Усмирить воителя

Усмирить воителя

Зеленая вода в глубокой мочажине булькала, пузыри ерошили ряску, слегка погружались и выныривали блюдца кувшинок. Даже непреклонные башенки белоснежных лилий покачивались от напора болотной бури, прорывавшейся из мшистой глубины.

Шикшим вздохнул — волнение проникло и в заповедную тишь. Вторым вздохом шурш выразил сожаление об упущенной выгоде — бесценный товар стал вызывающе недосягаемым, попробуй достань без плота хоть один стебель лилии! Однако вздохи всей полноты страданий шурша не передали, слезу бы пролить, но мужчинам нюни распускать не положено.

Из зарослей хвощей и тростника раздался шум и треск старого камыша — кто-то большой и опасный двигался по дикому парку. Зеленая щетина опушки мигом наполнилась бегущими горожанами окраины вместе с их домашними тружениками — впереди неслись шурши, между ними, то перегоняя, то отставая, мельтешили шкеты, сзади трюхали тяжелые кволи — ну конечно, попробуй на шести ногах от других не отстать! Пока все их переставишь! Хотя вон шкеты умудряются обойти двуногих чопиков. Наверное, двух конечностей для скорости тоже маловато…

Удивительно, но все эти замечания проносились в мозгу Шикшима во время стремительной гонки — разумеется, он немедленно включился в число бегущих и какое-то время был даже впереди всех, пока мимо не пронесся пыхающий незнакомый шурш. Он бесцеремонно толкнул Шикшима, чтобы втиснуться между стволами бабов, и бедняга завалился набок, придавив три из раскинутых шести ног неожиданно прыткого кволя. Тот бешено задергался и рыкнул на Шикшима так, что тот от страха пустил тонкую струйку.

Такого конфуза давно с ним не приключалось. Он смущенно посмотрел по сторонам, и поняв, что бегущим не до него, приободрился, принял независимый вид и даже действительно на миг почувствовал себя бесстрашным. Но только на миг… Доблесть жителям окраин была не положена по статусу.

«Хорошо, что Уша не видела моего позора», — подумал Шикшим, но мысль об Уше превратила мимолетную радость в откровенную тоску. Где она сейчас, быстроглазая насмешливая Уша?

Под ногами зачавкала вода, и бегущие немного расслабились: здесь можно было передохнуть — представители верхних ярусов города сырости боялись. Шикшим примкнул к кучке шуршей, как-никак свои, пусть и не из его, совсем уже теперь отдаленного сектора пахарей.

— Папа, а зачем бадеры за нами гонятся? — спросил маленький шуршик, такой мохнатый, что ножек из-под шерсти почти не было видно.

— Чтобы догнать, — веско произнес усталый пожилой папаша.

Ответ был исчерпывающим, и смышленый пацан понял, что расспросы продолжать не стоит.

Шикшим и сам хотел бы знать, зачем вдруг верховики вооружили агрессивных бадеров, разграбили скромные домики шуршей и прочих пахарей, согнали их с полей, а потом начали преследовать, требуя от них провианта для дальнейшей борьбы с теми же шуршами. Они что, не знают, что провиант добывается на плантациях?

Раздался отдаленный стрекот, и все сидящие в мокрой чаще, как по команде, подняли головы кверху, а потом так же дружно прильнули к стволам, под разлапистые метелки бабов и еловые сети хвощей.

Стрекозы летели из Орчеса. Два соседствующих города, со всех сторон окруженные большой водой, до недавнего времени почти ничего друг о друге не знали. Но когда просвещенные жители Орчеса освоили дрессировку стрекоз, они прониклись дружескими чувствами к отсталым жителям Фагнуса и теперь, благодаря воздушным средствам передвижения, навещали их с завидным постоянством.

— Не дергайся! — цыкнул на пацана сердитый папаша. — Наблюдатели заметят.

— Они что… нас сверху ищут? — удивился шуршик, явно польщенный таким вниманием к себе.

