Луна под стеклом

Иногда достаточно заглянуть в глаза луне. Сквозь клетку, у которой не было ни прутьев, ни стен, лишь купол из сотен звёзд. Мерцание их крыльев билось в этих огромных, зелёных глазах. Совершенно равнодушных. Мёртвых. Проклятье. Надо ей всё портить? Вроде, мелочь, а краски фестиваля осыпались точно конфетти.

Я покосился на Солли — этому-то всё хорошо. Из уголка широкого, губастого рта стекала струйка голодной слюны. Один я вечно самый белый. А ведь только жизнь начала налаживаться!

Крылка сжала мою ладонь. Я улыбнулся — вышло почти естественно — и снова уставился на фигурку в клетке. Первый фестиваль, мать его! И ведь всё, как на картинках: яркий макияж на бледной коже, платьице с оборками, хрустальные ботиночки. Чёртова луна, могла бы и улыбнуться. Словно это всё не ради того, чтобы она подарила городу…

«Мне больно».

… свет. Я дёрнулся, оглянулся, но толпа стояла так плотно, что невозможно было понять, кто шепчет. Словно ребёнок где-то под ногами. Нет, ерунда, на фестиваль пускают с семнадцати, и от детоловов не уйти. И не рядом, потому что с одной стороны отирался Солли, а с другой — льнула прохладным боком Крылка. Всегда она холодная. Я прижал её плотнее, ласково погладил мягкий оранжевый мех. Не один. Конечно, это только ради компании на вечер, повезло, но, чёрт, приятно же! Шёпот не повторялся, и я выкинул его из головы. Хрена с два мне испортят этот день. И, всё же, эти глаза. Что-то в них…

Звёзды замерли, сложив крылышки, и клетка, зависнув на секунду, ухнула вниз, без плеска уйдя в черноту моря. Толпа слитно вздохнула и затихла снова, а я боролся с накатившей тошнотой. Море отдавало прогорклым жиром, скрипом ногтей по стеклу. Луна опускалась прямо туда, за пелену, под которой только смерть и пустота. Меня чуть не вывернуло. Слабак чёртов.

«Мне больно. Больно!»

И оборвалось, захлебнулось. Всё же откуда-то сверху… Я задрал голову — глупости, откуда? Там только стеклянные головы фонарей разливали жёлтый свет. Моя работа. Всё утро раскладывал осколки луны по прозрачным клеткам, может, поэтому Крылка сейчас так нежно жужжала радужными крыльями? Потому что мои руки так могут?

“Пустите, больно! Не могу больше...”

Прямо над головой. Там — фонарь. Голос из-за стекла шептал, стонал, кричал. Почему никто больше не смотрит? Я тоже не буду. Я не белый, не белый. Почувствовав взгляд детолова, я спешно отвернулся. Лучше глядеть, куда все — на луну. Клетку поднимали, и морская вода осыпалась чёрным серебром.

Луна сияла. Не как фонари, куда им? Свет — слепящий, невозможный в извечной темноте Коробочки. Больно смотреть. Солли часто-часто засопел, мех Крылки, щекочущий моё предплечье, возбуждённо заискрил. Они второй год на фестивале — уже знали, что будет, и ждали, предвкушали. Я — нет, только по рассказам, по взглядам и смешкам.

Клетку из звёзд — теперь жалких и блеклых против луны — открыли. Внутрь потекли Кромсатели. Высокие, угрюмые, в тёмных робах. Я содрогнулся от мысли, что через несколько лет и сам буду стоять там с ритуальным ножом, готовясь к… Брр, нет! Я фонарщик. Пока ещё фонарщик, и нечего думать не пойми о чём! Кромсатели плотно обступили луну, но так и не притушили её свет.

Сейчас начнётся, я чувствовал. Может ли дрожь страха передаваться по воздуху, как голос? Я ощущал и его. Да ну нахрен! Прочь, проваливай. “Нет, нет, нет… Нет!” Да! Я просто хочу испытать восторг — как все.

Чёрными солнцами вспыхнули кривые ножи. Свет на мгновение будто съёжился, показав платьице с оборочками, худенькие руки вперекрест на груди. Миг — и снова резанул глаза. Может, и вовсе показалось? Дурь какая!

Ножи синхронно, будто в танце, пропороли свет. Снизу вверх, сверху вниз, по диагонали, от плеча. Сияющие осколки и полосы — драгоценные обрезки ложились на дно клетки. Луна изогнулась — так, будто галдёж толпы сейчас пропорет истошный крик. Но она молчала. Открывала рот, корчилась и молчала.

За неё завопили другие. Частички луны в фонарях взорвались воем, будто в каждом из них — кривой нож. Ворочается с издевательским смехом, извлекая чистую боль.

“Не надо! Мне больно! Больно, больно, больно, больно!..”

Я закрыл уши. А потом — глаза и сердце. Какого чёрта? Это праздник. Праздник же?! Так с хрена ли я не могу ощутить, как все? Заткнись, заткнись, заткнись!..

"Пожалуйста?.."

И, ловя краем глаза дорожки лунных слёз, чувствуя на себе неожиданно пристальный, серьёзный взгляд Солли, я повернулся к Крылке.

