Маятник Мнемозины

Попробуйте писать на планшете в кромешной темноте. Сие занятие само по себе не доставляет удовольствия, а если при этом сидишь на заднем сиденье старого советского автобуса — и подавно. Можно было бы включить диктофон, но в салоне ещё десяток пассажиров, а роль городского сумасшедшего пока ещё не прельщает.

Тихий рокот мотора и шелест ливня за окнами гармонично вписываются в тишину и растворяются в ней. Автобус медленным брассом — дворники коротки! — всплывает сквозь промокшую ночь к виднеющемуся у самого горизонта светлому квадрату, на котором сепией небрежно прорисован город. Память, обгоняя владельца, уносится к цели путешествия.

Тебе одиннадцать, и ты счастлив. Сияешь под стать свежеподаренному "Школьнику" цвета неба. Какие удивительные, восхитительные возможности открыты отныне! От колхозных садов на ближней окраине, где зреют особенно вкусные — не чета домашним — яблоки, до дальних степных озёр, куда дед однажды возил тебя на багажнике. Теперь всё это для тебя. Пять минут наперегонки с клубами пыли по безымянному переулку и, на ходу покидая велосипед, можно с оглушительным гиканьем броситься в речку прямо с моста. Головой вниз. Геройский, между прочим, поступок: до воды целых три метра, и сердце успевает предательски ёкнуть. Или, как сейчас, придумав пустяковый повод вроде необходимости купить "настоящий белый" хлеб, трястись пятнадцать минут по отполированной до зеркального блеска булыжной мостовой до пекарни. Найти её проще простого: достаточно двигаться на неповторимый запах, стараясь не врезаться в растущие по обочинам высоченные тополя. Лихо домчать до Дома Культуры на площади многолетия Октября и, забыв о хлебе и обо всём на свете, до головокружения кататься по единственному в известной тебе части города асфальтовому пятачку.

— Это что! — в голосе слегка запыхавшегося Юрки смешаны зависть и гордость. — Батька говорил, в центре теперь везде асфальт.

Остановившись рядом с приятелем, смотришь на восток — туда, под горку, где в излучине реки высятся и вовсе невообразимые по местным меркам кирпичные пятиэтажные дома. У тебя, обитателя столичной девятиэтажки, они вызывают недоумённую улыбку.

— Айда! — выруливая из-за угла краеведческого музея, возвращает обоих к реальности рыжий Витька. — Очередь скоро. Больше трёх буханок хлеба не дают, — дождавшись, жалуется он. — Батон вообще один… ну ещё "тройку" можно.

Новость не из приятных, особенно для Юрки: большой семье этого на пару дней. До четверга, когда магазин откроется снова, не хватит. Хорошо, что тебе пресная "тройка", похожая на детальку от "Лего", без надобности.

— Я вам возьму, — небрежно машешь рукой в сторону очереди. — Ну что, кто быстрее?

Любил ли я этот город? Речку, в которой можно купаться до синевы на губах, утренние зори на берегах окрестных водоёмов с удочками на пару с дедом, пение жаворонков в степи — конечно. Родителей, бабушку и деда, сестру… Родину. Город же нельзя, просто невозможно любить или не любить, он — часть меня. Моя маскировка, летняя кирпично-серая шкурка, пахнущая тополем, влажной пылью и тёплым ветром, зимний тулуп для походов к речке и езды на лыжах и санках. Вон старый саманный ларёк с вечно закрытыми ставнями и неясно откуда взявшимся битым кирпичом у входа. Идеален для игры в прятки! Старая дамба с потрескавшимся бетонным основанием — отличное место для морского сражения! А на окраине возле садов, говорят, дружно взошли два новых кирпичных дома… "Любишь ли ты этот город?" Вопрос вызвал бы у того, давнего, мальчишки искреннее недоумение: как это?