— Это не те наблюдатели, что подглядывают и доносят, — проявил осведомленность шурш, который так неаккуратно уронил Шикшима на кволя, — эти наблюдатели летят, чтобы защитить наши права.

— Но тогда зачем мы от них прячемся? — заинтересовался мальчишка.

На этот вопрос взрослые ответа не нашли, потому все сделали вид, что вопроса не было.

И надо же было выехать с товаром в такое неудачное время! Хорошо еще, что кволя с собой не взяли!

В предвкушении большой прибыли отец толкал перед собой огромную тачку с тертыми кореньями, с маслянистыми семенами летучек, с маринованными стеблями водяных лилий. А потом эти деликатесные стебли так нелепо болтались на его шее, когда паника погнала их с городского рынка! Ни с того ни с сего по рядам пошли бадеры в блестящей черной броне и начали бесцеремонно отбирать у торговцев продукты. Отец засуетился, чтобы припрятать товар, и рослый бандит пнул его так, что бедный папа не удержался на четырех ногах и пропахал носом грязную лужу. Бадер вдогонку накинул на него, как лассо, влажный маринованный моток дорогого лакомства и довольно заржал.

Уша не рискнула протестовать. Она помогла отцу подняться и потащила его прочь, не давая опомниться. С упрямца бы стало вернуться за тачкой! Этого делать было нельзя, судя по грохоту, звукам ударов, крикам и стонам за спиной.

По ветвистым городским улочкам они добрались до дома дяди Шака. Квартал ремесленников был выше, чем районы пахарей, и дядя очень гордился тем, что приближен к верховикам. Он даже имя переделал, чтобы казаться своим: букву «ш» он заменил на «ф» и ничуть не смущался, что у нижних шуршей такое имя считалось неприличным. А длинный нос, выдававший в нем бывшего пахаря, расстраивал гончара и конфузил немилосердно.

Стенания пострадавшего брата дядю Шака не тронули.

— Ты всегда был жадиной, — заявил он. — И сегодня вот даже гостинца не принес из родного дома. Хоть бы лепешку наисовую…

Отец выпучил глаза и утратил дар речи.

— Дядя, о чем мы тебе и говорим: у нас все отобрали, — вмешалась Уша.

— Правильно отобрали! — Лишенный подарков, обкраденный родственник выпятил грудь и с пафосом продолжил:

— Для дела революции горожане готовы отдать последнее. А вы, жалкие и глупые пахари, цепляетесь за свое барахло. Вы тоже живете в Фагнусе и обязаны заботиться о его процветании!

— Революция? — отец побледнел. — Это значит… теперь нас можно всем пинать?

— Это значит, что мы тоже можем всех пинать! Власть принадлежит народу! — торжественно провозгласил дядя Шак и, вдохновленный собственным выкриком, энергично забегал по двору, репетируя, по всему, будущее выступление пламенного революционера. Пробегая мимо отца, он заметил свисавший с его шеи запылившийся уже обрывок деликатеса, подхватил, сунул маринованный стебель лилии в рот и зачавкал так смачно, что Уша сделала вывод: свой небольшой вклад в дело революции они с отцом внесли.

Бежать уже надоело. Все четыре ноги гудели и возмущались, что передние, укороченные, в гонке не участвуют. Пристыженные руки, чтобы не болтаться праздно, бестолково цеплялись за стебли осоки и ветки бабов. Свисавшая с боков шерсть почти не высыхала от постоянной сырости и еще больше утяжеляла бег.

Кволи, шкеты и чопики ощутили прелесть свободной охоты и разбрелись по болотным джунглям. Лишь один, самый старый и хромой кволь, преданно трюхал за хозяином, не желая обретать самостоятельность и переходить на подножный корм.

Бегущее жалкое воинство то редело, то пополнялось новыми изгнанниками.