"Прошу..."

Поцелуй, жаркий, желанный, в криках толпы и тени опущенных ресниц, должен был радовать. Но, почему-то — горчил. В клетке, растянутая за руки над грудой осколков, медленно оседала луна. В лентах платья, ярком макияже она казалась совсем бесцветной и нагой. До стыда. Я не смотрел. Не слушал. Не отвечал. Последнее оказалось проще всего. В конце концов, губы были заняты.

 

Под оранжевым мехом было душно. Крылка норовила налечь на лицо, извивалась, подскакивала, будто её укусила коричневая ядозубка. Это же, вроде, должно быть приятно, так? У всех только и разговоров… Да и Крылка — красотка, с ней бы точно многие хотели, я и сам сколько раз мечтал. Вот и Солли завистливо смотрел, когда она повела меня к себе, в дом госпожи Спинки, куда легко войти, но трудно выйти, особенно после наступления тихого часа.

Крылка тихо взвизгнула, прошлась по груди щекотно-ворсистыми лапками. Я улыбнулся в ответ, глядя в фасетчатые глаза. Почему они не зелёные? Зачем бы им быть зелёными? Не лезь и сюда, слышишь! Спелая, спелая Крылка! Мягкий округлый бок. Вот так, потрись ещё — почти хорошо. Пальцы искали под нежным мехом худенькое израненное тело — тщетно.

Я сдался, откинувшись на листопрядное покрывало, а Крылка решила, что я всё. Немного она знает про таких, как я… Да и зачем ей? Своё удовольствие Крылка уже получила. Только бы не отложила в меня личинок — я-то тоже про таких, как она, знал не слишком много.

Мне отчаянно захотелось оказаться не здесь. Не здесь — а где? Дома? Смешно. Пойти начинять фонари новыми камнями? Нет! А раньше ведь успокаивало… Работа, где ты точно знаешь, зачем нужен. Работа, которая получается. “Больно”! Память швырнула невыносимым криком. Как теперь снова касаться кусочков света? А ведь смена уже через два дня.

Занозящий страх не смогли прогнать ни воспоминание о ласках шёлковой Крылки — будет, чем прихвастнуть! — ни фантазии о грядущем ужине из горячих кусочков настоящего мяса. В дни фестиваля хозяйка всегда проявляла невиданную щедрость… Но больше не было ничего. Ни единственной радостной мысли, ни нормальной жизни, ни работы даже. Украли, одним взглядом, одним шёпотом. Нет. Не украли. Украла. Зелёные глаза, тонкие бледные руки.

Быть может, это лишь временно? Дурацкая шутка? Пройдёт?

Пробраться к клетке оказалось неожиданно легко. Куда легче, чем выбраться из дома Крылкиной тётки, нашпигованного защитными устройствами как булочка — муравьями. Словно у госпожи Спинки было, что красть, кроме древней мебели, жестяной посуды да нескольких слабых амулетов.

Зато помост не охранял никто; единственный детолов, толстый, истекающий потом, храпел во всю глотку. Будто и дела нет, а ведь поговаривали, аристократы из башен платят огромные деньги, чтобы заполучить луну на ночь во время фестиваля. На полночи. Хоть на час. Снять губами, языком последние крошки света... С такой охраной они могли не тратиться — приходи да бери задаром! Впрочем, сейчас, когда я стоял так близко, ощущая на лице жар звёзд, слухи казались полной ерундой. Кому придёт в голову платить за эту тощую несчастную девчонку, свернувшуюся клубком в центре клетки? Да пусть она хоть сто раз светится!

Я её ненавидел. Мне было её жаль.

— За что? — собственный вопрос прозвучал так грубо, что я скривился. Грубо — и глупо. Если она не кричала тогда, то с чего ответит теперь? Зачем я вообще пришёл? Из идиотской надежды, что луна посмотрит снова, и всё станет, как прежде? Что меня не бросят в масляную черноту, как искажённого? Впрочем, до этого было далеко. Я мог притворяться. Мог, чёрт меня подери, даже работать, раскладывая эти орущие камни по фонарям. Сжимая кулаки, я шагнул ближе, не обращая внимания на пылающие прутья.

— Я ведь просто... жил!

Движение я заметил не сразу. Мельтешащие крылья заливали клетку светом, но дрожащим, неверным, не то, что фонари. Луна подняла голову, и я снова уставился в эти глаза. Почти ожидая, что вот сейчас случится что-то... ничего. Просто глаза. Большие. Равнодушие из них исчезло ещё на середине фестиваля. Сменилось сначала решимостью, потом болью и, наконец — отчаянием. Теперь почти всё это ушло, но остались тени. И просьбы, которых мне не стоило понимать. Тем более, что помочь я не мог никак. Даже если пожелал бы лишить город света. Навсегда.

 

— А не достанешь.

Должно быть, со стороны мой неуклюжий прыжок с разворотом выглядел так себе. Плевать. Тем более, голос казался знакомым, хотя и доносился из пасти разожравшегося детолова. Уже не спавшего, буравящего меня взглядом внимательных чёрных глазок. Голос Солли.

