Город солнца
Просыпайся.
Серая боль потолка прорезает тяжёлые веки мои. Онемевшее тело проявляется из чащи сна, и в моём сознании пульсирующей острой болью оформляется слово «Я». Я жила, живу, буду жить… Весь мир наваливается на мой уставший и такой беспомощный разум, и я бегу от старых мертвецов большого города, от неизбежных воспоминаний, от лживых фраз и боли раздвоения, исчезаю, словно луна в корабельных стаях туч, пряча скомканную и мокрую от слез бумагу лица в белоснежную подушковатую облачность полудрёмы.
Мне не хочется просыпаться.
Но я знаю, что время неизбежно пришло, как оно всегда приходит, что оно настигло меня обнажённую и уязвимую на грязной, пропахшей мочой койке больничной палаты моего безумия. И санитарки: старые, тучные, похожие на разжиревших серых кротов, вечно беспокойно расхаживающие по нескончаемым коридорам больницы, они снова, как и вчера, и завтра, и всегда грубым прикосновением скрипучего окрика призывают меня к жизни.
Все мои сны растворяются в реальности, как таблетки в стакане воды. Что же мне остаётся? Глупая надежда на чудо, желание вырваться, мечты о чём-то большем. И я знаю: пора возвращаться в город. Что же меня держит? Только он один: человек в окне здания напротив, мой возлюбленный, прекрасный незнакомец, только он один…
Поднимаюсь и подхожу к окну, ласково прикасаюсь к холодному стеклу рукой. В окне на первом этаже маячит неясная фигура. Он, ради кого просыпаюсь по утрам, ради кого живу, и ради кого готова умереть. А у него больше никого нет. Я его единственная надежда.
Но прости меня, пожалуйста, моя любовь, Син-Джеймс, рыцарь солнца, победитель драконов и санитаров, дважды расстрелянный из шланга за попытку к бегству, вечный тихий овощ аминазинового похмелья, прости меня, ибо я должна уйти, чтобы воскресить тебя, уйти лишь для того, чтобы дать тебе повод проснуться. Я буду ждать тебя, буду ждать, но как долго я вытерплю?
Плачу, потому что грустно. А помнишь? Помнишь...
Ты так хотел убежать в город солнца. Вместе со мной. Столько было разговоров. Слова на стекле.
Я знаю, что значит город солнца для тебя на самом деле. Это выход из путанного лабиринта безумия, это свет вечного сияния чистого сознания, это побег из тюрьмы забытья. Я знаю так же, что твоя болезнь прогрессирует. И если ты не проявишь волю, то неизбежно превратишься в растение. А я этого не хочу.
Пишу на стекле: «Я люблю тебя». Джеймс странно улыбается, глядит на меня тихо и нежно. Пойми, пишу я, мне необходимо уйти, я отправляюсь в город, готов ли ты пойти за мной? И я пишу свой адрес. Найди меня. Не погибай, Джеймс, не забывай. Помни обо мне.
***
«Я люблю тебя» — пишет на запотевшем окне Маленькая Леди, смущённо пряча лицо за занавеской. Что я могу ответить?
Я неподвижен. Мне всегда становится грустно, когда кто-то произносит эти слова. Но.
Любовь сильнее смерть.
Здание напротив — это женское отделение больницы. Когда тебе надоедает разглядывать ходящих туда-сюда мертвецов, играть в шахматы и ковырять в носу, ты начинаешь мечтать о чем-то большем.
Мечты — не самый удачный способ самоокрыления. Преодолеть свинцовую тяжесть реальности мне не по силам. И порою кажется, что настоящий ад — есть полное и окончательное погружение в материю. Экзистенция в чистом виде. Обнажённый ужас бытия. Но.
Всегда есть что-то ещё.
Единственный способ общения с представительницами прекрасной половины — писать воображаемые буквы на стекле. Маленькая Леди — совсем ещё юная девица, пожелавшая остаться инкогнито, с короткими черными волосами и загадочной улыбкой на некрасивом лице. И мне отчего-то кажется, будто я знал её однажды, в детстве. Впрочем, когда теряешь память, все люди кажутся смутно знакомыми, близкими и при этом — невообразимо далёкими. Я уже почти мертвец, а разве мертвые способны чувствовать?