Этим утром из сектора жуколовов прихлынул новый, трясущийся от страха отряд разграбленных крестьян. Поскольку до сих пор они жили прежней, дореволюционной жизнью, то имели хоть какую-то возможность разобраться в происходящем. Но похоже, они тоже не разобрались, хотя свежие новости принесли.

Оказывается, революцию предложили наблюдатели из Орчеса, потому что им не понравилось качество демократии в Фагнусе. Они сказали, что власть должна принадлежать народу и убедили верховного правителя Фагнуса эту власть народу вручить. Верховный правитель проникся чувством вины и согласился передать корону демократам. Нетерпеливые бадеры момента передачи дожидаться не стали и начали в знак протеста громить дома и избивать верховиков, а заодно и всех остальных горожан, живущих в намного более нижних ярусах.

Верховный правитель, будучи человеком очень гуманным, бадеров трогать, а тем более заключать под стражу не разрешил. Повстанцев великодушие правителя не впечатлило, и предводитель бадеров, грозный Роф приказал отрубить раскаявшемуся венценосцу голову. Правителю такое решение не понравилось, и он, недолго думая, оседлал стрекозу одного из наблюдателей и улетел в неизвестном направлении.

— И куда же он теперь? — жалостливо произнесла одна из девушек-шуршей, но особой поддержки своему сочувствию не нашла. Слишком поглотила беглецов постоянная забота о том, куда же теперь они.

— У бадеров же ярус прямо под верхом? — задумчиво сказал молчаливый Шушак. — А это значит… значит их совсем мало?

Народ задумался. Ну да, если город устроен огромным конусом, то чем ближе к верху, тем меньше окружность района проживания, а значит — тем меньше проживающих. И получалось, что больше всего населения жило в самом низу огромной торфяной пирамиды, на границе с большой водой. И все это население металось в поисках пристанища и привычной, такой всем нужной работы….

Ну что тут поделаешь, если доблесть нижним шуршам не положена по статусу! Крестьяне славились не отвагой, а терпением, качеством не менее ценным и куда более благородным, по разумению Шикшима. Вот только сейчас благородство подводило, а его достойные обладатели бежали вдоль границы окраины по кругу, который хотелось назвать кругом бесславия.

— Ну, может, бадеров и мало, — неохотно признал папаша любопытного шуршика, — но у них… броня и дубинки!

Сказано это было с таким почтением, что спорить смысла не имело.

Жуткая черная броня, казалось, заполнила все улицы. Грозные отряды бадеров шли устрашающе ровным строем и очень слаженно скандировали: «Дубины — на бока» или «Буржуев по мордасам!»

На городской площади не прекращались митинги в поддержку демократии. Выступающие все прославляли новую власть, а тому оратору, который возвеличивал Рофа и соратников не очень рьяно, стоящий рядом огромный бадер тут же подправлял кулаком челюсть.

Дядя Шак не успел произнести пламенную революционную речь. Накануне в его лавочку ворвались новые хозяева города и начали бить глиняные горшки и тарелки. Дядя Шак рыдал и пытался объяснить, что он революционер, но за грохотом и звоном никто его не слышал. Бадеры с таким наслаждением крушили все, что крушилось, как будто стосковались по безнаказанности игр слюнявого детства, когда любую шалость можно было оправдать трогательным недомыслием. Ах, как здорово гремела посуда, как весело разлетались черепки!

Дядя Шак суетился, путался под ногами, мешал, раздражал, поэтому последний горшок надели ему на голову — чтобы неповадно было!

Гончар рассвирепел и запустил этим горшком в главного крушителя.

Бока ему мяли крепко и основательно, а потом потащили в городскую тюрьму. За оказание сопротивления блюстителям порядка при исполнении ими служебных обязанностей и нападение на представителя новой власти дядю ждала публичная порка.

