Классики

Эдгар Владимирович никак не мог привыкнуть к детскому визгу. Окно его комнаты выходило на съёмочную площадку. Ребятня в ярких одёжках уже вбежала в игровую зону, а "мамаши" всё красовались у зеркал, стараясь подольше задержаться у гримёров. Сколько раз он наблюдал за этой сценой и в тысячный раз видел одно и то же: дамы никак не налюбуются собой, а дети самозабвенно играют, не обращая внимания на окрики взрослых. Именно своей непокорностью малыши и бесили Эдгара Платоновского. "Никогда не знаешь, кто из этих низкорослых оппортунистов испортит тебе настроение". Ещё раз покосившись на огромный словарь, припрятанный под кроватью, Эдгар жутко захотел спирта, но пересилил себя. Всё таки за пьянство на работе по законам военного времени…

С раздражением разгладил накрахмаленный воротник рубахи, накинул несколько выгоревший, но ещё добротный пиджак. Для себя сценарист-идеолог давно определил, чем отличается ребёнок от взрослого. Во взгляде детей было лишь желание играть, наслаждаться моментом, а вот взрослые смотрели уже с укором. Да, с боязливым, невысказанным, но во взглядах "актрис" ясно читалась тихая зависть. "Вот вы, Эдгар Владимирович, свой костюм каждый день носите. И спите один в комнате, а не делите её с десятком коллег. И вещи у вас, если покопаться, найдутся сугубо личные и ценные. Ещё неразделённые комитетом обеспечения. Люди всё видят, да доложить на вас, господин идеолог, пока боятся". Эдгар Владимирович каждое утро страдал от подобной паранойи. А ведь кроме книг да пайкового спирта и ценностей у него не было. Хотя, конечно, костюм личный, да и рубашки сразу две. И комнату в четыре метра, бывшую библиотечную подсобку, даже на двоих не поделишь. "Второй десяток лет пошёл на производстве идеологических открыток, всех на голостудии пережил, вот всякое и мерещится", — ежеутренне успокаивал себя Эдгар, спускаясь по лестницам общежития на съёмочную.

На площадке техников с актерами не спутаешь. Все работники сцены: операторы, осветители, декораторы, гримёры и даже костюмеры одеты в стандартные серые робы. Лишь операторы, которые и так опознавались по наплечным камерам, позволяли себе некую вольность и щеголяли белыми кепками. Ассистентка идеолога тоже сливалась с серым фоном. Помощница попалась слишком смышленой, чтобы выделяться и рисковать такой щедропайковой работой.

Эдгар старался не обращать внимания на малышей, но они, разыгравшись, визжали всё громче. В висках появилась лёгкая пульсация.

— Присмотрите, чтобы не сломали чего! — прикрикнул Эдгар на воспитателей, допустивших какофонию. И гаркнул уже в сторону гримёрных столов: — Кто-то из "мамаш" готов?! Нам ещё шестьдесят открыток засветло снимать!

— О, нам план на десяточку снизили! — порадовалась гримёрша.

"Дура! Какая же ты дура! — про себе подумал идеолог. — Это значит, что там, на фронте всё меньше осталось потребителей голографики, солдат, что нас защищают. Или мы нападаем?" Платоновский решил, что после работы обязательно послушает сводки с фронта, чтобы разобраться в вопросе. Но тут же отбросил мысль, как излишнюю. Если бы надо было знать ответ, ему бы, как идеологу, обстоятельно разъяснили. А гримёрши все дуры, хотят красивыми быть, себя не жалея. То одна тушь сопрёт, то другая пудру раньше срока спишет. Их же подруги-декадницы и сдают. А за воровство по законам военного времени… Больше трёх лет ни одна из визажистов при Эдгаре не задержалась. Гибли бабы за красоту, как мотыльки на огонь, а ничего с природой поделать не могли.

— Вот, есть уже! — к неудовольствию подопечной выкрикнула проворная гримёрша. "Мамаша" глянула в зеркало, напоследок любуясь макияжем и голубым коротким платьицем, расстроено вздохнула и провиляла на шпильке к сценаристу-идеологу.

Попеняв на нерасторопность "актрис", костюмерш и гримёров, Эдгар двинулся в сторону игровой зоны. За ним поплелась группа техников и незаметная в толпе ассистентка.