— Ну ты действительно думал, что можешь просто взять и откусить кусочек? Что один такой умный?

Я немо кивнул. Откусить... да! Да, определённо. Если он не слышал. Слышал ли он? Кой хрен вообще происходит?

Детолов подошёл ближе и поморщился, закрывая лицо ладонью, хотя стоял от звёзд вдвое дальше.

— Ну попробуй. Позови, что ли. Вдруг придёт.

Ничего не понимая, я послушно повернулся к луне и, чувствуя себя полным идиотом, поманил. Луна сжалась в комок и покачала головой.

Детолов захихикал, и я внезапно ощутил волну жара, никак не связанную с клеткой. Шута себе нашёл! Лучше бы уж эта чёртова луна действительно подошла. Не потому, что хотелось... неважно, чего хотелось, а чтобы утереть нос этому не-Солли. Ну что ей стоит?! Расплести руки, ноги, подняться, сделать три шага…

И она действительно встала, а Солли захлебнулся смехом так, что закашлялся, сипло, выхаркивая слизь. Луна сделала шаг, другой. Медленно, через силу. Я заметил слезинку в уголке крепко сжатых глаз. Увидел, как появляются тёмные пятна на руках, предплечьях, ключицах… Ну что же она, так и сгореть можно!

— Скорей!

Словно проснувшись, луна неловко отступила, и я сунулся к ней. Звёзды горячие, но если быстро… Схватил её за руку и дернул из клетки. Зачем? Сам не знал. Может, невыносимо, когда она там, может — назло не-Солли. Луна впилась в моё предплечье ногтями, скорчилась, мешая тащить. Ну что за дура?! Я ж помочь…

Забыв про Солли, я полез глубже, обжигая лицо, но луна вывернулась, упала на пол и поползла обратно к центру клетки.

— Да стой ты! — я потянулся, чтобы схватить её снова, но детолов внезапно оказался близко, окутал облаком мускуса. Положил мягкую руку на плечи, принуждая отойти. Далеко.

— Совсем она жить без звезд не может. А вблизи — сжигают. Воистину, любовь — зла. Добровольная жертва во имя города.

На жертву луна походила. На добровольную — не слишком. Последнее я оставил при себе. Только кивнул.

— Так что ты оставь её, фонарщик. Работай, живи. С девочками того... Глядишь, новых фонарщиков нарожаете. А туда, где кормятся другие — не лезь. Тем более, сегодня очередь леди с холма. Лады?

Словно можно было ответить нет. И всё же, при упоминании очереди, луна сжалась так, что меня замутило. Я сглотнул кислую слюну. Прекрасная леди с холма, любительница утончённых игр...

С детоловом прощаться я не стал. Не было сил. Все они уходили на то, чтобы не чувствовать.

 

Сегодня я вообще никуда бы не пошёл, но на втором дне фестиваля обещали стравить слепышей и диких когтерогов из Чёрных Донцев. О, да на них хотя бы посмотреть — и то стоило! Ведь в Чёрные Донцы никто по своей воле не сунется — сожрут, и ошмётка тени не оставят. Ни одного фонаря там нет и ни одного разумного существа. Так что кто ж не захочет хоть глазком глянуть на слепышей и когтерогов. И всё равно настроение хуже нет.

Крылка со мной не пошла, будто вчера было так — случайность, потехи ради. А Солли — нет уж, про него вообще лучше не думать. Опять один. Опять белый. Как слепуга, как кожа на руках. Как луна.

Я и не понял, что забрёл к самой окраине фестиваля. Там, за высоким и глухим, как вокруг дома Крылки, забором лежало море. Всё такое же тёмное и вонючее. Я повернулся было, чтобы пойти прочь, но заметил — у забора шушукаются и посмеиваются шерстянки. Чего им там надо? В прошлый раз они подглядывали, как леди с холма в слепящей иссиня-чёрной наготе раскинулась на осколках раковин, и улитки отчаянно ползали по ней, выглаживая скользкими телами… Мерзость какая, но простоял я тогда у приоткрытого полога не меньше получаса.

Я шикнул, топнул на шерстянок, и они, заверещав, бросились врассыпную. В заборе, как и думал, оказалась дыра. Заглянуть? А вдруг там опять… А вдруг там опять! Я прильнул к отверстию, ожидая, если не леди, то хоть стрекозоглазых подружек Крылки.

Там на берегу стояли фигуры — долговязые, сутулые, со стеклянными нитями в костистых руках. Разочарование оглушило. Надо бы валить отсюда, за такими уж точно не стоило подглядывать, но было что-то притягательное в том, как полупрозрачные нити спускались в воду. Зачем? Раз, два, и ловцы потащили. Раз, два, и что-то потянулось из моря. Мерцающее в свете фонарей, не сразу и разберёшь. Сеть? Сеть, сплетённая из тонковытянутого стекла. Огромная-огромная. А в ней… Не рыба — почему я только вообще подумал о рыбе? Рыба в море, ха! Внутри сети лежали переплетённые бурые пучки. Что за гадость? Нет, в пучках этих было что-то ещё… Торчало тонкое колесо и палка руля над ним, выглядывал край измятой бумаги с нарисованной красно-белой банкой — я слышал, что похожими картинами аристократы украшают дома. Так вот где берут — из моря? Сеть выволокли на берег и принялись разбирать улов.