Отец впал в отчаяние и уже не плакал. Уша рвалась домой, вниз, подальше от тупоголовой и жуткой брони, заполонившей не просто улицы, а всю, так внезапно изменившуюся жизнь. Но снизу, с окраины прибежал их сосед Алиш, сам под впечатлением погрома в секторе пахарей.

Оказывается, вместе с бадерами в аграрные районы кинулись и жители верхних ярусов, чтобы захватить у крестьян побольше продуктов. И когда только успели так проголодаться?

— Они пялились на пашню, как кволи в охоте, — рассказывал Алиш. — Глаза вытаращили и ждут от нее чего-то. Наверное, думали, что к ним оладьи припрыгают. Понимаешь, — он таинственно понизил голос, — они-то считали, что наисовые лепешки прямо на поле растут…

И Алиш с отцом смотрели друг на друга долго, удивленно, такие ошарашенные и непонимающие, что Ушу разбирал смех, но сам смех казался неуместным да и походил больше на истерический, девушка его давила, отчего смеяться хотелось еще больше.

Алиш успокоил отца, поведав, что староста сектора успел угнать всех домашних кволей на дальние луга, и теперь они в безопасности. А более всего порадовал пахарей рассказ Алиша о героическом поведении его домашнего чопа. Когда шурши-верховики бросились ловить крестьянских чопиков, те, по причине известной бестолковости, подняли страшный переполох: орали, хлопали крылышками, метались по двору, бросались в панике на нападающих. А самый вредный и тупой чоп, немало потрепавший хозяйских нервов, запрыгнул на спину бадера и поехал на ней неведомо куда. Поскольку руки бадера были заняты — он тащил отобранный у другого мародера короб с наисовой мукой — то чоп на его спине ехал долго и успел справить всякую нужду, какую только возможно.

Папе так понравилась эта история, что он просил рассказать еще и еще, Алиш с удовольствием повторял, и два седоватых носатика довольно хихикали, как настоящие заговорщики.

Старый Алиш всегда отличался здравомыслием, не подвел и на этот раз. Когда вопрос выживания поднялся во весь рост, именно сосед подсказал, где можно в данный момент найти самое безопасное место в городе.

А потому сейчас Уша, отец с Алишем, их знакомые и соседи дяди Шака пропадали на митингах. В надежном окружении толпы они вздымали кверху руки, ревели вместе со всеми «Да здравствует революция!» и с тоскою думали: «Да когда же все это кончится?»

За сектором жуководов шел сектор жуколовов. Пополнение пришло и отсюда, хотя район для верховиков был гибельным. На бегу жуколовы громко злорадствовали: их погромщики оказались столь наивны, что безрассудно ринулись к расставленным у мочажины садкам с клопами. Не знали, что плавунцы хороши на красивом блюде, в жареном виде, а в живом — агрессивны и ядовиты.

Шикшиму злорадство жуколовов было неприятно. Не соответствовало оно природе шурша. Неписаные законы Фагнуса требовали от горожан миролюбия, потому что это было необходимо, потому что без миролюбия никакой город не выживет. А основа кротости — доброта. Наверное, жуколовы набрались злобы от тех, на кого охотятся, потому теперь им не жалко и шуршей-бадеров.

Шикшим брел и думал. Думалось хорошо. Здесь, на болотных лугах, среди бабов и осоки, далеко от родных полей, в голове пахаря шла работа мыслителя.

Будет ли конец гонке? Пробегут они сектор шелкопрядов, потом — лесорубов, еще немного — и попадут в родной сектор, в разграбленный район пахарей. Для Шикшима круг замкнется. И что дальше?

Как так получилось, что родной город, единственное место пристанища для тысяч жителей в окружении неумолимой большой воды стал не спасительным и укрывающим, а враждебным и ненавидящим? Это все равно, что земля уходит из-под ног, солнце отказывается выходить на небо! Это все равно, что мама убирает берегущие крылья над малышом, и мир для того становится черным…

Почему? Зачем? Кому это нужно? Вот эти искусанные клопами бадеры, новая власть, ради какого светлого будущего гонят по болотным джунглям тех, кто их кормит? И что эти революционеры завтра будут есть?

