Пожалуйста, зовите меня Кэрри
Привет. Меня зовут Кэрри. Ну, или почти Кэрри. На самом деле меня зовут Currie. То есть Карри или скорее Курри. Но Джон говорит, что Курри плохо звучит по-русски. Собственно Джона зовут не Джон. Я знаю, что настоящие Джоны бывают только в Америке. Только с длинными именами мне пока сложно. Поэтому пусть будет Джон. Какая разница?
Джон болеет. Сегодня вечером ему совсем плохо. Лежит на кровати и тяжело, тяжело дышит. А потом его еще трясти стало, сначала мелкой дрожью, а потом сильно. Честно говоря, я испугалась. Сижу рядом и смотрю. Чувствую себя бесполезной. Я ведь даже скорую не могу вызвать. Зачем нужна такая Курри?
Джон сказал, чтобы я забила на это болт. Долго думала как это? Он объяснил, что скорая ничего не сделает все равно. Потому, что эта болезнь называется «ВСД». Никто не знает почему она возникает и как ее лечить.
Что-то мне грустно. Немножко.
А сегодня мы с Джоном гуляли на улице. Вообще-то он все время сидит дома. Объясняет мне почему гулять нудно, плохо и тяжело. Поэтому, я подвела его к окну и показала небо. Это только кажется, что чистое синее небо везде одинаково. На самом деле если смотреть внимательно, видно какое оно круглое, и очень глубокое. Самое глубокое небо наверху, рядом с солнцем, а книзу становится светло-голубым и немножко белым.
На улице классная солнечная погода. Снег так забавно скрипит под ногами. Хр-хр-хр. Я остановилась рядом с сугробом и долго смотрела как переливаются снежинки. Он весь покрыт блестящими точками — большими и маленькими. Когда чуть-чуть двигаешь голову, одни точки гаснут, а другие зажигаются. Настоящее чудо. Очень хотелось потрогать снег, но у меня еще не получается.
Когда я смотрю, мне становится так легко. Хочется прыгать на месте. А еще залезть в сугроб и посмотреть, что там внутри. Я впервые на прогулке и мне здесь очень хорошо. Хотя вообще-то днем обычно намного тяжелее. Когда вокруг яркий свет легко потерять себя на фоне и говорить тоже сложнее. Слова становятся тонкими и таят, как сосульки на крыше.
Джон глядит на меня и на снег. Я вижу как в его серых глазах загорается маленькая искорка и сразу же гаснет. Он вздыхает и отворачивается. Я не понимаю, почему его ничего не радует. Ни снег, ни птицы, ни чудесный день. Джон говорит, что это называется «депрессия». Никто не знает, от чего она бывает, и как от нее избавится. Мне кажется, он что-то скрывает. Правда я не понимаю зачем. Я еще много чего не понимаю.
Уговариваю Джона пойти в магазин. Ему вроде бы тяжело ходить, но ведь рядом есть я. Может это немного вредновато, но почему-то я думаю, что так надо. Идем. Бегу впереди и кидаюсь снежком. Он пытается увернуться, неуклюже. Я улыбаюсь, а он немножко злится. В меня-то не снежок не запустишь, слишком много народа вокруг.
Подходим к магазину. Прошу Джона открыть дверь, чтобы меня впустить. Он удивляется, зачем. Ну открой, пожалуйста. Считай, что это мой каприз. Он придерживает дверь. Спасибо.
Тут прямо не протолкнутся. Все торопятся, покупают всякие продукты. Джон берет два йогурта. Говорит, в них есть полезные бактерии, а в тех, которые рядом стоят, нету. Хотя написано, что есть. Но на самом деле нет, потому что под микроскопом их не видно. Джон вообще много знает.
Вот только забывает про это часто. Даже про меня не помнит, иногда. На выходе из магазина забыл открыть мне дверь. Извинялся потом. Объяснял, что у него плохо с концентрацией внимания. Вроде как это называется «энцефалопатия». И никто конечно не знает, почему она бывает...
Показала Джону свои записи. Он сказал, что язык, конечно, страдает, и время прыгает с прошлого на настоящее. А еще много повторов. Слово «дверь», например. Ну и ладно. Курри вообще-то не писатель, поэтому кто не хочет, пусть не читает.