Горящий в степи костёр ночью виден так далеко, что толком и не вообразить. Сидящие вокруг полны сознанием важности порученного дела: пасти колхозный табун. Темнота за спинами полна шорохов, вздохов и прочих неопределённых звуков. Ночь — лучшее время для тайн и страшных историй. Ватага мальчишек помладше по другую сторону костра слушает рассказчика и, кажется, временами забывает дышать, шарахаясь в положенных местах. Но тебе ли, взрослому человеку, пугаться сказок про гроб на колёсиках или ведьму-людоедку? Откидываешься на спину и, заложив за голову руки, привычно высматриваешь среди ярких летних звёзд спутники. Нужно тренироваться: ещё ни разу тебе не удалось насчитать больше, чем дед.

От важного занятия тебя отвлекает лёгкое прикосновение к плечу. Тихо подкравшийся из темноты Юрка, предупреждающе прижав палец к губам, манит за собой.

— Детские страшилки, — снисходительно шепчет он. — Есть дело поважнее. Ты же уже знаешь про завод?

Обнесённая высоченным трёхметровым забором территория на обрывистом левом берегу реки — место пугающее и загадочное. Тебе, как и прочим, категорически запрещено к нему приближаться. И, разумеется, многие часы проведены тобой и приятелями в попытках узнать, что таится за оградой.

Выдержав паузу и понизив голос до трагического шёпота, Юрка продолжает:

— Люди говорят, там мертвяки из-под земли вылазят. Перед самым рассветом.

— Враки, — только нежелание выставить друга посмешищем сдерживает смех. — Только что смеялся над страшилками, а сам-то? Нашёл дурака верить, как же.

— А-а-а, не веришь, — довольно заключает приятель. — Айда глянем. Или дрейфишь?

Издёвка последних слов почти невыносима, теперь не отказаться. Но попытаться всё-таки можно:

— Юрка, ты же помнишь — нам запретили близко подходить. Нельзя же!

— Я так и знал! Трус — боягуз!

— Да где там посмотришь? — кажется, идти всё-таки не придётся. — Забор же вокруг, не перебраться. Что, на крыши и трубы пялиться?

— Харэ отбрёхиваться. Так и скажи: "Ай-ай, боюсь, хочу к мамке!"

— Это я-то боюсь?!

— Ты-ты, кто же ещё? Маменькин сынок, столичный мальчик!

— Вот так значит, да? Веди! Посмотрим ещё, кто из нас трус!

Первый петушиный крик застаёт тебя прижавшимся грудью к кирпичному забору завода на крошечном — одному тесно — пятачке земли над речным обрывом. Кажется, это единственное место, где можно увидеть хоть что-то на огороженной территории. Остальные возможности проверены и признаны негодными. Сейчас прямо перед тобой по стене змеится тонкая трещина, заглянув в которую ты, сгорая от нетерпения, видишь… торец другой стены, для разнообразия — бетонной.

— Что там, что? — шипит где-то справа Юрка, не решаясь подойти ближе.

— Стенка, — отвечаешь честно. — Погоди-ка…

Закрыв левый глаз, чуть наклонив голову, снова заглядываешь внутрь.

Прошло много лет, но память по-прежнему цепко хранит детали. Невидимые глазу тусклые лампы освещают часть прямоугольного двора, вымощенного плитами, и контрастирующую с ними старую кирпичную кладку стены с запертой на ржавый амбарный замок железной дверью. Здание похоже на шляпку сказочной сыроежки, прорастающей сквозь бетон. Молодые берёзки и иван-чай на полуразрушенных выступах фасада усиливают впечатление. Посреди двора — нелепый в своей обыденности и неуместности посреди разрухи и запустения автомат с газированной водой. И завершающим штрихом всей этой рассветной фантасмагории, буквально врезавшимся в память — алюминиевая кружка вместо обыкновенного стакана. Прикованная к боковой стойке тонкой стальной цепью.

В предрассветном сумраке по другую сторону стены вспыхивает свет. Даже сквозь опущенное веко левый глаз ощущает его болезненно, заставляя невольно отшатнуться и прикрыть глаза ладонью.

— Смотри! Сейчас что-то… — сдавленный шёпот Юрки над ухом возвращает тебя в реальность. Кое-как совладав со страхом, вновь приникаешь к трещине — теперь левым глазом. Там, за забором, прожекторные лучи прочерчивают на бетонных плитах световую дорожку. Всматриваешься до рези в глазах, пытаясь разглядеть ещё что-нибудь.

