильям сразу вспомнил это страшный голос, это хриплое дыхание и покрылся липким потом.
— Что… тебе нужно… демон? — Уильям вдруг понял, что его голос — это особое, отдельное от него существо, маленький своевольный зверёк, который лишь на время поселился в его гортани, и в любой момент может оставить его.
— Всё дело в том, что ты бездарь, Уил, — проскрипела клякса. — Ты ни на что не годен. Не спорь! Ты лучше меня это знаешь.
Весь дрожа, Уильям пробормотал:
— Что тебе до меня? Зачем ты явился из своей преисподней? Чтобы издеваться надо мной?
Тихий скрежет и бульканье — Уильям не сразу понял, что демон смеётся.
— Это ты в точку…хых-хых… про преисподнюю. Это действительно сущий ад. Устроить такие мерзкие пляски на гробу… это немыслимо. И я один… Последний… кто верил в тебя, Уил. Да, это настоящая преисподняя, ты прав.
— На каком гробу? — Уильям не знал, куда деть руки, ему казалось, что они особенно беззащитны перед демоном, что чудовище может в любое мгновение наброситься на них, содрать кожу с пальцев, обсосать тонкую плоть с костей… Чем же он тогда будет писать?!
Он спрятал руки под себя, прижав их к сиденью табурета. Так им будет безопасней. Да и теплее.
— На каком гробу? — переспросил демон. — На твоём, Уил. На чьём же ещё. Ты не представляешь, какие страсти кипели из-за тебя, и я последний, кто защищал твоё честное имя. Но всё было тщетно, необэконианцы и прочие задавили. Обступили со всех сторон, навалились и задавили. На тебе поставили крест, Уильям. Вот так-то.
— Крест? Почему крест? Нео… кто? — Уильям подавился словами и умолк, беспокойно тараща глаза на серый силуэт.
Демон словно не слышал его.
— Я очень стар. И ты не представляешь, как горько видеть, как обращается в прах дело всей твоей жизни, как топчут твою святыню. Эти выскочки потешались надо мной. Да я сам понимал, что дело Стратфордианца проиграно. Факты неопровержимы. Но ведь есть такая штука, как вера! Я верил! Верил в тебя. А ты!.. Ох, как же я хотел им отомстить. Утереть им их умные надменные носы. Но каким образом?! Оэх-х! Но под конец мне повезло. Невероятно, неожиданно. Мой друг — физик, совершенно чокнутый, но он её всё-таки сделал. Собрал из каких-то проволочек и ламп. Мне подвернулся случай… и я добрался до тебя!
Уильям сидел совершенно оглушённый. При последних словах он дико заозирался, выпростал из-под себя руки и слепо зашарил по столешнице — хотел разыскать библию или распятие и прикрыться ими, но ни того, ни другого, конечно, не нашёл, поскольку их у него никогда не было.
— О чём это я… Так вот, утопающий хватается за соломинку. Я навестил тебя в детстве и постарался внушить мысль о будущем величии. Думаю, ты помнишь о той встрече. К настоящему времени ты уже должен был заявить о себе. Но, я так понимаю, ты прозябаешь в этой конуре не оттого, что твои шедевры не берут. А потому что их нет. Ты — никто. Как это больно — получить такой жестокий удар от кумира!
— Не сотвори кумира себе… — начал было Уильям с робостью, но демон глянул на него хмуро и молодой человек осёкся. Лицо адского исчадия, желтоватое, худое, уже явственнее проступало из тьмы. Голова его покачивалась странным морщинистым фруктом на фоне более тёмной громады горба.
— Ты знаешь что, Уил? Тебе со мной повезло. Я не отступлюсь. Видишь, что у меня за спиной?
— Кры… Кры… Не… не на… — голос вновь оставил Уильяма.
— Что ты там бормочешь? Это специальный аппарат. Его тоже изобрёл мой приятель-физик. Я одолжил у него эту штуку… на время… При её помощи, — демон показал себе за спину, — можно внушить человеку всё что угодно. Так вот, у меня к тебе есть предложение. Я предлагаю тебе сделку.
— Сде… Сделку? Что хочешь, предлагай мне, сатана, я знаю, что так издревле ведётся, но душу не проси, она не продаётся, ведь у меня душа всего одна! — Уильям выпалил эти строчки на одном дыхании и сам не понял, откуда они взялись.
— Неплохо. Кто это? Грин? Кид? Впрочем, неважно. Моё предложение заключается в следующем. Я с помощью этого прибора, — демон погладил себя по горбу, — внушу тебе сегодняшней ночью все те бессмертные творения, которые незаслуженно тебе приписывают. Ты их будешь вспоминать не сразу, а постепенно, с годами. Будешь записывать. Продавать в театр. А все черновики, все обрывки, записки, куски и так далее, ты спрячешь в надёжном месте, которое я тебе покажу. В тайник. Нет, история не пострадает — никаких тебе нарушений причинно-следственных связей и дурацких эффектов дурацких бабочек. Никаких прямых доказательств авторства так и не появится. Но вот когда я вернусь и предъявлю всем твои рукописи, тогда я посмотрю на этих господ. Вот тогда я посмеюсь над их самоуверенностью. Кхе-кхе. А ты станешь богатым и знаменитым. Твое имя будет греметь в веках. Дети в школах будут учить строчки, подписанные твоим именем. Ну что, ты согласен? Тогда приступим!
Демон поднялся с топчана и прикоснулся к вершине горба, возвышавшегося над его головой почти на фут. Но он не успел ничего сделать. Ибо табурет, на котором до сих пор сидел Уильям, обрушился на горб.
— Идиот! Болван! Что ты натворил! Ты разбил передатчик. Надеюсь, управление машиной не пострадало!
Уильям не видел выражения демонской личины, поскольку тот завалился на топчан. Молодому человеку были видны только голые старческие лодыжки, все в синих прожилках, поросшие редкими седыми волосами. Приняв вертикальное положение, демон воскликнул:
— Проклинаю тебя! Величайший тупица и бездарь на свете! Ты не напишешь складно и записки лавочнику!
…
Уильям задумчиво смотрел на вмятину, которая осталась на том месте, где только что сидел демон. За окном занималось серое лондонское утро, немного света проникало и в его комнату.
— Лютер, говорят, чернильницей черта уважил. Ну нет! Чернильница мне еще пригодится.
Уильям стоял перед топчаном, сжимал в руке ножку табурета и посматривал то на неё, то на топчан. Потом передвинул решительно стол поближе к своему ложу, уселся поудобнее. Смял лист с кляксой и швырнул его в угол. Подтянул новый листок. Обмакнул перо в чернила и на секунду задумался. Покачал головой.
— Силен враг. Но вся сила его — суть искусство лжи. Эдак бы он задурил мне голову, да и унес на своих адовых крылах во мрак кромешный. А победит нечистого только добродетель: честность да скромность. Не нужны мне сатанинские дары! Сам добуду свою славу. Но не будь я Уильям Шекспир, потомкам не останется ни одной строчки с моей подписью!