Сегодня случилось нечто необычное. Смешно, да, я могу каждую запись начинать так. Но... Как сложно на самом деле. Я вся вибрирую, и хочется эту вибрацию вложить в слова. Но получаются только буквы. Вот противные!
Вечером Джон слушал музыку. Вообще он не любит музыку, говорит, что она его пугает, и от нее может начаться приступ. Но я-то в жизни еще не слушала музыку! Попросила его включить что-нибудь, похожее на меня. Он порылся в экране и включил песню.
Я сначала не поняла что это. Для меня комната сразу изменилась. Знаете, как бывает если подкрутить в телевизоре цветность? Ну или просто попасть в хороший телевизор? Сразу краски становятся насыщенными. Я подумала, что Джон настоящий волшебник, и начала озираться по сторонам. Окно даже немножко пошло волнами, как вода. И тут я заметила, что сам Джон этого не видит. Просто сидит такой бледный, того и гляди опять начнется судорога.
Я испугалась, схватила его за руку и... что-то произошло, но я вытащила его из комнаты на большой танцпол. Такая темнота, и почти ослепляющие цветные пятна — я поняла, что это лучи прожектора и блики шаров. Мы оказались в круге света, и вокруг еще много людей танцевало, но их особо видно не было. Я потянула Джона танцевать — само получилось. Вообще-то он ходит даже медленно, с трудом. Да и я танцев не знаю.
Хотя я ведь тогда про все это не думала. Сейчас пишу, мысли всякие приходят в голову, что, почему, вопросики разные. А тогда просто была музыка, был ритм и был поток. Энергия, которая поднимается волной, и тело плывет. Это как прийти в лес, раскинуть широко руки и изо всех сил закричать — «Аааа!». Огоньки мигают как снежинки на солнце, и нет ничего кроме звука и движения. Мурашки по коже, цветные круги в глазах и лететь — лететь все равно куда, но на крыльях!
Четыре песни пролетели за секунду. Немного запыхавшись, мы ушли с танцпола. Найдя ряды столиков, мы заняли один. Я уменьшила громкость музыки и создала две чашки какао (никогда не знала, что так умею — само получилось!).
— Интересное место, — я улыбнулась. — Так здорово.
— Да, — ответил Джон, помедлив. Здесь спокойно. С тобой.
Несколько минут мы просто молчали. Потом я спросила:
— Скажи, почему тебе сложно радоваться? Снег, птицы, солнце. Я видела... видела, искры в глазах. Не верю, что ты ничего не чувствуешь.
— Я не знаю, Керри. Всякая радость чем-то отравлена. Всегда какая-то боль рядом. И еще, — он внимательно посмотрел на меня, — я боюсь. Как будто радость привлекает беду. Все время кажется, что если позволю себе даже чуть-чуть почувствовать хорошее... случится что-то ужасное.
— Разве от радости бывает плохо? — я удивилась.
— У меня бывает.
— Как такое могло случиться?
— Как-то случилось. Может даже началось здесь.
— Здесь?
— Много лет назад. На такой же дискотеке. Я был еще молодой, не такая развалюха как сейчас. Планы, амбиции, мечты. И любовь.
Любовь, — я мечтательно повторила эхом. — Она была красивая?
— Я думал, что она удивительная. А вышло... вышло как всегда. Как-то так получилось. Верил в доверие с детства. Знаешь, так много в книгах написано о верности, поддержке... А оказалось, людей меняют на что угодно. На должности. На возможность уехать заграницу. Вообще просто так. Оказалось, за минуту счастья надо платить годом мучений.
— Один случай еще не правило.
— Он был не один.
Я задумалась, и, по-моему, долго смотрела в стол. Что тут скажешь?
— Но ведь сейчас ты не боишься, Джон, — наконец нашла я слова. Почему?
Теперь задумался он.
— Наверное, потому что ты рядом. Ты ведь меня не бросишь?
Конечно, Джон. Керри не может тебя бросить. Никогда.