— Ше-шевелится! — рука приятеля до боли сжимает тебе плечо.

Присмотревшись, с растущим ужасом замечаешь движение в полосе света — и вот над уровнем плит появляются головы… Войлочная, давящая тишина окутывает тебя, нарушаемая только тихим шипением на самой грани слышимости. Словно в немом фильме ужасов, земля прорастает одинаковыми серыми фигурами. Две, четыре, семь — бесшумная вереница, не отбрасывая теней, движется вдоль световой дорожки. Одна из фигур, остановившись, медленно поворачивает голову в твою сторону, и выдержать новый виток ужаса ты даже не надеешься.

С глухим гортанным вскриком отшатываешься от ограды, ни секунды не думая об обрыве за спиной. Всё, что угодно — лишь бы не видеть лица, или что там у него… Над твоей головой, удаляясь, стену прорезает тонкая полоса света: один из прожекторов направлен теперь в вашу сторону.

Говорят, у кого-то в такие моменты "вся жизнь мелькает перед глазами". Ну уж не знаю... В короткие мгновения падения, несмотря на несколько кульбитов, перед моими глазами мелькало тогда одно и то же: пепельно-серые цветы шиповника на фоне светлеющего неба.

Сенсационная новость за пару часов облетела город до самого центра: на заводе из-под земли действительно кто-то вылезает, видено вот этими вот глазами!

— Да кто там вылазить-то может? — не верят скептики постарше. — Мертвяки уже бы по городу разбрелись, а больше ж некому.

После просмотра в кинотеатре фильма про зомби все отлично разбираются в оживших мертвецах. Потому добровольцев проверить ваш рассказ, повторенный в разных вариантах раз десять, не сыскать. Но жребий брошен, и выбранные судьбой, подбадривая друг друга, отправляются по вашим следам. Остальные в ожидании результатов расходятся по домам: дел полно, не сидеть же просто так?

Посланцы вернулись к вечеру: никак раньше даже близко к ограде было не подойти из-за местного участкового. Добравшись до указанного места, разведчики нашли только трещины, заделанные старым битым кирпичом, да обвалившиеся участки обрыва. После долгих усилий удалось даже рассмотреть часть внутреннего двора — но никаких растений на фасаде здания, и тем более автомата с газировкой. Не сдерживая снисходительных смешков, мальчишки наперебой рассказывают:

— Конечно, никакого шиповника: и мелюзга знает, что на том обрыве даже крапива не растёт. Так что всё это брехня. Спать свинтили, до хат, а теперь наколоть пытаются.

Ты потрясён и подавлен. Лицо горит, руки сжимаются в кулаки от бессильной злости, а на глаза наворачиваются слёзы. Ты с таким трудом уговорил бабушку отпустить тебя гулять, выслушав длиннейшее нравоучение. Конечно, раз обещание нарушил, то держи ответ, но как они все не понимают?! А теперь вот и эти ещё…

— Не растёт, да? Даже крапива? А мы, значит, по хатам… — от обиды и злости — на глупость людскую, на недоверие и насмешки — голос дрожит и срывается. — Сейчас…

Непослушные пальцы скользят по пуговицам, и ты в ярости рвёшь манжеты рубахи, закатывая рукава до локтя. Бинты мешаются, прочь их!

— Вот! Может, это я сам себя так?

Притихшие приятели удивлённо рассматривают покрытые многочисленными глубокими царапинами предплечья. Несмотря на обилие зелёнки, некоторые ещё кровоточат. Позорное судилище оборачивается победой: против таких доказательств возразить нечего.

Память — странная штука. Порой она устраивает сюрпризы, соединяя произвольные воспоминания в причудливые цепочки. Вот и сейчас, в полуночном автобусе, Мнемозина по собственной прихоти настойчиво напоминает совсем недавний эпизод. Возможно, я даже понимаю её.

— Сашко? Ты?

— Витька! Сколько лет, сколько зим! Дай-ка я на тебя посмотрю… Заматерел, посолиднел.