Чтобы иметь лепешку, нужно долго ждать, пока вызреет наис. А потом нужно молоть его зерна на жерновах, а потом месить тесто и печь его. Можно возмутиться: это слишком долго, это неправильно, надо делать революцию! И пройтись по полям и уничтожить непокорный, долгозреющий наис…

Поколения шуршей возводили этот город, возвышали его над водой, чтобы надежнее защитить от наводнений. Разумеется, начиналось все с роста сфагнума, скопление которого сначала лежало ковром, но, по мере превращения в торф, все больше и больше выпучивалось в центре. Поднимали середину сознательно, направляли растущие верхушки сфагнума к центру, перетаскивали торф от краев, уплотняли, чтобы вершина конуса уже и не помнила о родстве своем с болотом.

Вот верхушка и забыла! Горожане, что жили хотя бы ярусом выше, стали презирать тех, кто добывал пропитание на весь город в болоте! Презирали за то, что ниже, за то, что в болоте, за то, что крестьяне…

— Мне кажется, это неправильно, — робко пожаловался Шикшим идущему рядом Шушаку.

— Неправильно, — мрачно подтвердил молчун с коротким, не пахарским носом. Шушак был из ткачей, которых длина носа не волновала, зато руки отличались необыкновенной ловкостью.

Его поддержка Шикшима приободрила. Свое мнение иметь очень непросто, высказывать его еще труднее, потому что в основе собственного мнения лежит протест, пусть и небольшой, но разрушительный. Как сделать так, чтобы недовольство не повредило личной доброте? Это так трудно, что проще отмахнуться от внутренней хмурости, сделать вид, что тебя все устраивает.

Если шурш-ткач согласен с шуршем-пахарем, значит протест уже не единичен. И что теперь: делать революцию, бить бадеров, уничтожать наис?

Шикшим запутался. Нет, мыслителем все-таки быть очень трудно!

Сторонникам новой власти надоело повторять одно и то же, и пыл митингов несколько приутих. Бадер, подправляющий ораторам свободу слова, заскучал. Ну конечно, грабить дома и лавки куда интереснее!

И тогда на помост вышла девушка из верховиков — ухоженная, с косичками в гладкой шерсти, укрывающей бока. Короткий, не пахарский носик, ручки совсем не развиты — наверное, ничего не делала, только и умела косички плести. В толпе до сих пор она стояла почти рядом, и Уша слышала, как пофыркивала аристократка, тихонько комментировала выступления, а заодно давала оценки выступающим, довольно смелые оценки, надо сказать. Каждый раз, когда произносилось слово «революция», она поправляла: «Путч».

— Да здравствует революция! — воскликнула девушка, и публика послушно заревела «ура», вскидывая уставшие уже от постоянных воздеваний руки.

— Наш город давно ждал перемен, — продолжала аристократка, — и вот, наконец, они наступили. Система политической власти Фагнуса устарела и уничтожила себя сама. Жизнь города наполняется новым смыслом, потому что к власти пришел народ, и этот народ выбирает демократические формы правления. Лидер революционного движения Роф взял на себя ответственность….

От мудреных слов Уша заскучала и перестала слушать. Она изучала Рофа и заметила, как потихоньку расцветал вожак бадеров. Улыбаться ему, наверное, было не положено по статусу, но на ораторшу он смотрел все с большей симпатией, как дрессированный кволь. Еще бы: девушка была хорошенькая. Уша подумала, что у нее-то сегодня даже не причесаны бока, расстроилась, застеснялась и пропустила момент, когда аристократка обратилась напрямую к Рофу:

— Достопочтенный Роф, народ Фагнуса не сомневается в твоих способностях вожака, революционера и организатора, но нам непонятно, почему возле тебя всегда стоят наблюдатели из Орчеса? Они что, считают, что лидер бадеров не в состоянии сам навести порядок в городе?