День выдался непростым. У Джона все время болит голова. Он слоняется по квартире, а когда не слоняется, то лежит, обняв подушку. И вокруг все серое. Сквозь головную боль мне совсем тяжело, она словно мутное стекло, как ни светишь изнутри, снаружи ничего не видно.
Потом он улегся смотреть телевизор. Вообще-то мне иногда нравятся телевизоры, но этот телевизоре был такой темный, там кто-то за кем-то гонялся и очень громко кричал. Я пыталась как-то отвлечь Джона, но за визгами мой голос совсем потерялся. Когда день закончился, Джон выключил свет и лег. Пытается спать, но видно, что сон не идет никак.
Его комната маленькая и вся забита разным хламом. Мне она не совсем нравится, поэтому, как только Джон отвлекся, я медленно, я превратила комнату в лес. Самый расцвет осени, когда деревья украшены желтыми, красными, и даже розовыми кляксами. Сделала землю теплой, чтобы на ней было удобно лежать и наблюдать, как чуть-чуть звенящий ветер шевелит ветки и играет с вихрями листьев. Подобрав один листочек, я провела пальцем по слегка шершавой, влажной поверхности.
В это время Джон лежал на спине, удивленно рассматривая робкое осеннее солнце.
— Как ты это делаешь? — тихо спросил он
— В этом мире я хозяйка.
Черный микроавтобус со знаком мерседеса и визгом тормозов въехал на край поляны. Из дверей высыпало десятка три мускулистых амбалов в черных масках с автоматами, и все побежали к нам. Но, не добежав шагов сорок, уперлись в прозрачную стену. Пытаясь пройти сквозь нее, они распределились по периметру, и, забавно открывая рты, упорно лезли на стенку.
— А это зачем? — спросил Джон, и я ощутила исходящую от него волну тревоги.
— Не знаю. Моя только стена.
— А эти? — он показал на черные фигуры.
— Из телевизора.
Фигуры тем временем начали драться между собой и стрелять. Кого-то задушили. Постепенно из земли стали появляться уродливые монстры. Их руки с корявыми, длинными пальцами были выставлены вперед и мерзко шевелились.
— Убери это, Керри. Пожалуйста.
— Я не могу. Это твое.
— Мое?
— Понимаешь, ум впитывает как губка все что видит. На поверхности это не заметно. Просто не спится — то ли душно, то ли жарко. Но мы сейчас глубоко Джон. Очень глубоко. И монстры, которых ты впускал днем, вылезли наружу.
— Кошмар, — тяжело выдохнул он.
— Да, — я провела рукой вокруг, медленно растворяя зомби-зверинец.
— Создавать завалы, Джон, проще чем их расчищать. Постарайся в следующий раз быть внимательнее к тому, что пускаешь к себе.
— Хорошо, Кэрри.
Я мягко улыбнулась.
— Рада, что ты понял. А теперь пора спать.
Осенний лес медленно скрылся за легким покрывалом ночи.
Джон ходит по комнате из угла в угол и подробно объясняет, почему люди гады, что никто никому не нужен, и вообще всем на всех наплевать. Я тихо сижу на диване, скрестив ноги и слушаю. Логические построения, обладающие кристальной четкостью, доставляют мне эстетическое удовольствие. Правда я вижу, что Джон расстроен и обижен. Обычно он очень молчалив, и находится где-то внутри себя, покорно принимая все, что с ним случается. Так что для него это значительный прогресс. Кроме того, я еще никогда не слышала такого очаровательного доказательства того, что мир дерьмо.
Доказательство развертывается на полчаса. По структуре оно идеально — исключены все возможности к возражению. Поэтому я не возражаю. И потом он в чем-то он прав. А если вы сомневаетесь, само существование меня уже говорит о многом. Наконец, Джон заканчивает свое построение выводом о том, что делать ничего не надо, ибо все бессмысленно. А значит надо сейчас лечь и лежать, смотря в потолок. А еще мне надлежит бросить свои записи, ибо они тоже нафиг никому не нужны, и удалить все написанное, хотя можно и не удалять, ибо любое действие бесполезно. На этом слово переходит ко мне.
— Ну нееет, Джон, — капризно заявляю я. Не надо делать что-то для других людей. Делай для себя. Зачем тебе другие люди? А записи я оставлю. Прикольные они.