А вот теперь-то уж точно надо было валить! Мало мне вчерашнего… Вдруг что-то мелькнуло там, в куче бурой фигни и мусорных сокровищ — худенькое, белое, словно мёртвая рука. Шевельнулось? Нет уж, к чёрту! Я сорвался с места, прыг, прыг — и поди скажи, что я шатаюсь, где не следует! Вот, как все, разгуливаю меж шёлковых палаток и шатров.

В тире по правую руку важный господин из знати возмущался, что убил все семь мишеней, а девушка-билетёр отказалась пощекотать его усы. Я попытался обогнуть их по широкой дуге, как вдруг...

Откуда она-то здесь? Может, перепутал, всё же между нами шагов двадцать и куча народу? Нет, она! Такой белой кожи и длинных волос больше ни у кого нет. Платьице совсем короткое — подол подскакивал на каждом шаге. И никто — ни одна сволочь! — не обращала на неё внимания, словно так и нужно. Обеими руками луна сжимала палочку со сладкой паутиной. Какая-то она слишком весёлая для той, что ещё вчера корчилась на полу клетки, ожигаясь о звёзды. Но это была она, точно она. Оглянулась — зелёные глаза прожгли, заставили броситься следом. Хотя и не стоило.

 

Тяжёлый клапан шатра хлопком отсёк свет, и я невольно остановился. Ни разу прежде не доводилось заходить к предсказателям снов, да и зачем? Я ведь всё равно их не помню. Эти лавки — для эстетов, которым точно хочется знать, в какой период спать, а в какой — нет. И сегодня я прошёл бы мимо, но луна скользнула именно сюда. Или нет? В толпе было ни черта не понять.

Я осторожно шагнул вперёд. Всегда ненавидел темноту. Что-то с ней... может, потому и стал фонарщиком? Не помню. Как вообще это получилось? Когда?

Ноги коснулось что-то тёплое, пушистое. Вскрикнув, я отшатнулся и упал в кресло, которого только что не было. Шатёр надвинулся, уплотнился, пророс смутными формами и одновременно стал огромным до неба, до головокружения и желания вцепиться в услужливо выросшие подлокотники. И над пустотой раздался тихий, приятный смех. Открывать глаза не хотелось. И всё же этот звук, единственный, словно не бурлила за шерстяными стенами праздничная толпа, отодвинул, приглушил бесконечность. Дал якорь... странное слово. Откуда оно?

Сначала мне показалось, что белая маска парит в черноте. Овальная, с едва намеченным помадой ртом и ломаными линиями от чёрных провалов глаз через щёки. Словно странные слёзы. И только потом появилась линия шеи, обнажённые плечи, ключицы, едва прикрытая кружевами грудь. И почему-то это воспринималось иначе, чем нагота Крылки. Иначе, чем худенькая луна. Собрало и то, и другое, и ещё многое сверх. Я поёжился в ставшем вдруг слишком жарким кресле. Неловко положил ногу на ногу.

Маска склонилась ближе. В ложбинке за воздушным кружевом что-то сверкнуло, метнулось движением, но присмотреться я не успел — предсказательница надвинулась, упёрлась руками в спинку кресла над плечами. Я ждал, что лица коснётся дыхание, тёплое, пахнущее... чем-нибудь? Почему-то казалось, что мёдом и корицей. Я-то уж точно дышал, громко, тяжело.

— Когда-нибудь ты увидишь сон.

Низкий, хрипловатый голос из-под маски звучал отстранённо, отражаясь от фарфора. До дрожи. Смотреть в тёмные глазницы не хотелось, ниже — не стоило, и я уставился на крошечный алый ротик. Кукольный, неживой. И от этого почему-то стало только хуже. Или лучше. Но какого чёрта? Что значит: “когда-нибудь”? Предсказатели всегда похвалялись точностью!

— Мечту.

Звучало хорошо. Даже весьма. Только жаль, что не вспомню наутро.

— Мечту, — тихо, так, что пришлось напрячь слух, повторила маска, и на этот раз я ощутил лёгкое дыхание. Свежее, пахнущее ветром и солью. — Ножи и кровь. Сияющие яркие капли, застывающие на воздухе. Беспомощность внутри, беспомощность снаружи. Ты увидишь и будешь смотреть. И смотреть. Пока ужас…

Я вскинул взгляд и уставился в зелёные глаза луны.

— Пока ужас не сплавится с удовольствием. И тогда ты поймёшь…

Я и не заметил, когда она оказалась у меня на коленях. Как холодные руки легли на плечи. И нарисованный рот был так близко, что...

— И сам ощутишь сияние крови на руках. Жар кожи через лезвие. Вкус.