При приближении к детворе в висках задолбило с удвоенной силой. Немолодой и одинокий Платоновский часто ловил себя, что недолюбливает мальцов не из-за старости или, бога ради, бездетности. Если быть до конца честным, то Эдгар ненавидел детей из-за их инфантильных вопросов, отвечая на которые он, идеолог, не знал говорит ли правду или врёт.

Никогда не угадаешь, кто из детей окажется инициатором нового приступа самобичевания. "И костюм у тебя свой, и комната с одной кроватью…" Двое мальчишек-дошколят пихались, надеясь отстоять трёхколёсный велосипед. Задир и буянов Эдгар снимал первыми, чтобы не портили рабочий процесс перманентным ором.

— Идите, успокойте их! — приказал сценарист "мамаше", держась подальше от мальчишек. Будто выбирал удачный ракурс.

— Как?

— Как-как?! Как Соломон! Поделите велосипед своим мечом! — не выдержал тупости "актрисы" Платоновский.

— Я имею ввиду: посадить себе на колени или обнять и погладить?

Видно, симпатичная "мамаша" попадала на съёмку не в первый раз. Теперь хотела выслужиться, чтобы Эдгар заснял её молодой, стройной, счастливой в этом коротком платье, желанной для каждого бойца на передовой.

— Посадите на чёртов велосипед белобрысого мальца, погладьте его по макушке, а длинному пацану пригрозите пальцем! — со злобой бросил Эдгар, а сам подумал: "Плохо!" Злился он на самого себя, что не успел начаться съемочный процесс, а он уже непрофессионально сорвался на "актрисе". Хорошо, хоть не на ребёнке. Но всё равно плохо! — Операторам не спать! Снимайте, олухи!

— Но я же буду видна со спины?! — возмутилась "мамаша".

— В профиль, — поправил сценарист, заведомо солгав, — вас будет видно в профиль. Грозите уже пальцем!

Сам он кивком указал операторам снимать так, чтоб в кадр не попало лицо "мамаши". Для достижения патриотических чувств на открытках должны быть детские невинные лица, а не пухлые женские губы, округлые формы или, не приведи господь, длинные ноги. Иначе голооткрытка из идеологической превращается в эротическую, даже если на ней запечатлены дети. А это уж никак не вязалось с идеологией Победы.

— Так, пишите, — теперь Эдгар обратился к незаметной, но вездесущей ассистентке: — "Дорогой солдат, младшему Юре на день рождения из комитета обеспечения прислали велосипед. Старший Сашка тоже хочет на нём кататься, да, боюсь, сломает. А Юрка ездит и выкрикивает своё любимое слово: "Мой! Мой!" И мне тоже хочется закричать "Мой!", когда я наконец встречу тебя на пороге нашего дома. Целую. Твоя!"

Вместо проверки отснятого материала Эдгар махнул рукой:

— Следующая! — Свою халтуру, как человек склонный к самокритике, Эдгар давно уже не пересматривал. Не хватало терпения.

К удивлению Платоновского, дальше съёмка пошла буднично. Не без накладок, на как-то рутинно, по-скучному спокойно. Даже тяга к спирту притупилась.

Когда порозовевшее солнце зависло над крытыми павильонами, вся съёмочная группа была вымотана, но работой довольна. Даже удивительно, как раньше сил хватало на сто двадцать открыток в день? Хотя делались они тогда не в пример топорно и халтурно.

Ковыляя от усталости, Эдгар подошёл к последнему "актёру". "Мамаши" уже переодевались, и крохе в белом кисейном платьишке не хватило "родителя". Девчушка, зажав огромного розового слона, странно прыгала на одной ноге.

— Что ты делаешь? — спросил сценарист, чуть раздобревший в предвкушении сухости спирта на кончике языка.

— В невидимые классики играю. В классики для невидимок. Вот я вырасту и тоже стану невидимкой, и сбегу туда, где можно иметь свои игрушки и носить новые платья.

— Таких мест нет. Везде война. — Эдгар осёкся, не понимая соврал он или нет. Дальнейшее развитие мысли показалось ему крамольным, и он взъярился на ассистентку: — Найдите мел и нарисуйте ей нормальные классики!

— Я возьму в павильоне, где мы вчера снимали школьные голографии, — тут же нашлась помощница. И незаметно исчезла.

