Падение Занжеозана
Я никогда в жизни не был на земле, не ходил по тротуару, не ждал зеленого света, чтобы пересечь улицу. Машины не окатывали меня водой из лужи, автобусы не уходили перед носом. Ни разу в жизни ни один забор, ограда, шлагбаум или глухая стена не преграждали мне путь.
Нет, я не Карлсон, не Супермен и не ангел. Просто я родился и вырос в Занжеозане, городе руферов.
Когда в 2030 году руферское движение было запрещено, моих родителей вынудили покинуть большие города. Вместе с единомышленниками они нашли заброшенный мегаполис в китайско-финской буферной зоне. Финны называли его Алорэмакки, китайцы — Занжеозан (с ударением на первом и последнем слоге). Руферам понравилось второе название — его и оставили.
Занжеозан позволил моим родителям осуществить давнюю мечту: полностью переселиться на крыши, отказаться от квартир, от стен, от прямоугольных городских планов и особенно — от потолков. Они не стали расчищать улицы, разбирать завалы и налаживать инфраструктуру. Вместо этого они просто протянули между всеми крышами мостки, веревочные лестницы, лонжи и тросы. Закрепили все пожарные лестницы, приделали поручни к водосточным трубам, развесили тут и там сетки для безопасности. Многие воздушные тропинки вели на чердаки и мансарды, под навесы и козырьки, где можно было переждать непогоду. И все-таки основная часть жизни проходила прямо под открытым небом, на фоне чистого далекого горизонта. Можно было часами сидеть верхом на коньке двускатной крыши старого дома, на облупившейся зеленой штукатурке, и рассматривать детали городского ландшафта, этой чехарды фасадов, кардиограммы труб и громоотводов, туманных небоскребов, ажурных подъемных кранов и шпилей далеких высоток. Можно было часами наблюдать за пируэтами голубей и ворон, за их виражами, за их соревнованиями в воздушном слаломе.
Занжеозан — это город без стен и без дверей. Все дома здесь объединены в огромную сеть. Из точки А в точку Б можно попасть тысячей разных путей.
Меня зачали на крыше — и родили на крыше, в роддоме на Маяковской, где руфер-акушер обустроил палаты на плоской макушке огромного центра нейрохирургии имени Бурденко. Ребенком я спал под открытым небом, рисовал следами радиоуправляемых самолетов, купался в тарелке телевизионной антенны, ходил в школу воздушной гимнастики, сделал первый шаг на строительных лесах, а первым моим словом было "Птиса". Мне никогда и в голову не могло прийти, что, если я вижу что-то вдалеке, я не могу пойти туда и дойти без всяких помех.
Постоянного дома у нас не было. Каждый день мама привязывала меня к себе на спину, как мартышка, и вместе с папой передвигалась по мосткам, канатам, лестницам на новое место. В Занжеозане само слово "дом" потеряло изначальный смысл. Дом был везде. Везде можно было переждать непогоду, везде можно было найти кров и ночлег. Руферы постоянно двигались, перемещались с крыши на крышу, прокладывали новые воздушные тропы, канатные дороги, протягивали лонжи и леера для безопасности, укрепляли, расширяли, исследовали. Скоро "теснины улиц" в Занжеозане стали так густо покрыты переправами, что можно было ходить не с одной крыши на другую, а между домами, поперек, как будто ты гулял по настоящему городу. Мы забыли о земле, о тупиках, о правилах дорожного движения, о том, что можно поднять взгляд — и не увидеть горизонта.
Мы жили так близко к солнцу, что казалось, падая, можем ухватиться за его лучи. Наши уличные музыканты растягивали гамаки над площадями и, лежа в них, играли музыку, на которую слетались аисты. Наши художники устраивали огненные спектакли в ночном небе. Наши антиквары опускали большие механические зажимы в провалы улиц и выуживали старые вещи. Наши картографы рисовали новые городские планы и схемы, больше похожие на абстрактные полотна или на игру "Змеи и лестницы". А наши воздушные гимнасты были первыми в мире путешественниками, совершившими кругосветный вояж, ни разу не коснувшись земли: на кораблях они спали в гамаках, натянутых между труб, а на континентах прыгали от города к городу по деревьям и телеграфным столбам. У нас был зоопарк в опорах линий электропередач и театр бликов под Крымским мостом.
Мой первый поцелуй состоялся на крыше Библиотеки имени Ленина. А невинность я потерял на верхушке Шуховской башни.