Она пыталась покончить с собой. Не говорит почему.
Закрой глаза, и смотри. И я вижу её скучную до ужаса жизнь, её одиночество, грусть, непонимание со стороны близких. Она живёт в своём четырёхстенном мире, уютная камера абсолютной реальности, день за днём, выжигая ночи окурками сигарет на запястьях. А потом приходит отвращение, ощущение абсурдности бытия. Материя, такая гадкая, липкая и грубая сжимает её в своих твёрдых тисках, не давая трепещущей птице души вырваться на свободу. Глупая обречённость жить, ощущать, нести нелепое бремя человеческого тела, — кормить его, развлекать, выводить в туалет, заставлять просыпаться по утрам, спаривать, укладывать спать и так далее, и так далее. Остаётся одно — надеяться, рисовать в голове картинки солнечного рая, глядя через запотевшее окно тюремной камеры жизни.
Маленькая Леди рисует сердечко на стекле и посылает мне воздушный поцелуй. Я выдавливаю из себя умилённую улыбку, но сердце моё сквозит. Есть ли надежда у мертвеца?
Вдруг лицо девушки в окне делается серьезным и задумчивым. Она пишет уверенными штрихами: «Прости». А потом: «Я должна уйти».
Куда уйти?
И она пишет адрес и улицу. Приди за мной, о, Син. Я буду ждать тебя в городе солнца.
И я не совсем понимаю, о чём речь, но киваю, киваю, а потом вдруг ощущаю такую непосильную усталость: мой разум расплывается улыбкой медузы, моя личность теряет форму и очертания, безвольно погружаясь всё глубже и глубже в отвратительное болото бессознательного. Я с отвращением и жалостью понимаю, что все слова пусты, что все обещания — ложь, что вся жизнь — сон.
Она пишет: пойдешь ли ты следом за мной?
И я пишу в ответ: да, обещаю.
Я приду.
***
Дневная комната. Старый телевизор. Всё это не реально. Меня нет. Я пропадаю. Гасну, затухаю. Держаться за что-то. Лица. Дверь. Решётки на окнах.
Кто я?
Голос Грега. Быстрый, путанный. Держаться за него. Видишь?
Человек. Открывает рот. Произносит слова.
— Я жил тогда в Венеции. В театре выступал с группой бродячих артистов. Принцесса — Клерп, моя третья жена. Я в роли Заратустры. Любимая оперетта президента. У меня прекрасный баритон. Вот послушайте.
И пропел строчку из незнакомой мне песни на итальянском.
— Медведя играл Иван, — русский философ коллаборационист. Наши выступления имели небывалый успех! Поглядеть на нас люди съезжались со всей Европы, и даже Королева почтила нас своим визитом. Солдаты её величества ожидали возле входа… ты знаешь, кто такие синие воины кардинала? Члены тайного ордена. Их обучают специальной технике — убийственная ходьба. Я сейчас покажу.
Грег встал. Отошел на несколько метров к стене. Потом выпучил глаза, выпрямился, и резкими движениями, высоко поднимая ноги, направился ко мне. Вид у него был довольно устрашающий. Отрезвляющий.
— Я не до конца. Ты знаешь, чем могло закончиться. На войне мне часто приходилось убивать. Да. Секретный войска, пять лет обучения, это называется — бесконтактный бой. Я дал клятву молчать, и даже здесь я чувствую, как за мною наблюдает всевидящий глаз правительства. Да. Венеция. Ты бывал там? Я знаю, я не могу вернуться назад. Всё уходит. Разрушается. Остались одни руины. Клерп… Где же ты сейчас?
Грег вытянул руки, а после долго и грустно смотрел на них. В тишине.
Я оглянулся и увидел позади себя Сеймура. Боязливо прижимаясь к стенке, он медленно двигался в мою сторону. Видимо, ему тоже хотелось поговорить. Приблизившись и почувствовав внимание с моей стороны, он сообщил:
— Сегодня я видел маму.