— Так, записывайте, — по привычке сказал сценарист, забыв об уходе ассистентки: — "Дорогой солдат, Даше всего пять, а она уже сносно читает и не водит пальцем по строкам. На днях я подарил ей справочник по астрономии для самых маленьких…"

— Нет, дядя, дядя, — продолжая прыгать, перебила Эдгара кисейная девчушка, — я ещё читать не умею. Вы же тут главный, лучше подарите мне вместо книжки этого слона. Книжки у нас и так три на декаду, а вот слона ни одного.

Каждый раз после съёмок кто-то из детей принимался канючить игрушку. На это у сценариста всегда был один и тот же ответ:

— Завтра приедут другие дети, и им тоже нужно чем-то играть.

— Так пусть наши папы на всех завоюют игрушек?!

— Они не отвоёвывают игрушки у чужих детей. Папы воюют, чтобы вы хоть изредка могли играть теми игрушками, какие остались. — Опять не понял соврал или нет Эдгар, но тут же отогнал и эту мысль: — Скажем спасибо им и за это!

— Ну хоть книгу вы подарите? Про астрословию?

В библиотеке сценариста где-то пылился древний справочник под редакцией Шкловского, но вряд ли бы его дар одобрил комитет по воспитанию. "Ни сладостей, ни подарков, ни выделения любимчиков. Только устная похвала в пределах производственной необходимости". Эдгара спасла от обвинений во вранье и жадности запыхавшаяся помощница:

— Вот мел!

В висках снова застучали молоточки. Покрасневший сценарист выхватил мелок и, пачкая пальцы, начертил неровные квадраты. Над "девяткой" и "десяткой" по привычке нарисовал полукруг солнышка и нервными штрихами добавил ему лучей:

— Прыгай!

Понимая, что скоро возвращаться в интернатовский автобус, а, главное, отдавать полюбившегося слона, девочка пригорюнилась, но покорно заскакала по квадратам. Туда — обратно.

— Эдгар Владимирович, вы в кадр попали, — вежливо окликнул оператор.

— Я уже непризывной, мне можно!

Больше терпеть взбешённый метроном внутри черепушки Эдгар не мог. Сценарист и сам не заметил, как покинул площадку и уже очнулся, поднимаясь по лестнице общежития. Комната Платоновского находилась на последнем этаже, четыре метра личного пространства: узкий книжный шкаф, плечики для двух рубашек и костюма, кровать, а над ней ещё полка для книг. Лишь маленькая толика того, что удалось сохранить из предвоенной жизни. С профессиональной досадой идеолог вспомнил, что не записал послание для последней открытки.

За зарешёченным окном автобусы с "актёрами" проезжали через блокпост. Из мира грёз в реальный мир. Работники сцены ещё шатались по съёмочной площадке, но никто из них не додумался стереть проклятые классики. Они так и белели прямоугольным цветком с тонкими лучами-лепестками. А самое подлое, что под одним из штативов валялся забытый реквизиторами слон.

Загородившись от технарей шторой, Эдгар Владимирович вытянул из под кровати энциклопедический словарь. На месте вырезанных страниц блестела бутылка из-под молока. Спирта в ней было на две третьи, хватало ещё и на завтра.

А около пяти утра, когда снятся вещие сны, старому идеологу-голографисту привиделось, как на лини фронта, за тысячу километров от его четырехметровой кельи румянится над окопом заря. И в её бледном свете напуганный боец почти молится на голооткрытку, с обратной стороны которой: "Дорогой солдат, моей внучке Даше всего пять, а она уже сносно читает и не водит пальцем по строкам. На днях я подарил ей справочник по астрономии для самых маленьких, но Даша больше любит не читать, а играть в классики с другом-невидимкой. И, вообще, она заявляет, что когда вырастет, то станет не "астрословом", а невидимкой. Спасибо тебе, сынок, за наше счастливое будущее". Над солдатом свистят первые мины, ещё несколько гремят, чуть не долетев. Кажется, это называется артиллерийской вилкой. Но у взвода приказ — держать оборону, стоять до последнего. Снаряды взрываются совсем рядом, земля сыплется на каску, попадает на голооткрытку. А вояка, как зачарованный, смотрит на пожилого джентльмена в поношенном костюме и на то, как его внучка в кисейном платьице, зажав слона под мышкой, прыгает по белым квадратам навстречу закатному солнцу. Навстречу счастливому будущему.