Но так не могло продолжаться вечно. Не может быть верха без низа. И та самая земля, которой мы изменили с небом, те самые теснины улиц, которые мы не замечали под собственными ногами, пришли к нам без стука.
Это случилось однажды утром, когда Занжеозан тонул в тумане. Такое уже бывало, но в этот раз туман полз все выше, выходил из берегов, затапливал каньоны между домами.
Он продержался неделю, месяц, год. Он продержался двадцать лет.
Нам пришлось спуститься. Город руферов — ладно, но город слепых руферов — это уже перебор. Те, кто остался на крышах, горько пожалели. Многие сорвались с карнизов и тросов. Многие потеряли надежду и замерзли в своих беседках на углах сталинских домов.
Мы же — мы спустились вниз, мы нырнули в туман и осели на дно. Впервые наши ноги коснулись земли. Друзья обвиняли нас в предательстве и малодушии. Но мы не могли поступить иначе — ты была беременна.
Внизу нас встретили горы мусора, гниющие машины, полчища крыс и собак. Мы были вынуждены строить баррикады, с боем брать каждый квадратный метр. Нам пришлось разучиться летать и научиться ползать. Нашу перспективу загородили серые стены, над нашими мечтами опустился тяжелый занавес, сама наша речь стала спотыкающейся и неуверенной, мы внезапно замолкали, не в силах подобрать слова или просто теряя нить разговора.
Наш сын вырос на земле. Он ни разу не был на крыше, ни разу вдыхал теплый ветер, зависнув над бездной, ни разу не бегал наперегонки, перемахивая через грибовидные трубы.
Когда двадцать лет спустя туман неожиданно рассеялся, мы подумали снова вернуться на крыши, но были уже немолоды — и пальцы нас не слушались. Мы остались на земле.
Наш сын и его друзья смогли разгадать тайну тумана. Он появился из-за зависти. В Занжеозан приезжало много туристов. Они задирали головы, смотрели на нас, завидовали нам и ненавидели нас — за наши улыбки, за нашу молодость, за нашу свободу. За то, что мы презрели силы тяготения, за то, что стали любовниками облаков. Нас клеймили, честили, обвиняли в безответственности и в самодурстве, в том, что мы витаем в облаках, считаем ворон, задираем нос. Но как не задрать нос, когда летит чайка, покачиваясь в люльке ветра? Как не считать ворон, когда они дерутся друг с другом в сорокаэтажной вышине, так, будто они иероглифы на закатном небе? Как не витать в облаках, когда они сами спускают к вашим ногам белый трап и приглашают на борт?
Вся эта злость копилась годами, перегнивала в подвалах, бродила в чуланах, тухла в тоннелях и в перевернутых мусорных баках. И скоро затопила город непроницаемым туманом. Туманом неприятия и непонимания.
Города руферов больше нет. Нынешние жители вернули ему финское название. Занжеозан стал Алорэмакки. И все-таки память о нем жива. Мой сын сказал мне вчера: "Папа, пусть я ошиваюсь под мышками небоскребов, пусть тешу себя иллюзией выбора на перекрестках, пусть на домах появились двери, а на дверях замки, пусть мы снова стали тележками на овощебазе, страусами посреди аистов, заложниками наших квадратно-гнездовых судеб, — все равно каждый раз, делая шаг, я чувствую, что под моей ступней бездна, что только чудом я не утопаю в воздушном океане и что заборы, ограды, стены — просто кости домино в кукольном доме, которые не могут ограничить мое воображение и мою волю. Из ваших крыш я сделал себе две прекрасные подошвы".
Весь вечер я не мог сдержать слез.
А сегодня... Сегодня мы, не сказав никому ни слова, возвращаемся в Занжеозан. Мы ломаем дверь в заброшенный дом, поднимаемся по хлипким лестничным пролетам, заваленным матрацами и ватниками, входим на темные чердаки, пригнувшись, достигаем чердачного окошка и, кряхтя, вылезаем на покатую крышу. Она ждала нас, прижавшись щекой к чистому небу. Мы проводим солнце, запутавшееся в проводах, и возродим в памяти всё, что связывает нас с городом руферов, Занжеозаном, всё, что он обещал и не выполнил. Мы дадим ему подразнить нас еще немного. Пусть манит, пусть блефует, пусть кружит голову. Мы готовы простить ему всё за его ослепительную подробность, его невыносимую щедрость и то изящество, с которым он балансирует на краю бездны — бездны непознанного.