Фарфор коснулся губ. Растаял сахарной корочкой, сладостью лёг на язык. Вместо белого фарфора — белая кожа. Я провёл по ней пальцем; луна ждала, приоткрыв губы. Её бёдра сжимали мои, тело льнуло к телу тесно-тесно. Какая она лёгкая, гладкая и никакой мех не лезет в рот. Хотелось ещё больше, ещё невозможно тесней. Это ведь она? Она! Откуда здесь? Почему для слов больше не нужны осколки? Не важно! Губам, рукам — уже не важно. Лишь бы касаться, гладить, трогать… Прогиб поясницы с круглыми пуговками позвонков, напряжённая шея, зовущее движение бёдер. Мне хотелось ещё больше её, будто так мог стать чем-то… другим?

— Вот ты какой, — луна засмеялась, перехватила мои ладони, положила на свои бёдра. — Ей бы не понравилось… Или нет?

— Кому? — это что, мой голос? Такой хриплый, рвущийся на растрёпанные звуки.

— Не отличаешь, милый? И не надо! Не надо, не надо…

Надо, надо, надо... — дробное эхо по шатру. И луна стала мягкой в моих руках. Разрешающей — бери, бери же! Я подхватил её, скользнул с кресла во что-то мягкое. Уложил луну, и подол задрался так пошло, а она лишь закусила губу. Распустившимися лепестками раскрылось платье. А под ним — она. Белая-белая, вся от впадинки в основании шеи и до согнутых колен. А где же? Ведь были… Я сам видел! Как процветали пятна ожогов, как… Всё так и не так одновременно. Вроде бы всё правильно, но чего-то не хватает. Кажется, я идиот. Сломанный, неправильный, белый, как её кожа... Глаза пробежались по телу, скользнули в ложбинку меж грудей. Опять оно блеснуло. Но кружева больше не скрывали. Я навис над луной — луной ли? — она требовательно вскинулась мне навстречу. Но я не поддался, придавил её запястья к полу. Лежи, не двигайся! Стекляшка покоилась у неё на груди. Я склонился. Не стекляшка — зе… Неудобное, запретное слово перевернулось на языке.

Зеркало.

Смотреть — страшно до одури.

Я заглянул. Такое маленькое, оно отразило много. И худое лицо с неуверенным пушком на подбородке — моё? — и слишком яркую, точно у аристократов, непонятную одежду, и… что-то там, за головой. Светлое, круглое и далёкое. На небе Коробочки никогда не бывало ничего кроме черноты. Что это? Так сияет…

— Эй, ну же! — руки луны…

Нет, не луны! Здесь всё с “не”. Не-Солли, не-луна, не-море, не-мир! Даже не-я!

— Что это?! — Я ткнул пальцем в отражение.

Обман, мираж — ещё один из тысячи, рождённых шатром? Нет, оно такое… настоящее. Но лже-луна затрясла головой, обхватила ладонями моё лицо, вынуждая смотреть только в свои зелёные глаза:

— Сон, всего лишь сон в стекле! А я — здесь, живая, и совсем… одна.

Я сбросил с себя её тонкие цепкие руки. Отстранился от отчаяния в голосе, от боли. Обманка, фальшивка. А сам я? Тоже? Кто я?!

Она ещё пыталась ласкаться, но я откатился в сторону. Выдернул из под неё платье и набросил поверх белой наготы. Поднялся. Даже пахла лже-луна теперь не ветром — веками закрытым подвалом. Пустотой.

Я поднял полог шатра, согнулся уже, когда меня догнал её окрик:

— Ну и дурак! Отражение вот оно — в руках было, а до луны никогда не дотянешься!

 

Что меня разбудило, я не понял. Будто звуки скреблись в окно. Когда я вообще уснул? Ведь не хотелось, да и как тут, после… Мой гамак словно состоял из сплошных вопросов и разочарования, тугим коконом оплетших тело.

«Беги».

Тот же звук, с границы сна, от окна. Протиснулся робким зверьком сквозь щели в раме, шепнул и сбежал. Я сел, свесил ноги из гамака. Какой уж теперь сон. А стоило бы — завтра на смену. Сегодня.

«Беги, беги, беги!»

Но уж слушаться я точно не собирался, как бы ни стонал, ни умолял призрачный голосок. Да и кто это вообще? Снова обман, мираж, игра? Чья на этот раз? Я подобрался к окну и выглянул на улицу. Никто не стоял в блёклом, как всегда в тихий час, свете фонаря. Откуда же голос?

«Не стой, не стой! Уже поймали нового фонарщика».

И тут я понял. Вспомнил. Задрал голову вверх — опять ты? Кусочек луны за стеклом не умел мерцать, но прошелестел согласием.

«Спасайся!»

Что значит — поймали нового? Поймали… Будто они… Вспомнилась стеклянная сеть и что-то белое в ней. Рука — такая же, как моя.

— А, не спишь! Это замечательненько!

Я развернулся. Крылка стояла там, поглаживая оранжевый мех, будто прихорашивалась. Чего это она вдруг? Откуда?!

— Пойдём-ка со мной, фонарщик.

— Тихий час же… — отчего я медлил? То ли стало тревожно из-за шёпота лунных осколков, то ли Крылка больно много говорила, обычно-то и слова не услышишь.

— Ну, чего мнёшься? Не чужие, не бойся. Пойдём, пойдём скорее, чего покажу! Будто я чего у неё не видел… Но она уже взяла меня за руку и потащила из комнаты. Вроде бы упереться, но ведь это же Крылка.