— Но сегодня не день посещений, Сеймур. — Отвечал ему я.
— Я видел маму ночью. Она стояла за дверью. С той стороны. Она улыбалась. Она была и с той стороны и с этой стороны. Она была зеркало. Я хотел войти к ней. Я хотел пройти через но закрыто она зеркало я не мог пройти. Я был человек. Но мне сказали голоса сказали отдай тело отбрось оно мешает ты должен избавится от тела если хочешь пройти. Мама сказала брат твой хорошо, он ждёт тебя, ему хорошо. Он женился. Приходи смотреть.
— Сеймур, заткнись ты уже, больной ублюдок, — закричал Бык. — Я не могу слушать этот бред, они все мертвы, твой брат и мать, а ты чёртов псих.
Сеймур словно бы скукожился и стал ещё меньше, он прижался ближе к стене, и сделал шаг назад, но глупая улыбка не сходила с его лица.
— Чёртовы психи! — заорал во всю глотку Бык. — Вы просто действуете мне на нервы! Вы давите на меня, давите. От ваших речей у меня уже башка трещит!
Бык со всего размаху стукнул кулаком по столу, чем вызвал раздражённые возгласы санитаров, потом встал и отправился в туалет, курить и успокаивать нервы. Отрезвляюще.
Грег многозначительно поглядел на меня, как бы говоря «лучше не связывайся с этим парнем».
Я не собираюсь связываться с кем-то. У меня хватает и своих проблем. Безумие. Словно моё Эго — это маленький кораблик, который качает на волнах шторма, туда и сюда, а я всё пытаюсь удержаться на плаву, не уйти в глубину, в бездну, не раствориться, не потерять себя. Нет компаса. И берега не видно. Я тону, тону, я умираю, я прошу вас, те, кто слышит, придите на зов мой и спасите меня из адовой пучины забытья. Забываются имена, лица, и мне так часто кажется — всё это не реально. Только она одна держит этот кораблик на плаву. Девушка в окне. Как же её зовут?
Новая волна накрывает меня.
Кажется — мне недолго осталось. Я сижу за столом, вот сейчас, сейчас начнётся, я хватаюсь беспомощно руками за край этого стола, я захлёбываюсь в тёмных водах океана, и словно бы нет ничего, этот стол, удивлённые взгляды, — всё сон. Подводный мир. Я чувствую, как проваливаюсь в бездну, как ухожу в ничто, как обрываю нити и связи, как теряю последние остатки своего разума….
Новая волна. Нет. Мне не потянуть. Я не выдержу. Прости меня. Прости. Прости. Прости…
Я исчезаю.
Меня больше нет.
***
Кушетка, ослепительный свет прожекторов. Где я? Люди в белом, ангелы преисподней. Сдавливают запястье. Больно.
Равнодушные голоса. Переговариваются. Шприц в вену. Считай, говорят. Я глупый стал совсем. И цифры забыл. С десяти, говорят.
Десять.
Спрашивают имя. Не помню даже. Как же это? Как?
Девять. Меня зовут Джеймс. Джеймс такой-то.
Фамилия, как твоя фамилия?
Восемь. Отец говорит, говорит, слышишь? Голос мертвеца. В нашем доме яуженепомнюгде. Только солнечный свет, свет прожекторов, отец весь в белом, фамилия похожая на птицу. Показывает пальцем. Ястреб в небе. Нищие под мостом гоняют бутылку по кругу, ангелы подмостовья. Яркий смех.
Восемь.
— Как же твоя фамилия, мальчик? — спрашивает, улыбаясь, одноглазый старый Некто.
— Моя фамилия — это птица. Моя фамилия, семьшестьпятьчетыретридва… Это ястреб.
И когда застывший в белом свете прожекторов отец начинает таять, словно восковая фигура от прожорливых лучей безжалостно палящего солнца, я слышу последний крик, девушка в окне горящего здания: приди ко мне, о, рыцарь солнца, не умирай.
Любовь на стекле, мы нарисуем вместе. Я пробираюсь на ощупь через дыру в груди, пытаясь нащупать хоть что-то, и ощущаю жизнь. Пульсирующий комок. Слезы из глаз.