Главный бадер от неожиданного вопроса напрягся, резко помрачнел, а стоящие возле него гости из другого города поспешно начали отодвигаться. Сытенькие, холеные, до сих пор они благодушно улыбались, помалкивали, но даже ничего не понимающая в политике Уша заметила, что бадер, контролирующий ораторов, сует кулак в челюсть говорящему по тайному знаку наблюдателя.

Народ загудел, бадеры начали подтягиваться к сцене, Роф молча и опасно раздувался от гнева — наверное, до сих пор ему не приходило в голову, что лидер должен быть самостоятелен. Благоразумные наблюдатели сочли за лучшее удалиться: ни с кем не прощаясь, они кинулись к своим стрекозам, что паслись неподалеку, объедая цветы на городских газонах. Для этих цветников Уша приносила семена со своего поля и знала, скольких трудов стоило возделать клумбу.

Бадеры провожали гостей улюлюканьем, толпа волновалась, а Уша пробилась среди шуршей к неожиданной возмутительнице спокойствия, так ловко надавившей на самолюбие вожака, и дернула за косичку. Девушка обернулась, блестя веселыми глазами, и Уша не без ехидства спросила:

— Откуда такое почтение? Я слышала, что ты называла Рофа диктатором!

— Да? Ты слышала? — удивилась девушка. — Хм-м. И что, бадерам пойдешь доложишь?

— Еще чего! — возмутилась Уша. — Нужны мне твои бадеры! Я просто понять хочу!

— Понять?

Девушка улыбнулась и протянула Уше маленькую нежную ручку:

— Меня зовут Фаифа. Я так рада, что ты хочешь понять! Здесь все кричат, шумят, толкаются, спасаются, но так мало кто хочет что-нибудь понять! Наверное, просто никто не хочет думать!

Благородное терпение крестьян подходило к концу. Народ уже не бежал, а брел, нахохленный, в тяжелом молчании, с тоской на душе.

Шикшим заметил, что возмущение в мыслях усилилось, появилась смутная обида, а это значило, что нарастала злоба, чувство недостойное и пугающее. Предки учили усмирять дремлющего внутри воителя, не проращивать семена насилия. Благодаря миру Фагнус живет и процветает. А мир начинается внутри души каждого, отдельно взятого шурша, именно душу, как наисовое поле нужно приводить в порядок, выпалывать сорняки озлобленности, мести, лелеять всходы доброжелательности и прощения.

Никто не убедит его, что война лучше мира, но как же быть с протестом? Возмущение растет.

И почему доброта не помогает справиться с бадерами?

И почему ему так стыдно перед Ушей? Когда Шикшим смотрел украдкой на работающую в поле Ушу, у него в груди разливалась такая нежность, что душа расцветала, и любой сорняк задохнулся бы в этом радостном цветении. Он хотел быть мужем Уши, ее защитником…

— Хватит!!!

От резкого вскрика идущего рядом Шушака Шикшим вздрогнул, но струйки уже не пустил. Изматывающая, нервная гонка как будто сделала его крепче.

С небольшого кочковатого возвышения на открытой местности толпа шуршей, вытекающая за ними из лощины, показалась бесконечной. Пока шли через заросли тростника и рощи бабов, Шикшим не замечал, что беглецов так много.

— Хватит! — громко повторил Шушак. — Шурши! Вы что, не видите? Нас же — целая армия! Почему армия должна идти по позорному кругу? Нам пора развернуться и отправиться кверху. Почему мы поверили, что мы — не народ?

Толпа молчала. Толпа не верила, что похожа на армию. А мысль о том, что она — народ, казалась крамольной.

— У бадеров — броня, — неуверенно напомнил кто-то.

— А у нас — армия, — парировал Шушак.

— У них — дубинки… — послышалось несколько голосов с интонацией разных оттенков — панических, растерянных, раздумчивых.