— Да меня уже з... эта фраза. Я ее слышал и читал хрен знает сколько раз. Каждый чертов психолог, который позаботился выпустить мало-мальски толстую книжку, начинает с этой хреновой фразы. О самодостаточности, блин. О независимости. И иже с ними. Сидят в своих кабинетах и строчат предложения. Но даже кролики в клетках живут дольше, если их гладят. Это проклятый научный факт. Тысячи работ показали, во всех мыслимых ракурсах, что людям нужно общение, помощь, поддержка, понимание. Без этого мы болеем и умираем. Ни одно человеческое существо в своем уме не может быть счастливым в одиночестве! Мы взаимосвязанное целое и зависим друг от друга сегодня, как никогда раньше. Научись жить без других! Это невозможно.
Я пытаюсь переварить столь длинную тираду. Джон реально очень умный. Иногда даже слишком. Он ничего не говорит просто так, каждому утверждению подбирает доказательства в виде пары десяток ссылок на научные опыты. Помолчав секунд пять, я осторожно спрашиваю:
Ты так уверен? Зачем-то же это пишут в книгах.
— А я тебе объясню. Вот приходит такой урод как я к психологу. И жалуется, что ему капец как одиноко. А психолог смотрит на него и видит, что он грязный, небритый и в квартире у него бардак, и в раковине стопка тарелок плесенью заросла. Потому что ему п..ц как фигово. И конечно никому он такой нафиг не нужен. Окружающим подавай интересного, жизнерадостного и хорошо упакованного человека, а на других плевать. И психолог это знает. Поэтому он сочиняет сказку о том, что можно быть счастливым одному, и своим авторитетом вдалбливает ее в мозг. На этом авторитете сказка живет какое-то время. И на пике этой веры, наш бедолага вымоет тарелки, побреется, и пойдет в кино, и может ему повезет встретить себе пару. А если не повезет, то он свалится обратно. Поэтому процент вылеченных от депрессии фиговски мал. Игра в рулетку.
— Ну так может тебе тоже сыграть? Хуже не будет, — быстро вставляю я реплику в паузу.
— Я прошел этот цикл. Несколько раз. Больше не верю. Все идеи о независимости только разрушают общение. Нас учат строить стены, возводить барьеры, жить для себя и ни в коем случае не слышать никого вокруг. Даже если рядом кто-то есть, все равно живешь за стеной. Нет смысла. Когда ты супер и мистер-успех, вокруг тебя дофига друзей. Но стоит оступиться, и все они плавно рассасываются, как будто их и не было.
Экспрессивность Джона очень радует. И еще уверенность в собственной правоте. Но мы боремся за, а точнее против вывода о никчемности всех дел. И меня, выражаясь его языком, дофига как достало видеть обнимающую подушку тень отца Гамлета. Поэтому приходится занимать в споре другую сторону.
— Тебе не кажется, что ты слишком жестко судишь людей?
— Слишком? А ты знаешь, каково это? Медленно скатываться в пропасть, теряя все, теряя себя и понимая, что НИКТО не поможет. О, конечно, они сделали вид, что пытаются. До определенной степени. Чуть-чуть. А потом, отгородились своими стенами. Ведь человек должен помогать себе сам, не так ли? Нельзя позволять другим паразитировать на себе. У них есть своя жизнь, конечно. Нельзя испортить ее из-за кого-то там. Тем более что все равно ничего нельзя поделать. И успокоив этим совесть, они устранились. Позволили мне спокойно провалиться в ад. Ты знаешь, как себя чувствует человек в аду?!
В каком-то узком смысле я могу понять друзей Джона. Противостоять этой уничтожающей все логике непросто. Но внутри я согласна, что люди, способные вот так самоустранится, это дерьмо, а не друзья. И у меня, в отличие от них, есть выигрышный аргумент в этом споре. Но пока рано. Чем больше выйдет наружу, тем лучше.
— Может, они реально не могли помочь. Не понимали как.