И пусть мёртвые воскреснут.
***
Начало. Подмостовье
Я искал её и там и тут, я бродил по переулкам древнего города, я вглядывался в лица ангелов, и скулил от похмелья жизни в пахнущих блевотиной подворотнях, я прятал равнодушную улыбку в зарешечённых камерах памяти. Бредовые видения, образы тысячеликой смерти проплывали на периферии моего восприятия, пока я, покачиваясь в хмельной колыбели божественного опьянения, уносился в безначальную перспективу ночноогненной улицы, растворяя свои страхи в сумрачной ирреальности забытья. Кто-то безликий и тёмный останавливал меня, просил закурить, называл имя, спрашивал о делах, детях, здоровье, семье, но я лишь скулил в ответ, я лишь бесполезно шепелявил онемевшими губами, пытаясь сотворить из хаоса форм то, что было в начале.
Просыпайся.
— Син, пора вставать! Уже утро. Поднимайся, милый!
Утренний бриз и теплый запах жареных бобов, шумная возня детишек на улице. Мерные, убаюкивающие накаты волн.
Просыпайся.
Открываю глаза. Комната. Словно чужая сегодня. В день моего рождения. Торт, поздравления, подарки, — всё будет вечером. Надо же, ещё один год, скучный и спокойный. Незаметно. В этом городе, на границе света и тьмы. Разве может быть тут время? Времени нет. Есть только мост.
Одеваюсь, спускаюсь вниз.
— Доброе утро, пап, доброе утром, мам.
Но отца уже нет, ушел в сад, собирать фрукты, оставив после себя запах дешёвого табака да неубранную постель. Мать хлопочет у плиты, готовит бобовые лепёшки. Напевая под нос.
Я выхожу во двор, мимо меня с криком проносится галдящая ребятня. Мальчик, сын плотника, мессия, схватив в руки палку, завопил, что было мочи:
— Я победитель драконов! Я рыцарь солнца!
Громадная тень моста медленно и неумолимо приближается к моему дому, пожирая попутно обветшалые деревянные домишки, сараи, собачьи будки, лодки у кромки берега, сам берег, уставших от жары людей. Тень прикасается к обнажённым телам загорающих холодными пальцами тьмы. Люди, словно сомнамбулы, лениво встают, недовольно ворча, перебираются дальше, на соседний пляж.
Над городом нависает извечное чёрное пузо моста, его внутренности — провода и трубы, — мерно скрипят на ветру. Факелы и фонари на темных улицах Подмостовья погасли, многие взрослые ушли на поля — собирать фрукты и овощи, детишки же, оставленные без присмотра, играли в героев и рыцарей, суетились под мостом, купались в теплых водах океана, лазали по крышам домов, гоняли облезлую кошку в сумрачных подворотнях города.
Великий Мост берёт начало на западных скалах, и уходит в бесконечность, куда-то за горизонт. Наше поселение находится на небольшом острове посреди безграничных вод океана.
Остров покидать запрещено. Это главное правило. Категорически.
Никому нет дела. Все люди здесь, как единый организм, с общими мыслями, желаниями, чувствами. Но я другой. И поэтому мне придется уйти. Я так хочу.
Именно сегодня. Последний день — я гуляю по городу.
На главной площади шумно и светло, счастливые люди, дающие имена зверям и птицам. Вот это — суслик. А это — ястреб. Правом данным мне свыше именую тебя…
А вот и проповедник Ках. Отщепенец, дважды забитый камнями за попытку к бегству. Разговаривать с ним запрещено. Идет, уставший от жизни, но гордый и полный светлых побуждений. Мой скрытый наставник. Глаголет истину в лучах полуденного солнца:
— О, человек, если ты ведаешь, что творишь — ты благословлён, но проклят и нарушитель закона ты, если не ведаешь, что творишь!
Маленькая Селла на берегу. Чумазая. Девочка с влюблёнными глазами. Тянет за рубаху. Жалобно:
— Син, поиглай со мной, ну пожалуйста. Син. Смотли какую лакушку я нашла! Я тебе её подалю!