Мы шли по сумрачной улице, и призраки домов уступали путь. Сторонились. Обычно-то я, если и выбирался в тихий час, то шёл, таясь, держась звенящих сном подворотен, но Крылка шагала смело, будто ни сноходцы, ни детоловы ей не указ. И фонари жужжали над головой так тревожно.

— Знаешь, я, наверное, лучше обратно, — я попытался высвободить пальцы из цепкой лапки. — Мне ведь на смену, помнишь? Сонным буду, ещё с фонаря свалюсь!

Шутке она не улыбнулась и руку не выпустила. Я дёрнул сильнее, Крылка сверкнула глазами.

— Будь хорошим мальчиком и иди!

— Зачем ты? Ведь мы же с тобой…

— Вот тогда ты был хорошим мальчиком, — вкрадчиво промурлыкала она. — Сла-авным. А потом начались эти глупости, вопросы, любопытство. Ну что ты, как маленький, всё же понимаешь.

«Поймали нового фонарщика». Теперь понимал. Вместо меня? А я? Ответ читался в хищной улыбке Крылки. Крылки ли? Всё не то, всё не так, как кажется!

Я толкнул не-Крылку изо всех сил, готовый бить, кусать, если понадобится. Она только гоготнула — утробно, не своим голосом. От него словно вымерзало всё внутри. Мир заполнил оранжевый мягкий мех... Нет, уже не мягкий — тонкие острые спицы во всю тушу. Голова Крылки вывернулась наизнанку, заиграла зубастой пастью, в глубине которой блестели тысячи глазок. Оно ещё меня не тронуло, тронуло бы — убило. Я пополз спиной вперёд, ткнулся лопатками во что-то. Столб. Фонарь разлил надо мной свой свет. Бывшая Крылка поморщилась, неспешно входя под сияющий купол.

Я глупо тыкался спиной в столб, будто тот мог спасти меня. Чудище надвинулось, недовольно продираясь сквозь свет. Сожрёт. Перемелет даже память обо мне. Но и выбежать туда, в темноту — невозможно. Словно там смерть будет стократ страшнее.

И тогда я полез. Вверх, карабкаясь по скользкому столбу. Выше, выше. Соскальзывая и снова кидая себя туда, к стеклянному шару. Привычней — по лестнице, но я же фонарщик! Вот уже стекло. Гладкое и горячее под пальцами, хранящее спасительный свет. Не-Крылка рычала внизу. Разевала пасть, хваталась лапами за столб. Прыгнула, едва не отхватив ногу. Достанет!

Я сорвал раскалённое стекло. Осколок ослепил даже сквозь сомкнутые веки. Звон разбился где-то внизу — до земли долетел плафон. А я схватил кусок луны. Голыми руками, без рукавиц. Больно — до сгорающей кожи больно. Как ей тогда. Это ничего, ничего… Но нужно открыть глаза. Пасть разинулась прямо подо мной, и я швырнул кусок луны в горящую глазами бездну.

Не-Крылка взыла. Наверное, вся Коробочка проснулась от её воплей. Я едва не разжал руки. Её жгло и рвало, пахло палёной шерстью. Но у меня получилось! Получилось же? Получилось… сделать ещё хуже. Нет. Не хуже. Просто — отвратительно. Но какой оставался выбор?

Нужно найти переносной фонарь.

 

Куда ещё я мог пойти? Только сюда. Место детолова — Солли? — у клетки пустовало. Почему? Я замер, озираясь по сторонам. Может, луну уже забрали? Тогда и впрямь ни к чему сторожить. Но звёзды горели плотно и ярко, значит, клетка была закрыта. В свете редких фонарей я не видел ни леди с эскортом, никого. И ждать, выясняя, почему луна не охраняется, не мог тоже. В городе уже поднимался шум, а с момента убийства Крылки мне всё казалось, что кто-то наблюдает. Следит.

Бросив взгляд за спину, я потрусил к клетке. К скорчившейся внутри луне. Всё повторялось. Разве что не мешал храп детолова, но от этого почему-то было ещё хуже. Проклятая тишина. И проклятые звёзды. У знати были машины, способные приглушать свет и жар. У них — не у меня. Луна пошевелилась, и я отвёл взгляд, собираясь с духом. Я ведь — фонарщик, так? Там всё иначе, другой жар, но...

Ухватив первую звезду, я не заорал только потому, что от боли до хруста свело челюсти. Схватил и, не мешкая, сунул в пустой фонарь. Звезда забилась, пытаясь выбраться, но скоро утихла, и я выдохнул. Точнее, прошипел ругательство, подслушанное у общежития. На второй звезде я выругался в голос. После пятой перестал смотреть на левую ладонь. Слишком жутко. Ничего. Должно хватить и правой руки.

Сколько звёзд помещается в один фонарь? Ровно тридцать. И только если все сложат крылья. Луна стояла в тёмном проёме, хрупкая, прозрачная на фоне пылающей клетки. Стояла — и смотрела на мою руку. Мою ли? Я её не чувствовал. Отводил взгляд. Надо торопиться.

— Идём.