Забыв о возрасте и времени, вы со старым приятелем садитесь прямо на траву, прислонившись к ограде сквера.

Первая радость случайной встречи прошла, наперебой рассказаны новости о себе, друзьях и знакомых. Глядя на давнего приятеля, ты улыбаешься, стараясь скрыть неловкость. В грузном, уверенном в себе человеке не узнать прежнего Витьку. Потерялись, затёрлись знакомые с далёкого детства черты. По давней привычке рассказываешь, делишься странными ощущениями. Вернувшись после семилетнего отсутствия — институт, работа, путешествия — ты не узнаёшь город. И не в том дело, что пирамидальных тополей среди зарослей бузины и американского клёна вдоль главных улиц нет больше, а древние булыжники лишь местами проглядывают сквозь гладкий асфальт. Вот, например — старый колодец в соседнем переулке. Впервые придя сюда самостоятельно и с натугой вытаскивая первое ведро воды, ты нащупал на рукояти ворота неровности. Заинтригованный, потратил бесконечные полчаса, пока не сумел разобрать цифры: один, девять, снова один… пять. Память бережно хранит ощущение и само число. А вот теперь его нет. В знакомом с детства образе города, который невозможно исказить никакими новшествами — только дополнить, кто-то небрежно стёр придающие ему неповторимый шарм детали. Отныне колодец не "тот самый", а просто один из сотен подобных.

— Вечно с тобой, Сашко, что-то случается. Помнишь индейцев?

Малиново-оранжевое солнце, едва различимое за деревьями, почти скрылось за горизонт, передавая свой цвет небу. Сегодня даже оно против тебя: пробиваясь меж редких стволов лип, слепит глаза, мешает разглядеть врагов. Их чёрные, словно души, силуэты мелькают в отдалении: подлые бледнолицые собаки знают, где укрылся последний индеец, но страх мешает им ступить на священную землю предков. Они не спешат и не прячутся — знают: ты один, и единственный выход из зарослей лещины и волчьей ягоды приведет тебя прямо к ним в руки. Подгнившие яблоки и другие метательные снаряды наготове. Что против них бузинная трубка?

Ах, как хорошо вы продумали засаду! Подобрали старый сквер, на поверку оказавшийся неухоженным кладбищем, удобно затаились всем племенем... Кто же мог ожидать, что подлые бледнолицые с соседней улицы, вечно ходившие в проигравших, приведут собаку? Только тебе одному удалось ускользнуть после побоища. Но нельзя прятаться вечно — и, хотя владелец собаки со своим питомцем давно ушёл ужинать, положение не завидно.

— Выходи, краснокожий! Ты один, а нас вон сколько! Вы проиграли, — слышится от калитки. По всему выходит, что выбора нет: броситься на врагов и геройски погибнуть. Только бы добежать! А то расстреляют перед выходом, на выкошенном пятачке. Глупо получится.

Потихоньку отползая вглубь кладбища, вздрагивая от каждого шороха и всеми силами стараясь не закричать при прикосновении к рукам чего-то влажного и холодного, ты лихорадочно ищешь выход. Рискнуть, попытаться добраться до дальнего конца? Ох, нет: слишком далеко, слишком страшно! И так приходится поминутно озираться по сторонам.

— Выходи, не трусь! Мы тебя не больно убьём! — и затихают, надеясь уловить шорох твоих движений.

Тем временем город, погружаясь в сумерки, зажигает редкие фонари. В этой части улицы Ленина круги света, оставляемые ими, только чуть касаются друг друга. Весело прыгать на одной ножке из одного в другой! Или, скрываясь в кружеве темноты, постараться дойти до дома невидимым. Воздух напоен запахами земли, прелой листвы и одуряющим ароматом липы, лилий и ночных фиалок. От этого букета голова немного кружится, и уже нет желания подниматься. Собирая остатки сил и смелости перед последним боем, оглядываешься на невидимый за густыми зарослями дом — и застываешь.