Картинки, что впечатываются в память навсегда. Запоминай. Старики и дети, загорелые мужчины и стройные женщины, запах пота и рыбы, пустая болтовня на площади, шелест вереска в поле, жужжание насекомых, возня суслика в траве, ощущение одиночества.
Сегодня ночью мне исполнится тринадцать. Ещё один день жизни в этом безмятежном мире. Вырасту — стану собирать фрукты, как мой отец, или буду великим пловцом, рыбаком, пророком. Кем угодно. Сарказм — болезненная и кривая ухмылка бытия.
Никто здесь не одинок. Только я. Откуда это? Червоточина во мне. Свет сознания во мне. Чувство отдельности от целого, ощущение индивидуальности, уникальности, суверенности моего Я. А ещё:
Девочка по имени Сун, что смогла сбежать отсюда. Первородный грех. Печать Каина горящая звездою во лбу.
Помнишь, как сидел с ней в этом вашем «секретном месте» и бросал камешки в воду? Итак. Воспоминание:
Крупный план. Два ребёнка над обрывом. Спрятанные в зелени. Запретное место. Внизу — мерные накаты волн о каменистый берег. Вверху — протяжные крики чаек. Лазурная чистота небес. Девочка улыбается, задорно, по-мальчишески. Вздергивает головой. Смеётся.
Мы разговариваем. Рваные штаны на ней, грязная майка на ней, спутанные пряди черных волос обрамляют бледное некрасивое лицо. Дикий взгляд. Глаза полные жизни.
Куда ведёт этот мост? В страну Небывальщину. Дальнее далёко. Место, где рождается солнце. Откуда приходят все облака мира. Мир-ра — так она произносит. Но нарушить запрет? Разве это возможно?
Да. Любовь. Я задыхался от любви. В свои тринадцать. Хватит пялиться на неё. Хватит пялиться! Смотри куда-нибудь ещё. Куда-то ещё.
Она ушла внезапно, никого не предупредив. Просто испарилась, оставив после себя призраки воспоминаний. Фантомы образов. Фигура на холме в красных сумерках лета, тринадцатого, во вторник. Галлюцинация. Запах её волос, брошенный мне в лицо непокорным ветром востока. Обман чувств. Любовь. Да.
Но ведь было что-то? Какие-то намёки. Предупреждения. Да, вспоминаю, было. И снова её голос. Слова.
Очень скоро, говорит Сун в моей голове, я уйду далеко, в город солнца, и уже никогда не вернусь назад. Пойдешь ли ты следом за мной?
…Пойдёшь ли ты за мной?
…За мной.
Голос её эхом в ушах моих. Туннели памяти.
Возвращаюсь назад. Пляж и солнце, теплые ласковые волны обволакивают меня, глаза мои слипаются, я сжимаюсь в комочек, и в какой-то момент понимаю, что боюсь. Мне не хочется уходить. Страх. Леность разума. Усталость жить и сознавать. Кто я? Всего лишь сын своей матери, свернувшийся клубком в теплых водах усыпляющей утробы. Я не хочу жить, я боюсь жить.
Никто не желает просыпаться. Однажды, все мы устанем от жизни, и, убаюканные сладкою песней прибоя, погрузимся в первобытную пучину младенческой слепоты. Райское блаженство небытия. Вечный сон в утробных водах матери земли.
Так хочется закрыть глаза, раствориться в этом тепле, но могу ли я предать её? Могу ли я не сдержать обещания, данного ей? Потом и кровью отвоёванное сознание! Право называться человеком!
Проснись, чёрт возьми! Проснись!
Кто я? Кто я?!
Я Син — рыцарь солнца! великий герой, победитель и убийца кровожадных скорпионов и горных крыс, собиратель ракушек, защитник слабых и оскорблённых! Я тот, кто взойдет на священный мост, я тот, кто нарушит вечный запрет! Я тот, кто пойдет против бога!