— Фигня. Все понимали. Был даже момент, когда очень легко можно было меня вытащить. Но эта сволочь тупо стояла и смотрела как я тону, и ей было реально на-пле-вать. Знаешь, бывают такие ситуации, такие секунды, когда простое чувство присутствия рядом другого, простое прикосновение, осознание того, что ты не один — может изменить все. И это значит больше, чем миллион фраз о необходимости быть сильным и самостоятельным.
— Да, конечно я знаю, Джон, — я ответила самым мягким голосом, какой у меня только есть. Конечно, я знаю... — Поэтому у тебя есть я, а у меня есть ты. И я уверена, у нас найдется много интересных дел, кроме смотрения в потолок.
И это решает дело. Ведь можно не доверять кому угодно, но никак нельзя сомневаться в Кэрри.
Я сижу в Интернете, читаю. Пытаюсь понять, чем болеет Джон. Вот ICD-10 — международный классификатор заболеваний. Но болезней, которые он упоминал, тут нет. Почему?
Только одна похожая по названию: F32 — Major Depressive Disorder. Большое депрессивное расстройство. Слова-то нет нормального на русском. Читаю дальше. Генерализованное тревожное расстройство. Да и это похоже. Кэрри не врач, но у нее есть мозги. Иногда.
Листаю страницы. MDD, GAD, MPD. Стоп. Что это? Мир тускнеет перед глазами, мысли рассыпаются в стороны как потревоженные тараканы. Кто такая я? Есть ли Currie на самом деле?
Городская магистраль вечером может быть ошеломляющей. Поток. Шум моторов, визг тормозов и брызги грязи из-под колес. Романтика. Светофоры мигают как большие звезды, красные, желтые, зеленые. Расположение определяет судьбу. Кто-то успеет, кто-то опоздает.
Разговаривать созерцая дорогу на самом деле невозможно. Попробуйте, и вы поймете почему. Слова утонут в шуме, а общаться криком последнее дело. Поэтому мой совет — смотрите на нее молча. Ну а меня это не касается. Меня просто нет.
— Что с тобой, Кэрри, — я слышу голос Джона. Хотя могу ли я слышать? Не надо слов. Просто отпустите. Но голос не отстает, он спрашивает, что-то говорит, гудит как гигантский комар на крыше небоскреба. Приходится отвечать.
— Кто я Джон? Порождение больной фантазии? Продукт расщепления личности?
— Почему ты так думаешь?
— А я вообще могу думать?
Он молчит. Я чувствую как вращаются мысли у него в голове. Щелк, щелк, щелк. Один вопрос, один ответ. Достаточно чтобы понять мое состояние. Для того кто прожил в нем много лет. Достанешь ли ты улитку из домика, Джон?
— Взгляни на автомобили, Кэрри, — наконец говорит он. — Просто понаблюдай, как ты любишь. Попробуй их считать.
Джон молчит. Я смотрю на машины. Безумный совет. Вот проехала одна. Вторая. Красный шевроле напоминает картинку из детства. Было ли у меня детство? Задумавшись, я пропускаю несколько темных силуэтов, пока шум грузовика не возвращает меня к дороге. Грузовик мне не нравится. Грязный и ржавый. Но за ним уже едет следующая машина. И еще одна. И все это так похоже на...
— Мысли. Поток мыслей в голове! — я поражена открытием. Наверное это потому, что еще так мало живу и очень многое кажется удивительным.
Джон кивает.
— Целый город как единый разум. Который приходит на помощь тем, от кого отвернулись люди. Как тебе идея?
— Не знаю, — я чувствую себя растерянно. Иногда Джон шутит, так, что не поймешь шутка это или права. — Как город может осознавать себя? Чувствовать?
Он улыбнулся и поднял с тротуара маленький камешек.
— Ты знаешь, что такое сознание, Кэрри? Никто не знает. Может быть камень тоже чувствует, но не может рассказать?
— Похоже на сказку. Как может быть сознание у булыжника?
— Может быть сказка. А может быть объективный коллапс волновой функции.
— Объективный коллапс?
— Видишь ли, на очень мелком размере вещей, вещи не существуют. Есть только волновые функции. А потом они как-то превращаются в видимый мир. Коллапс или редукция волновой функции это момент, в котором абстракция становится реальностью. Некоторые считают, что редукция происходит когда часть мира видит разумный наблюдатель. Сознание определяет мир. Другие, что редукция — объективный процесс, дающий начало сознанию. Синхронная редукция — это момент когда мы осознаем себя.