Вероятно, только в это время и с этого места можно разглядеть всю картину. В неярком рассеянном свете расстояния между предметами перестают иметь значение. Кладбищенская темень кажется ещё более глубокой из-за фонарей в сквере. Они стыдливо и испуганно отвернулись от внутренней ограды, освещая только дорожки ухоженной части. Чёрные стволы бузины, надгробные плиты и прутья ограды кажутся картонно-плоскими, становясь театральными декорациями. Крапива и густая трава сливаются в серую массу, которая только перед глазами лежащего обретает смутный зеленый оттенок. Единственный прямой луч света от фонаря возле дороги проходит над твоей головой и упирается в арку калитки, соединяющей части сквера. Если сейчас особым образом сложить пальцы и поднять руку, преследователи увидят волчий силуэт. Мысль эта приходит позже, а пока не до того. Этот случайный луч обладает поистине волшебной силой — всё, чего он касается, обретает утраченные в сумерках объём и цвет. Сила соломенно-жёлтого потока такова, что травинки перед тобой — да что там травинки: ветки кустов и деревьев — сплетаются вокруг него, образуя тоннель. Поперёк него, в нескольких шагах от твоего укрытия, отчётливо проступает невысокая калитка. Не веря собственным глазам, идёшь на свет, стараясь не шуметь и не пересечь макушкой границу темноты, постепенно осмеливаясь подняться во весь свой небольшой рост. Зрение не подвело: вот он, выход! Щель между калиткой и кирпичными столбами ограды достаточна, и заросли крапивы и репейника в человеческий рост тебя не остановят. Осторожное движение — и вот уже ты несёшься стремглав вдоль ограды к главному входу. Надо успеть до того, как ожидающие последней атаки бледнолицые начнут поиски или разойдутся.

Бузинная очередь дважды перечёркивает мальчишечьи силуэты.

— У-лю-люлю! — победный клич получается не слишком убедительным: мешает вязкий, приторно-кислый вкус во рту. Сосредоточенные на попытке высмотреть или услышать тебя в другой части сквера, противники не сразу осознают случившееся. Зато, когда понимают…

— Нечестно!

— Жухало…

— Ты не мог же…

Возмущённые и недоумевающие возгласы сопровождают всю компанию до выхода.

— Конечно мог, — тебя переполняет гордость. За то, что не испугался мертвецов. За то, что так лихо обыграл противников. Что ж, победитель может быть великодушным. — Идёмте что покажу!

Возвращаться по тропинке собственных следов на удивление трудно. Петлять между стволами американских клёнов, уклоняться от жгучей крапивы и неожиданно прорастающих из темноты веток. Бесконечные десять минут, полные шорохов, приглушённого ойканья и сдержанного шипения — и вот недавно проложенная тропинка поворачивает к ограде.

— Ты… ты это как?!

Недавние противники косятся с заметным недоверием. На тебя, на ограду, снова на тебя. Самые недоверчивые трогают прутья — вполне обычные, железные. Стержни — старые, ещё довоенных времён — кованные, с затейливыми завитушками по всей двухметровой длине, надёжно стоят в бетонном основании. Один из таких, словно в насмешку, аккуратно расположился на твоей тропе, между дорожками следов правой и левой ног.

— Слух, Сашко, — сквозь густую листву яблони свешивается Витькина голова. Очень не вовремя, кстати: кажется, только-только затихли шаги колхозного сторожа. Вот как стрельнет сейчас солью на звук…

— Тсссс! Чего шумишь?

— Ты б деда спросил. Или брата его.

— Они-то при чём? — предложение настолько нелепо, что ты забываешь об осторожности и отвечаешь в голос.

— Не знаешь? — удивлённо и насмешливо звучит из ветвей, откуда теперь свисает нижняя половина туловища. — Поехали, сам увидишь. День-то сёдня який?

— Обычный. Девятнадцатое августа. Среда, кажись.

От колхозного сада на окраине города до моста и дальше, до завода, далеко. Если поспешить, то на велосипеде доезжаешь минут за двадцать. За это время в голове успевают, одна другой краше, мелькнуть десятки мыслей. Что эти двое могут знать, в самом деле? Родились-то оба здесь, да только... Дед вон и сейчас полгода здесь проводит, а потом — в столицу. А тут ещё Витька: катит рядом на своей "Украине", запятой изогнувшись вокруг рамы, и рассказывает:

— Зараз, зараз увидишь. Над ними уж и смеяться перестали. Раньше-то психами считали, а зараз привыкли.