***
Выбрасываю тело своё в беспокойную суетность улицы. Тысяченогая толпа подхватывает меня и тянет, улица движется тоже, заглатывая магазины и бары, центры культуры и министерства продаж, продажные министры и просто люди, которые торгуют собой на площадях жизни и рынках отношений, люди, давящиеся за деньги, плюющие деньгами друг другу в лицо, задыхающиеся от денег, и умирающие в своих больших домах от духоты одиночества и нехватки внимания. Я болею собой, я отравлена собой, я, бредущая в бреду, рифмуется с «пруду» в котором мне до банальности хочется утопиться, идущая по велению отца своего в большую жизнь больших возможностей, а хочется с разбега в стену головой, и что бы хромой эскулап, старый хромой Хором, увёз меня в миг на ту сторону реки забвения, к нему, к моему возлюбленному в палату номер. Где мы тихо произрастали бы себе на радость, и людям здоровым на потеху. На потеху.
И вот я вижу — здание: отдел по трудоустройству населения. Ну же, не робей! Иди и рой могилы, твоя великая американская мечта ещё сохранила свой удивительный скелет, и уже совсем не пахнет пошлостью! Совсем не пахнет.
Я ожидаю, потому что мне сказали ожидать, а я привыкла слушаться других, я хорошая девочка, хорошая: так меня гладил похвалою по голове пьяный отец когда-то в безвозвратно далёком и необратимом. И я жду, жду, жду, бесконечно долго и тоскливо, а вокруг нищие и безработные, от которых пахнет спиртным и куревом, и чем-то ещё, какой-то каждодневной немытостью, кажется, они не живут — разлагаются. Смиренно разлагаются в своё удовольствие, словно внутри этих облачённых в лохмотья существ поселилась маленькая смерть, прогрызшая дырку сначала в их исхудалых от голода душах, а потом прожорливо вгрызшаяся в тела; тела, слишком много тел, душно, очень душно и этот запах, и всё одна и та же мысль крутится каруселькой в голове: крыша, тут есть крыша? Ну, конечно же, конечно же, есть! или у тебя самой уже поехала крыша? И я встаю. Все смотрят на меня. Я стою. Они смотрят. Почему все смотрят на меня? Не надо! Не вините меня в том, что я стою здесь, в этом тлетворном прогнившем мирке, где все, как один, сидят! Безропотные слабаки! И я срываюсь, не оглядываясь, иду в сторону лестницу, иду на крышу, по ступенькам, считая: один, два, пять.
Итак, крыша. Сколько тут этажей? Слишком много для того, чтобы выжить, и так мало, чтобы превратиться в птицу. Невезучая, невезучая, вспомни как ныряла без жабр, маленькая глупая рыба, карась окунь окунулась с головой отец вытянул с-с-с-котина, зато какое чудо, я нашла тебя, Джеймс, мой единственный из бессмертных, потому что сохраню в себе навеки...
Давай же. Решайся!
А внизу — улица: бежит, торопиться, растекаясь: на работу, с работы, к жене или любовнице, к родным, знакомым-незнакомцам, ко всем им, замершим в ожидании застывшим в ожидании замерзшим до смерти в ожидании перед безумным гипнотизирующим глазом всемогущего телевизора.
Дома столпились, окружили меня, словно полицейские, ощущаю удушье, хочется плакать и кричать, смеяться и плакать, но возня людей у магазина: распродажа счастья — я сжимаю волю в кулаке, давлюсь смехом, кусая до крови запястье — боли нет, только отпечаток, кровавый отпечаток ускользающей боли.
А внизу — город: кряхтит и кашляет транспортными средствами (я не собираюсь их перечислять — мне это не нужно, у меня нет времени, поймите!), подмигивает призывно рекламами, смеётся и хохочет сотнями праздных случайных подвыпивших желающих перепехнуться по-быстрому; а ещё — курит нервно трубами заводов, испражняется пережёванными упаковками от быстрой еды — чипсы и кока-кола… Кока. И кола. Нет же, нет! это совсем даже не реклама, дорогие мои люди, реклама, пущенная в предсмертный миг пулей в висок вечности…
Хватит болтать. Просто остановись.
Вот так.