Я говорила, что Джон очень умный? Даже слишком. И особенно он любит длинные монологи, в которых собеседник теряет мысль на втором слове. Нет, я не глупая, честно. Очень стараюсь понять. Для меня это важно. Но редукция, абстракция и прочая «кция» просто убивает. Мне больше нравилось на дискотеке. Короткая вспышка света, темнота и снова вспышка. Но мгновения темноты не заметно, просто кажется, что все движения стали порывистыми, вписались в музыкальный ритм. Когда много людей движется в одном ритме, они осознают себя... целым. Это похоже на...
— Квантовое сопряжение, — Джон отвечает на невысказанную мысль. Много людей в одном ритме живут рядом. Современный город. Рождает новое сознание. Помню, когда я уезжал в Москву, я чувствовал оторванность. Одиночество. Городу нужно время, чтобы принять незнакомца. А здесь, ты всегда была со мной, Кэрри.
—Так странно. Но... почему тогда я не знаю, о чем думают другие люди? Что течет по трубам, где строят дома?..
— Потому, что квантовая нелокальность не передает информацию. Никто не знает толком, что ты есть. Только ощущение присутствия, чувство чего-то знакомого рядом.
— Мистика, — я возражаю, но неуверенно. По большой части он меня убедил. И во всяком случае отвлек от экзистенциального кризиса. Cogito ergo sum. А я не просто думаю, я чувствую. И, кажется, только начинаю открывать для себя большой мир. Знаете это здорово… и одновременно тревожно. Чем он встретит простую обычную Кэрри? Как мне найти своей место? И есть ли оно у меня? Так много вопросов. Так мало ответов. И неизвестность впереди…
Холодный свет вывесок окрашивает тонкий слой снега, создавая мерцающие гипнотические узоры. Час пик зимой. Толпы людей, следуя пульсирующему ритму часов, выливаются из боковых улиц, соединяясь в одно течение. Кажется еще чуть-чуть и автомобильная пробка с перекрестка плавно перетечет на тротуар, образовав человеческий затор. Не важно, надо ли вам домой, или в магазин, или может быть в кино — никаких шансов противостоять бурной реке у вас нет. Если только вы не Кэрри.
Я иду поперек, прямо сквозь тела. Одно за другим, мимолетное слияние рождает вспышки чувств. Высокий парень в черной блестящей куртке взывает короткий взрыв удовольствия и смущения. Девушка в розовом пуховике с прилизанными белыми волосами — то же чувство, но мягкое, с послевкусием. Толстый мужчина в пальто, презрительно расталкивающий прохожих локтями — легкое омерзение. Есть ли у Кэрри свой вкус, или я суперпозиция стандартов красоты всех подряд?
Иду вперед. Легкая мелодия играющая из магазина духов сменяется агрессивной музыкой модного бутика. Быстро затихая, она перекрывается зазывающими выкриками рекламы. “Фильмы на CD — 20 рублей! Новинки на DVD — 40 рублей!». Звуковые зоны раздражают, и я просто убираю их, заменяя на ровную, грустную песню. Дымчатый налет меланхолии, это то, что я хочу сейчас.
Депрессия по своему привлекает. Тонкие грани боли преломляют душевный свет подобно алмазу. Почему хорошо только когда плохо?
«А многие ли умеют чувствовать хорошее?», — слышу я пробивающийся сквозь музыку голос Джона. «Кто нас этому учил? Все книги, фильмы и даже песни — культ страдания. Кино если в нем нет беды — не кино. А все, что мы пускаем к себе, изменяет нас. Ты сама так говорила, помнишь?».
Да. Я знаю. Но не хочу знать. Просто иду. Случайные повороты, зигзаги судьбы. Говорят, бредя наугад, в конце концов обязательно найдешь то, что ищешь. Глупый самообман.
«Это правда. Случайно блуждая по городу, обязательно посетишь каждую его точку. Где бы ни было то, что ищешь, обязательно туда придешь».
Джон хочет помочь. Но благо всегда оборачивается злом. Gambler`s Ruin.