— А кто делал им дубинки? — спросил Шушак. — Откуда поднималось дерево к верховикам?

— Слушайте, а и впрямь! — обрадовался кто-то. — Мы же к сектору лесорубов подходим.

Толпа замолчала, но уже по-иному. Не молчала, а думу думала. Когда тебя преследуют, как врага народа, трудно сознавать, что ты — тот самый народ, который имеет право на власть. Но кучка гонителей, пусть даже и вооруженных, на народ тоже не походила.

По мохнатому хребту Шикшима пробежали мурашки… не страха, а какой-то новой породы, но лучше бы эти мурашки не спину чесали, а поворошили мозги! Кто сказал, что крестьянам не положена доблесть? Терпение, конечно, благородное чувство, но есть же и другие, не менее благородные. Если, к примеру, твои посевы топчет нежданное стадо диких кволей, глупо призывать на помощь терпение. Надо набираться смелости, брать палку, кликать шкетов и гнать вредителей со своего поля.

Да, но шурши — не кволи. Как можно поднять руку на себе подобных?

Шикшим размышлял. Лесорубы поставляли столярам дерево на дубинки. Кузнецы ковали для бойцов броню. Крестьяне возили им продукты. Бадеров снабжали, потому что нуждались в защите воинов. Каждый делал свое дело, а получалось, что хорошо было всем, все горожане до этой нелепой революции связаны были невидимой заботой друг о друге. Вот эта нераздельность, слаженность была основой жизни.

Глупые бадеры нарушили целостность, потому что не захотели заботиться о мире в своей душе. Они забыли законы предков, и если кто-то возьмет на себя смелость напомнить балбесам, что каждый ответственен за счастье другого, то революционерам это пойдет только на пользу.

— Я думаю, дубинка может быть доброй, — сказал Шикшим.

Шурши посмотрели с недоумением. Шикшим вздохнул и начал высказывать свои соображения вслух. Да, насилие, конечно, не в правилах шуршей, но кто объяснит бадерам, что, отказавшись лелеять мир в своей душе, они свернули с пути единения? Так бывает, что лучше дубинки не растолкует никто.

С самого верхнего яруса город смотрелся необычно и был похож на игрушечный. Суетились в ремесленных районах рядовые шурши, бежали по улочкам беззаботные, чихать хотевшие на революцию дети, хозяюшки пробирались к опустевшему рынку в надежде раздобыть продуктов. Окраинные районы, особо привлекавшие внимание Уши, терялись в зелени болотных джунглей и культурных парков, а шуршей-крестьян отсюда видно не было. Девушка ощутила, что соскучилась. Мирная жизнь… как хочется окунуться в нее заново! Делать простые ежедневные дела, радоваться солнцу…

Отсюда, с высоты, шурши выглядели неуклюжими и ненастоящими. С легким недоумением Уша подумала, что с высоты смотреть на себе подобных опасно — какое-то гаденькое чувство появлялось в душе, насмешка, даже пренебрежение, — то, что бабушка называла сорняками духа. Бабушка сердилась, что Уша подшучивала над парнями, говорила, что насмешка несет семена превосходства, что нормальные шурши гордячек замуж не берут. Уша упрямилась и отвечала, что замуж не собирается, но превосходства опасалась, как в себе, так и в окружающих. Шурш, который пытается ставить себя выше или ниже других, неизменно остается в одиночестве.

Рядом весело переговаривались Фаифа с Фирсом. Парень не сразу поверил, что наблюдатели покинули Фагнус.

— Ты так просто разделалась с подстрекателями? Без шума? Без крови? И что, Роф действительно не понял, что лишился главной опоры?

— Не понял, — удостоверила Фаифа. — Роф такой…

— Тупоголовый! — подсказала Уша, пока подруга подбирала слово. Чего деликатничать, иногда вещи полезно называть своими именами. Разве умный шурш заварил бы такую кашу? Не всякую смуту можно называть революцией.