Ну? Давай. Насчёт пять.
Раз.
(боже боже боже)
Два…
(как тут тихо, как тихо)
Пять.
***
Ночь.
На цыпочках вниз. К выходу. Но почему ты остановился? Почему не уходишь?
Привычный запах дома. Уют пропорций, привычность объектов, звуков. Оцепенения уюта.
Ты уже не ребёнок. Ты не такой как прочие другие все они, ты должен, обязан, у тебя просто нет выбора! На тебе неминуемо лежит тяжёлое бремя греха. В мыслях. В чувствах. В желаниях.
Бежать. Захлопываю дверь, резко и аккуратно, словно обрезаю пуповину. Быстрыми шагами туда, где мост равняется с землёй. Единственный вход наверх, и глупая табличка: «ПРОХОД ЗАПРЕЩЁН!». Я перелажу через забор, цепляюсь за проволоку и глупо падаю вниз. Кровь. Лай собак вдалеке. Красные вспышки воспоминаний.
Всё уже решено.
Лезу по скалам наверх, выше и выше, пока моему взору не предстаёт удивительное зрелище: громадная линия моста, бесконечная дорога, и небо, такое необъятное, величественное. Всю жизнь, сам того не ведая, я был влюблён в эту дорогу.
Сун.
Я назову её твоим именем.
…И в добрый путь.
Город Солнца
Утром второго дня я добрался до главных ворот Города. На пути мне встретился человек в красивых одеждах. Он помахал рукой и приветливо улыбнулся.
— Здравствуй, Син.
— Откуда вы знаете меня, и кто вы такой?
— Раз ты тут — я тебя знаю. Так устроен этот мир. А у меня много имён. Какое хочешь? Сегодня моё имя Ртуть.
Ртуть улыбнулся во всю ширь, снял лазурную шляпу свою и согнулся в театральном поклоне. Кто же он такой? Маг? Или обыкновенный шут и фигляр?
— Ты думаешь, что я шут и фигляр, — сказал Ртуть, — но ты ошибаешься. Я — страж порога. Ты ведь хочешь пройти в город?
Я кивнул.
— Продай всё что есть и раздай котятам! — воскликнул вдруг Ртуть, изменившись в лице, и тут же из его яркой, разукрашенной звёздами мантии выглянул рыжий котёнок. Котёнок спрыгнул на булыжную мостовую и, уткнувшись головой в мою ногу, издал торжественное «мяу».
— Но у меня ничего нет. — Ответил я.
— Истинно говорю: блаженны нищие! Ты можешь пройти.
И только я двинулся в сторону ворот, как снова Маг преградил мне путь, глаза его засверкали, голос его загремел грозным раскатом:
— Оставь надежду, о, входящий! С надеждой проход запрещён!
Я пошарил по карманам своей души, я нашел там старую и скомканную надежду, достал, отдал ему.
— Так-то лучше — захихикал маг.
Он уступил мне дорогу, и я прошел. Взволновано.
Что же я увидел? Каменные дома: величественные, громадные, купающиеся в сверкающих лучах вечно юного солнца; пики соборов пронзающих светло-синий шатёр неба, ослепительно яркие булыжные мостовые; слегка горбатая, стремительная и прямая линия главной дороги, рвущаяся в неведомое; узкие проулки между широкоплечими позолоченными зданиями, странные каракули иероглифов на табличках у входа; магические магазины, древние лавки со всякой всячиной, манящие библиотеки, наполненные неутолимыми знаниями тысячелетий, здание великого суда; бьющийся в припадке гордости ввысь фонтан — город Солнца во всей красе предстал перед моим девственно удивлённым взором. Но город был пуст. Абсолютно.
Я осторожно пробирался по главной дороге, всё ещё смутно надеясь найти хоть какие-то следы пребывания здесь живых существ. Обрамлённые узорами окна ловили на себе нежные взгляды горящего в возбуждении неба. Я прислушался: жужжание одинокой мухи, жалобное поскрипывания оконной рамы, тихий шепот ветра в кронах старых тополей — ни звука больше. Я всё шел и шел, дивясь и восхищаясь, раз за разом, красотой и филигранностью местной архитектуры. Вскоре, над горизонтом замаячили исполненные света купола прекрасного дворца. Приблизившись, я заметил её. Сун стояла неподвижно, словно спала или окаменела — прекрасный портрет девушки, вписанный в изысканную раму окна.