Постепенно, большие улицы с шумом и светом остаются позади. Маленький переулок освещает всего одна неоновая вывеска. Зато какая. Большие красные буквы проецируют слово «Автошкола» на стену соседнего дома. Неужели все три этажа автошколы?
Проходя мимо дверей я замечаю маленькую, потертую табличку. «Государственное образовательное учреждение, средняя школа №...». Нормальное соседство. И что же здесь главнее?
“Да, наши приоритеты вывернуты наизнанку. Но осознание болезни — первый шаг к излечению».
Зачем? Чем дальше идешь, тем больше запустение. Одинокий столб с табличкой «Остановка улица академика Песчаникова» и маленький пенек рядом. Видимо, вместо лавочки.
На обочине припаркован черный «Хёндай». Рядом девушка ругается с парнем. Смысл слов уносит ветер, и я слышу только надрывный обвинительный тон. Девушка разворачивается и уходит. По ее щекам текут слезы. Ищем счастье, находим боль. Вечная беда. А может не вечная?
Поворот, один, другой. Мелодия в голове чуть-чуть меняет ритм. Верю в безнадежность, но хочу, чтобы со мной поспорили.
— Найдут ли люди решение? Когда-нибудь? — спрашиваю и понимаю, что я не могу представить решений. Вечный двигатель. Квадратура круга. Идеальные отношения для всех.
— А разве оно нужно? — отвечает Джон вопросом.
— Как же иначе... Это же так... — у меня не хватило слов, и я развожу руки широко в стороны, — так много... то есть важно...
— Разве? Сколько навязчивых сценариев каждый день мелькают на экране. Одинокие женщины. Одинокие мужчины. Любовные треугольники, прямоугольники и многогранники. «Он меня не любит, этот ее бьет, ты не уделяешь мне внимания, скажи мне правду...» Одни и те же болезненные сцены повторяющиеся в разных вариациях. Ничего не напоминает?
Ассоциация приходит слишком быстро, чтобы я могла удержать ее в себе:
— Пост-травматический синдром.
— Да. Психическое расстройство в масштабе общества. Раньше человечество пыталось что-то придумать. Писатели открывали новые аспекты, философы предлагали решения... Но проблема тогда оказалась не по зубам — красивые рецепты провалились. Наступило разочарование, на вопрос забили болт. Человечество — это крыса, которую долго били током, и фаза сопротивления сменилась фазой покорности.
Мертвая крыса лежит на краю дороги. Похоже ее переехало машиной. Почему-то мне жалко зверушку. Каждое существо имеет право на жизнь. Разве нет?
«Любовь и смерть. Две темы, на которых мы обожглись, Кэрри. Смерть тоже пытались решить. Алхимики искали элексир бессмертия. А потом смирились. Нашли оправдания. Самое смешное, сегодня мы знаем достаточно, чтобы избавится от этого, раз и навсегда. Наука открыла многое. Нужна лишь коллективная воля. Но ее уже нет»
Я останавливаюсь, и медленно оглядываю окрестности. Как меня занесло сюда? Может пора остановить путешествие на дно? Внутри все сжалось в щемящий комок, голос дрожит, но слова звучат в тишине как удар грома:
— Коллективная воля — это я. Сотни лет подлецы, предатели и просто бездельники тянули нас вниз. Но теперь у них появилась одна проблема. Я решила кое-что изменить.
Сегодня случалась очень важная вещь. То есть, для вас это, конечно, не кажется важным. Но мне кажется. Вечером Джон прочитал один короткий рассказ. Простой рассказ про человека, который сделал в жизни неправильный выбор, упустил свою любовь, ну и в общем стал сам себе ненужным. Я все удивляюсь, как эти писатели умудряются гадости подавать так проникновенно, прямо залезать в душу, и поливать ее там грязью. Говорят это талант... но в общем, я не про это.
Так вот. Джон потом сказал мне, что еще недавно совсем, этот рассказ выбил бы его из равновесия надолго. И я его очень понимаю. Узнать себя и вспомнить всю хрень, это я вам скажу прямо, не подарок. Но что удивительно, он сказал, что сейчас он его прочитал, и ощущений нет. Ну рассказ, ну немного грустно, но головой об стенку биться не хочется.