И так до самого моста.

Они были там, у ворот: дед и его младший брат, Константин Максимович. Для окрестной детворы — дед Костя. Будь я тогда постарше — не поверил бы, что родственники. Стройный и подтянутый, несмотря на возраст и ранения, дед рядом с братом казался едва ли не грузным. При взгляде на Константина Максимовича единственным приходящим в голову сравнением было "сушёный богомол". Живой и всё ещё опасный. Сходство подчёркивалось заметной сутулостью и резкими, предельно лаконичными и точными движениями.

Дед медленно идёт вдоль ворот к мосту, чуть касаясь металла кончиками пальцев. Восемь шагов, во время которых заметно усиливается его хромота. Поворот — чёткий, как на параде — восемь шагов назад, к прислонённому у стойки ворот велосипеду. Заворожённый непривычным зрелищем, ты оставил свой "Школьник" у ограды моста и сделал несколько шагов навстречу деду.

— И так каждый год, — громкий шёпот Витьки вернул тебя в реальность.

Казавшаяся тенью куста акации сутулая фигура пошевелилась, обретая знакомые черты. Высокий, очень худой человек, сидящий прямо на земле, поднимает голову и напряжённо вслушивается в гомон обычного летнего дня. Это выражение лица тебе не знакомо: боль, присутствующая в нём — лишь небольшая часть. Порой кажется, что основу составляет сильнейший страх, чего просто не может быть!

Интерес и испуг борются в тебе с переменным успехом. Хорошо бы, конечно, подойти сейчас к обоим и узнать, в чём дело. Делаешь несколько шагов, переводя взгляд на своего деда, и впервые в жизни не узнаёшь его. Знакомые серые глаза приобрели немыслимо стальной окрас, они никак не могут принадлежать человеку.

Ты не знаешь, сколько прошло времени и что происходило вокруг. Уверен только в одном: глядя прямо на тебя, дед тебя не видел. Наваждение рассеялось: солнце светит, птички поют, а тебя ожесточённо трясёт за плечо Витька. Отмахиваясь от назойливого "что случилось?" удивлённо замечаешь, что перед воротами завода остался только дед Костя. Заметив твоё недоумение, Витька оживляется ещё больше:

— Я ж и кажу: уехал он. Домой, наверное.

На сей раз тело реагирует быстрее мозга. Не успев задуматься, ты садишься на велосипед. Минута — и вот "Школьник" аккуратно тормозит возле сидящей фигуры. При вашем приближении Константин Максимович открывает глаза, так похожие сейчас на дедовы. Но впечатление мимолётно: спустя мгновение ты не поручился бы, что сходство и правда существует. Взгляд теплеет, и на обветренном морщинистом лице появляется улыбка.

— А-а-а, Сашко! — дед Костя приветливо машет рукой. — Ты шо тут забыл?

— Константин Максимович, — собравшись, как перед прыжком в воду, ты садишься рядом на землю. — Расскажите, а?

Сейчас, спустя два десятилетия, я отчётливо помню: лёгкий прохладный ветер с реки едва колышет ветви акации. По обочинам грунтовой дороги проносятся небольшие пылевые дьяволы. Мы с Витькой сидим по обе стороны от деда Кости и слушаем его рассказ затаив дыхание.

— Когда мы были такими, як вы, на цёму заводи работали наши родители. Там и церква своя була, со звонницей. Да вот колокола её мало кто чув: только если случалось что. Пожар там, али что. Звук чуть не на полгорода разносился, ни с чем не спутать. Слышалось в звоне "Був та вмер, був та вмер" — особливо двадцять другого липня сорок першого року. После уж никто его не чув — до шистдесят шостого. Весной дед твой, Сашко, як раз хату купил. Он всегда рыбалку любил, и я тоже. Вот и стали снова вместе ездить — на день, а то и на нич. И от тем утром возвращались мы из степи…

Малой толики воображения достаточно, чтобы, закрыв глаза, составить картину из знакомых деталей и звучащего рассказа.