Я не мог больше ждать, и закричал в нетерпении. Она встрепенулась, вскочила. Закричала в ответ. Я побежал в сторону дворца, но вдруг из арочного проёма показалось странное на вид существо. Громадный человек-конь, бьющий копытами, грозный и разгневанный.
— Да как ты смеешь! — зарычал Кентавр и ринулся на меня. Я отскочил в сторону, но получеловек оказался быстрее: мгновенно развернувшись, он с разбега ударил меня копытом в живот. Я согнулся в приступе кашля, закрыл глаза от ужаса и боли, ощущая гнёт громадной туши склонившейся надо мной.
— Ты жалкий недомерок, как ты посмел прийти сюда! — прокричал монстр, после чего схватил меня за воротник и приподнял в воздух. Последнее, что я увидел, на мгновение разомкнув свои веки — изуродованное гневом лицо кентавра, его громадный кулак, приготовленный для удара, девушку в окне, девушку в окне, девушку…
***
Я очнулся, и приподнялся на коленях. В лицо дохнуло перегаром: надо мною склонился грозный на вид мужчина, лет сорока, он ругался и изрыгал проклятия:
— Слушай меня сюда, псих ненормальный, если ты сейчас же не уберешься с моей лужайки, я тебе тут укатаю! Твою мать, ты что, совсем тупой, котелок не варит, крышка съехала? Я звоню копам, чёрт бы тебя подрал!
— Папа, папочка, — кричала взволновано Сун. — Я люблю его, пойми, люблю. Я одна у него осталась! Одна! Он ведь погибнет!
— Иди в дом! Я сказал: вернись в дом!
А я так и застыл, с идиотской улыбкой на грязном лице, в больничной робе, робе сумасшедшего, и ощущал нестерпимую ясность и красочность происходящего, наблюдал с жадностью и голодом яростную отчётливость очертаний и изящность линий, наслаждался звонкой музыкой голосов.
А ещё я вспомнил свою фамилию. Моя фамилия: Хокинз.
Рад знакомству. Джейс Хокинз. Какой сегодня солнечный денёк!
Кентавр вдруг заржал и ринулся в мою сторону, я, ощущая небывалый прилив сил, выставил кулак ему навстречу, и угодил ему прямо в лицо, и тогда старый пьяница, завыв от боли, нелепо повалился на мокрую от росы траву, закричал что-то нечленораздельное, попытался подняться — безуспешно. Сун подбежала ко мне, схватила мою руку крепко-крепко, и мы стремглав помчались по улицам, да, именно стремглав, по таким свежим, и ослепительно реальным улицам старого города.
***
И они побежали (стремглав!) по улицам старого города, куда-то в сторону горизонта, где небо беременное зарёй, тужась в родовых муках, обливало белоснежное покрывало облаков цветущими и яростными красками.
Они бежали в город своей мечты, где в этот миг зарождалось новое солнце, новая жизнь, совершенно иная, лучезарная и счастливая. И я знаю: всё у них закончилось хорошо. Они прожили вместе много тысяч лет, пока смерть не разлучила их.
А я, что же я? Смог ли я найти её, свою возлюбленную?
Я стал путешественником. Странствовал по городам, искал её и там и тут, вглядывался в лица придорожных ангелов, отгадывал имена зверей и птиц, скулил от похмелья жизни в пахнущих блевотиной подворотнях, умирал раз за разом, что бы опять воскреснуть, наблюдал в агонии серых пыток морщинистый потолок больничной палаты, а после гнался за ускользающей девочкой, девочкой в окне, портрет на стене дома, девочка в раме окна, на стене дома окна, я гнался, я гнался и гнался, устал, очень устал, забыл все слова на свете, пока не понял одну вещь: на самом деле её давно уже нет; нет и никогда не будет вновь.