Не зная, слышит ли она, понимает ли, я кивнул туда, где разливалась чернота моря. Как погано, когда не могут ответить... чёрт, я даже не знал, хочет ли она выбраться! Что там, откуда достают сети? Куда опускают луну и поднимают обратно изменившейся? Можно ли так — без клетки? В общем, не знал я совершенно ничего. И всё же попробовать стоило.

Чужак, не осознающий себя, в этом мире выжить мог. Я — нет. Как и луна, которую резали наживо каждый фестивальный день. Сейчас, глядя на её лицо, я понимал, что не люблю эту девушку. Мания, общность — возможно. Но не любовь. Любовь должна быть иной, верно? Предсказательница снов, двойник, ошибалась. Если мне и будут сниться сны, то не о луне. Но оставить её здесь было нельзя.

— Идём.

Луна ответила, взяв меня под руку — ласково, стараясь не задеть обожжённую кожу. Локтём я чувствовал, как заполошно, неровно бьётся её сердце. Дышала луна тоже прерывисто, через силу. И с каждым шагом приникала сильнее — ко мне, или просто стремилась оказаться ближе к фонарю? Неважно.

Ни одного сволочного детолова так и не появилось. От этого у меня зудела спина и очень хотелось побежать.

«Что там? Что там под морем?» — рвалось с языка, но ведь луна всё равно не ответит, а может, лучше было не знать. Неужели я правда решусь? А какой выбор?

Я вдруг понял, что не знаю, как попасть к морю. Пугающее до одури, оно лежало за заборами, за башнями аристократов, куда и близко-то не подойти. Мне вспомнилось лишь одно место, откуда уж точно можно было пробраться к чёрным пальцам, лениво скребущим песок. Совсем недалеко. Только захочет ли туда луна? Она вздохнула у моего плеча. Наверное, ей было без разницы.

Мы поковыляли туда, где клетку из звёзд окунали в воду, чтобы превратить замученную тощую девочку в пиршество для грёбаной леди с холмов, Крылки и им подобных. Я ощутил маленькую осторожную радость оттого, что забираю у них луну. Навсегда. Сдохните в темноте!

За остовами разобранных на ночь шатров и спящими аттракционами показалось что-то бесконечно-чёрное. Море. Я даже отсюда чуял, как оно воняет. Схватился крепче за рукоять фонаря с жаркими, но такими нужными звёздами. Потерпи, ещё немного — потерпи.

— Нехорошо это, милый! — она появилась непонятно откуда. Снова в плачущей маске и том же коротеньком платье. — Себя спасаешь, других — губишь.

— Она выживет, — зачем-то начал спорить я. Поднял выше жужжащий звёздами фонарь. — Я взял их.

— Она — может быть. Но уж точно не я без неё. Не отдам!

И лже-луна скакнула ко мне. Толкнула поднятый фонарь так, что тот ударил мне в лицо. Голова дёрнулась, по губам потекло тёплое. Лизнул — соль и железо. Рука луны выскользнула из-под моей. Нет-нет-нет! Держись!

Я увернулся от второго удара. Как — сам не знаю. Наверное, потому что это было важней всего. Увернуться. Успеть возложить к ногам падающей луны фонарь, без которого ей никак.

Маска лже-луны послала мне воздушный поцелуй — я приготовился. Будто хоть когда умел драться… Она ткнула вытянутыми пальцами в грудь, живот, в скулу. Быстрая, словно отблеск. Я попытался ответить, пнуть, ударить — легче было попасть в обезумевшего солнечного зайчика.

— Да куда тебе! Дурак, дурак, дурак!

Что-то острое кольнуло под лопатку. Раз, другой, третий. Когда успела оказаться сзади? И вот — снова перед глазами. В её руках крутился тёмный стилет. Тёмный в красном, и Лже-луна с удовольствием его лизнула.

Песок под коленями оказался просто ледяным.

— Бедненький! А я же говорила.

Звёзды уже кружили будто бы не только в клетке, а внутри головы. На чёрном-чёрном внутреннем небе с фиолетовым солнцем под прикрытыми веками.

— Ну же, ну же, милый! Не надо закрывать глазки, ты ведь не сможешь видеть меня! — лже-луна стащила маску и надула губки. Луна настоящая лежала, беззвучно всхлипывая, с болью глядела на пылающий звёздами фонарь. — Ну посмотри же, вот так… Разве не совершенна? С каждым днём я вбираю лучшее — идеальное отражение. Нет, не идеальное! Лучше! Отражение, которое превзошло оригинал.

Я вспомнил её груди. Нежные и фарфорово-белые, без пятен ожогов, замаравших тело истинной луны. И зеркальце меж ними. Вот, значит, как! Наверное, она отразилась ещё тогда, когда луну — чистую, прекрасную в сиянии звёзд — только выловили стеклянной сетью. И с тех пор...

— А бывает отражение без света? — вдруг спросил я.

И лже-луна нахмурила бровки. Будто сказал какую-то глупость, но странную, непонятную и оттого тревожную. Но чем я, израненный, истекающий жизнью, мог грозить ей?

— Значит, не хочешь выбрать меня? Тогда...

Она не успела выплюнуть угрозу.