Утреннее небо уже утратило ночную глубину, постепенно обретая белёсо-голубой цвет. Резкие рассветная тень завода протягивает свои трубы далеко, до самого подножья холма, разделяя мост пополам. В этот час город лишь начинает пробуждаться, и потому каждый звук отчётлив и узнаваем. Далёкий молокозавод завёл привычную монотонную песню, создающую обязательный фон жизни окраины утром и вечером. Странным образом хор доильных аппаратов в этот час не мешает различать тихое гудение шмелей, куриное кудахтанье и поскрипывание несмазанных педалей велосипеда. Два усталых немолодых человека поднимаются по дороге, укрытые заводской тенью. Несколько мгновений — и вот уже Константин, миновав ворота, начинает спускаться к мосту, призывно махнув деду хвостом привязанных на багажнике удочек. Расстояние между братьями стремительно растёт: где уж с ранениями обеих ног за младшим угнаться? Постоять бы немного перед последним подъёмом, дух перевести…

— Мыслями я вже дома був, — течёт, продолжается неспешный рассказ. — Минут десять — и ридна хата. Оглянулся — Сашка не видать: мабуть, отдохнуть решил. Важко ему на такие расстояния ездить. Я ж даже встал было его подождать, да потом подумал: ну шо тут может статься? Город вот он, рукой подать. Сел я знов на велосипед, собрался дали ехать…

В привычную симфонию утра исподволь вплетаются новые звуки. Возникшие на грани слышимости тончайший свист и гул, идущие из-за левого плеча, стремительно нарастают, заполняя пространство. Через три такта сердца начинают свою сольную партию колокола: "Був та вмер, був та вмер". Бронзовый их звук ненадолго обволакивает вершину холма — и рассеивается, вытесненный свистом, грохотом и металлическим лязгом.

— До той поры я думал, шо самый страшный звук при бомбёжках був. Немцы в сорок третьому разом с бомбами сбрасывали бочки железные. Дырок понабьют и кидают. Опасности неякой, але ж гудуть — страшне дило! Пока не прознали про причину, люди с ума сходили от страха. Этот звук я тоже до смерти не забуду. Робкий голос разума, призывающий вернуться — брату помочь, узнать, что случилось — заглушается паническим "тикать надо!". А потом вдруг всё закончилось. Сразу и совсем — словно кто-то нажал выключатель. Даже не так: словно ничего этого не было, да и быть не могло.

Потрясённый и захваченный рассказом, ты вздрагиваешь от неожиданности: настолько последние фразы не похожи на обычную речь деда Кости.

— И шо? — Витька сгорает от нетерпения: вот сейчас, сейчас мы узнаем правду.

— Вертався я к заводу аж от моста, — Константин Максимович впервые за разговор смотрит на нас, задумчиво и серьёзно. — Голова болит, слабость така во всём теле… На этом самом месте не выдержал: сел прямо тут, на землю. Бачу — брат иде вдоль ограды. Одной рукою за голову держится, а другою тихенько так кирпичей и ворот касается. Словно глазам не верит.

Как ни старались вы, как ни расспрашивали, ничего больше добиться не вышло. Тайна осталась тайной, став ещё более интригующей и зловещей. Если… если только рассказанное не было обычной байкой. Сказкой для маленьких.

— Проверить якось надо, — Витька, оказывается, думал о том же. — Странно всё как-то…

— Я ещё деда спрошу, — ты настроен по-боевому. — Он-то выдумывать не станет.

Поиски были недолгими, но проводил ты их один: Витька, сожалеюще вздохнув, уехал домой. Тайна, однако, сама себя не раскроет и ждать не станет.

Дед сидел на самодельной лавочке возле дома. Сгорая от любопытства, ты бросил любимый велосипед у самой калитки. Подбежав вплотную, уселся перед дедом на корточки.

— Деда, — долгую минуту ты сомневаешься: спрашивать или нет. И всё-таки любопытство сильнее. — Деда, а расскажи про тот день? Тогда, семнадцать лет назад. Что там было, что случилось? Ты же помнишь, правда?