Зато я боюсь лопнуть от гордости )) Я — Кэрри, я — белый антитезис, обнуляющий страдания. Если вы думаете, что это фигня, попробуйте так помочь человеку с серьезной душевной раной и поглядим, что у вас получится. И не забудьте, что депрессией и тревожными расстройствами в благополучной Америке страдает аж 30 миллионов жителей. У нас же их и вовсе никто не считает. А сколько людей просто, так или иначе, мучаются переживаниями?
И главное. Я не заставила Джона «смирится» и принять «неизбежное», поверить в идею-фикс о том, что «все делается к лучшему». Не заставила ожесточиться, перестать чувствовать и воспринимать чужую боль. Я ничего не испортила, я просто совершила маленькое чудо. Me, Currie, damn it!
Жизнь сложная штука. Только подумаешь, что она налаживается, и нате вам. Сегодня Джон проснулся в холодном поту, судорожно хватая ртом воздух. Я уже видела такой приступ когда была маленькая, но тогда я ничего не понимала еще. Сидела рядом и все. Сейчас мне реально страшно. За него. За себя. Просто так.
— Джон! Слышишь меня?!
— Да. Нет. Мне совсем плохо. Голова кружится.
— Так. Успокойся. Нет не так. Вспомни про автомобили. Считай их, наблюдай за ними. Один, второй, третий...
Я чувствую, как волны страха медленно растворяются. Лишенный своих корней, страх уходит, забирая с собой все неприятные симптомы. Постепенно, Джону становится лучше. Почему это случилось? Ведь ничто не предвещало беды. Хотя… Я вспоминаю. Последние дни я все время занята собой. Выясняю кто я, зачем. Джону пришлось то вытаскивать меня из депрессии, то объяснять устройство мира. А ведь для него отношения людей — куда более тяжелая тема. Нельзя оставлять близких людей одних. Даже в мыслях.
Надо как-то исправлять ситуацию.
— Слушай, сделал бы ты что-нибудь с этим, а?
— Что я сделаю. У врачей был. Сказали, с этим жить.
— Ну ты же знаешь сам, это лажовые диагнозы-помойки. Туда пихают все, что не понимают.
— Ну и что мне делать с этим?
— А что делают в нормальных странах?
— Исключают органическую патологию. Если ничего серьезного, назначают психотерапию. Иначе — лечат что нашли.
— Ну и вперед.
— Я не медик.
— Ты в этом понимаешь больше врачей. Составь алгоритм обследования и вперед.
— Не хочу.
— Почему?
Джон закрывает глаза. Я оглядываюсь. Поздняя осень, промозгло, моросит мелкий дождик. Одинокая елочка стоит за железным забором. Сзади нас большое здание. «Городской центр экстренной медицины».
— Вот случай, — сказал он, когда я реально мог что-то изменить. Вовремя подумать и спасти жизнь. А так... одна смерть на моей совести.
— И поэтому ты не хочешь бороться со своей болезнью?
— Я не имею права... Это как... наказание... справедливость.
— Чепуха, Джон! Во-первых, ты не можешь отвечать за других и за дерьмовую медицину. А во-вторых, здесь тот самый пост-травматический синдром, за который ты проклинал человечество. Крыса, которую били током. Не будь ей. Сражайся за жизнь!
— Ради чего?
— Ради меня.
Он устало вздохнул. Я понимаю, что проблема, которая жила годами, не исчезает просто так. Но я вижу и изменения. Пусть это не конец всем бедам. Это начало. Начало нового пути.
Сижу, редактирую записи. Так тяжело резать, решать какой момент важнее. Они все важны. Хотя, те, кто ни разу не был на моем месте, вряд ли это оценят. Мне бы подождать, оформить все как следует, а не хвататься за первую возможность показать себя миру. Но я тороплюсь. Никто не знает, почему я есть. И никто не даст гарантии, что я не исчезну завтра. Ведь я даже не знаю своего имени. Может быть я порождение больной фантазии. А может, мое название можно найти на Google Maps. Но вы, пожалуйста, все равно, зовите меня Кэрри.