Я дёрнулся к луне, немеющей рукой сбросил крючок с дверки фонаря, и наружу брызнули звёзды. Яркие, яростные, жгучие. Свободные. Затрепетали крылья, рванули раскалённые тела вверх.

— Нет!

Лже-луна поняла. Но было поздно — звёзды летели в небо. Она попыталась схватить одну, ожглась, вскрикнула. А вот мне удалось. Ухватил самую последнюю, маленькую, ущербную — и сунул за пазуху. Наверное рубашка сгорит. А может, даже само сердце… Но иначе луне не дойти.

Звёзды мчались ввысь. Уже не стаей — россыпью ослепительного фейерверка. Мчались домой, мчались разгонять одинокую черноту небесной глади, отражаться в траурном атласе моря. Я смотрел, на мгновение забыв, что это, быть может, последнее, что вижу в жизни.

А потом понял, что лже-луна больше не воет и не стонет. Она лежала серо-бледная, похожая на сумеречную тень, растёкшуюся по песку. Грудь жгло, точно я кинул себе за шиворот алый уголь. Надо бежать, идти, ползти к морю, пока ещё можно успеть.

Пока я поднимал обморочную луну, тень дотекла до её стоп, схватилась, будто умирающий нищий за ноги богача. Потянулась за нами, вторя движениям луны. Зеркальце тонко позвякивало, прыгая на мелких камушках.

Без света отражение невозможно.

 

— Любовь зла.

Солли будто соткался из темноты. Высокий детолов в безупречном смокинге, шляпе-котелке, со щёточкой усов. Самоуверенный до того, что у меня руки сами по себе сжались в кулаки. Сволочь. Просто сволочь. До берега всего ничего, а я так устал. Не хотелось даже думать об очередной драке.

Я отступил на шаг, оступился и тяжело упал, едва успев уберечь луну. Стоило бы поискать камень или ножик отражения, ведь он упал тоже где-то здесь... но сил не было. Нахрен. Пусть убивает.

— Почему из лун на резке всегда выбивает худшее?

"Что?"

Солли подтянул брюки и опустился на колено рядом с зеркальцем. Скрипнул по нему ногтем и поморщился.

— А, может, я и неправ. В любом случае...

Он подобрал зеркало, подкинул на руке и выпрямился единым, плавным движением. Я просто смотрел, ожидая, что вот-вот он достанет нож или, чем чёрт не шутит, пистолет. Даже бояться было тяжело, да уже и незачем. Но Солли, коснувшись полей шляпы, просто развернулся и пошёл прочь. Не оглядываясь. И неожиданное возмущение придало сил там, где не справился страх.

— Эй!

Он лишь махнул рукой.

— Постой! Какого чёрта?!

— Удачи. Не простудитесь, промочив ноги. Говорят, от этого умирают.

Вот скотина.

Не знаю, сколько я ещё сидел на берегу, равнодушно слушая нарастающие звуки сирены, пока луна не потянула за руку, заставляя встать. Ну, конечно. Теперь ей больше всех нужно. Но подчиниться было проще, чем спорить. Тем более, какой смысл спорить с тем, кто не может ответить? Поэтому я встал, сделал шаг. А потом другой. И снова, и снова, опираясь на луну, чувствуя жар на груди — пока не закончился волнолом.

"Не промочите ног”. Козёл.

Воистину, издевка. Потому что в море была не вода.

 

***

 

Волны с шумом заливали гальку, раз за разом подбираясь к ногам — и отступая. Я достал из пачки кэмэла новую сигарету, осторожно приоткрыл портсигар, чтобы прикурить от звезды. Я уставился на мерцающий в темноте огонёк. Совсем не похожий ни на узелки созвездий, ни на луну — здесь она совсем не такая, как… — ни на фонари.

— Я-ан! Давай домой, полночь же! Сколько можно?

Голос жены в спину. Упрёк, впитавший годы раздражения на полуночника. Я махнул рукой, не оборачиваясь. Зачем? Я знал что увижу: недовольные зелёные — не те! — глаза. Загорелую кожу с белыми полосами на месте бикини.

Но, действительно, поздно. И всё-таки я медлил, глядя на отражение полной луны, мерцающее в мелкой ряби. Этот свет, яркий, плотный, снова напоминал о хрупком теле под пальцами. О белой коже под ножами. О запахе лунного камня в странном мире, которого не было. Интересно, вырастил ли Солли новое отражение? И из чего? Правый висок пронзил укол боли, и я, морщась, полез за таблетками. Портсигар, монеты, нож… где этот чёртов блистер?! Лекарство таяло горечью.

Еще пять минут. Полчаса. Час в ожидании, когда из волн бесшумно поднимутся стеклистые сети, уходя в небо. Оплетут прекрасную, сияющую луну. Охватят тело, раздирая одежду. Я знал: они ждут. Предсказательницы снов не ошибались. Рано или поздно я увижу этот сон. Во сне ли?

— Ян! Дети давно спят, а у тебя завтра доклад!

Щелчком пальцев отправив окурок в море, я двинулся к дому. Не оглядываясь. А за спиной шипели по гальке волны.

Просто вода. Обычная солёная вода...