Пытаешься заглянуть в глаза — и, словно на стену с размаху, натыкаешься на ответный взгляд. Заворожённый, не сразу понимаешь, что ответ прозвучал:

— Я всё помню, Александр.

Ты больше не сомневаешься: никакого розыгрыша, никаких баек. Этот взгляд, и этот тон… Только однажды за свои одиннадцать ты испытывал нечто подобное. В прошлом году, когда вы с сестрой просили деда рассказать о войне. Дед не отказывал, нет. С видимым удовольствием рассказывал, как бродил по заснеженным лесам в Финскую. Или как ловил рыбу при помощи "лимонок" где-то в Австрии. Но на попытку расспросить о боях вы получили единственный ответ: "Нет!". И долгий, тяжёлый взгляд, в котором на фоне тревоги сменяли друг друга боль, страх, ярость и снова боль. Много, целое море боли — такой, что лучше не касаться.

Сейчас — те же тон и взгляд. Да ещё полное имя в придачу: дед никогда прежде не звал тебя так. Даже одиннадцатилетнему пацану ясно: что-то действительно случилось тогда, много лет назад. Но ты не узнаешь правды — по крайней мере, сейчас и от деда. Разговор окончен.

С той поры минуло много лет. Проблемы странного сооружения постепенно отошли на задний план, вытесненные новыми заботами.

— Привет, Сашко!

Витькин голос в телефонной трубке настраивает на тревожный лад. Виделись меньше месяца назад, на похоронах Константина Максимовича, всё вспомнили и обо всём поговорили.

— Привет. Что, успел соскучиться за месяц? Или случилось что?

— Знаешь, — долгая пауза, — я був там.

— Где? — недоумеваю искренне.

— Ну там, у завода. Девятнадцатого августа. Я слышал те звуки.

— Иди ты?! И что, что ещё было?

— Так ото ж: ничего не було. Утро як утро: тепло и тихо. Завод-то зараз зовсим брошен, чему б там шуметь?

— Не знаю, Вить. Давай так: через год приеду — попробуем посмотреть, лады?

Чуть меньше года прошло с того разговора, и вот я плыву сквозь ночь к городу своего детства. И, как по заказу, восемнадцатого августа. Повод, увы, не самый радостный. Телеграмма — редкий по нынешним временам вид связи — не слишком информативна. Короткий телефонный разговор с бабушкой дал немногим больше. Дед в больнице, врачи настойчиво рекомендуют забрать его домой: шансы на восстановление после инсульта минимальны, а статистика… Полдня на сборы — и вот уже цель близка. Заберу деда, Бог даст — поставлю на ноги, не впервой. Но сначала, утром, я должен быть на холме у старого завода.

Я пишу эти строки в надежде освободить память от таких дорогих, но важных только для меня воспоминаний, в то же время сохранив их. Если всё получится, однажды я запишу то, что увижу сегодня. Пусть люди прочтут, пусть запомнят тоже — так будет надёжнее. Не уверен, что смогу найти нужные слова — но я научусь! А ещё… приложив массу усилий, чтобы забыть написанное сегодня, однажды я найду этот файл в самой дальней папке планшета. И удалю его. Тогда, быть может, снова расцветёт шиповник под обрывистым берегом. Пылевые демоны будут играть в догонялки вокруг автомата с газировкой на пустом заводском дворе, а в ограде сквера откроется калитка, видная с единственного места.

Память бережно хранит ещё одну непривычную сцену, виденную в раннем детстве. Бабушка с дедом возле хаты — ещё саманной, крытой соломой. Стоят, обнявшись, глядя на проходящий мимо автобус. Никогда после ты не видел их такими: радостными, даже, кажется, помолодевшими. Смотришь, вывернув голову назад, до тех пор, пока старенький "ЛиАЗ"ик не останавливается, открыв двери. А потом, сорвавшись с места, бежишь назад, намного обогнав родителей. Тебе пять лет, и это твой первый приезд в город. Всё вокруг ново и интересно, все родные и близкие здоровы и счастливы.

Кто знает: а вдруг…