Фирс захохотал. Он как будто ничуть не был разочарован, что заготовленное и укрытое в квартале кузнецов оружие оказалось пока без надобности.

Аккуратненькая учительница и закопченный, с рыжими подпалинами в клочковатой шерсти кузнец с мускулистыми руками… ну и странная парочка! И как только нашли друг друга? Ну да, общее дело кого угодно объединит.

Оказывается, ремесленники во главе с Фирсом собирали повстанческую армию, чтобы выступить против бадеров. Ушу эта новость так обрадовала, что она затопала передними ножками, дважды подбросила вверх задние, а потом запела любимую песню:

— Ш-ш-у-у-р-р-ш-шшш…

Фаифа и Фирс подхватили песню, ведь это был гимн города, и никакой бадер не мог запретить шуршам его петь.

Пока Фирс с друзьями вооружал свое войско, Фаифа выявляла сочувствующих среди населения и привела немало добровольцев, готовых поддержать повстанцев.

— Но это значит, что будет война? — осознала вдруг Уша.

— Не война, — спокойно ответил Фирс. — Сражение. А может, и сражения не понадобится, когда бадеры увидят, какая сила идет на их жалкую кучку. Ремесленников в четыре раза больше, чем бадеров, а крестьян вообще тьма. Наглецы и бандиты трусливы — не устоят бадеры!

— К нам снизу поднимается армия крестьян с дубинками, — заговорщически сообщила Уше Фаифа. — Ждем только их, чтобы выступить единым фронтом.

— Мы разгромим бадеров и восстановим в городе прежний порядок. Только правительство будет новое, демократическое, по-настоящему народная власть. А Рофа мы казним, — пообещал Фирс.

— Роф — диктатор, — сказала Фаифа, — Но не забывай, что самый страшный преступник прежде всего — шурш. Пусть глупый, пусть упрямый и загордившийся, но, как бы ни отделился он от общества, в душе он неизбежно остается шуршем.

Уша подумала и согласилась. Если поле заросло сорняками, оно не перестанет оставаться полем. Его просто нужно выполоть.

— Ты собираешься перевоспитывать бадеров? — удивился Фирс.

— Я собираюсь объяснить им: если выступаешь от имени народа, то научись сначала этот народ уважать. Я хочу напомнить, что наш город всегда был силен единством.

— А нижние шурши тоже входят в единство? — спросила Уша. — Или верхние опять будут смотреть свысока?

— Высокомерие — признак ограниченности, — сказала Фаифа. — Свысока на себе подобных смотрят только глупые шурши, в органах управления таким не место. Во власть должны прийти добрые, честные, верные законам предков, берегущие единение…

Учительница много еще наговорила ученых слов: «демократия… волеизъявление большинства…местные органы самоуправления…защита прав каждого шурша…», но все эти мудреные словечки пролетали мимо ушей крестьянки: мысли Уши заняты были другим, тем, что взволновало ее, когда узнала, что нижние шурши идут сюда, наверх.

Уша не сомневалась, что в крестьянском войске по городу движется Шикшим. Большой, неуклюжий, стеснительный… Уша не могла удержаться, чтобы его не поддразнить. Но почему-то именно Шикшима представляла насмешница в составе нового правительства. Во-первых, он был трудяга — когда он погружался носом в пашню, угнаться за ним не мог никто из бывалых пахарей, и Уша с тайной гордостью следила за ним. Во-вторых, он смотрел на Ушу с таким обожанием… нет, это для представителя власти не подходит, что-то Уша подумала сейчас не о том.

Однако за нежностью Шикшима угадывалось добросердечие. За его силой стояла огромная доброта, такая большая, что охватывала не только друзей и близких, но, наверное, весь город. Если доброта шурша не исключает даже врагов, то такой шурш никогда не разрушит единение.

Нет, не станет больше Уша поддразнивать Шикшима. Пускай засылает сватов!