Дорога обратно

Я лежал на продавленной кровати и глазел в неясно белеющий сквозь тонкую предутреннюю тьму потолок. Спать совершенно не хотелось, подниматься и включать свет — тоже. "Ну, что ж, можно считать, что именно поэтому я не поднимаюсь и не включаю". Все нехитрые предметы в комнате: платяной шкаф в углу, письменный стол у окна, разномастные стулья, странным образом деформировались. Они смягчили свои определённые при дневном свете черты, и теперь словно плавились в серебристой полумгле. Они потеряли форму, но сущность их наоборот прояснилась — молчаливо недоброжелательная, даже угрожающая. Вещи будто оказались застигнутыми врасплох — всю ночь они потратили на подготовку к непостижимому и жуткому превращению, а открывшиеся глаза хозяина заставили их замереть в самый начальный момент метаморфозы. Хотя, что тут было до того, как мои глаза открылись, предполагать не берусь.

— Да что же это такое! — простонал я и с омерзением скинул с себя тонкое как бумага и шершавое как язык кошки, казённое одеяло.

Опять этот нелепый, до икоты надоевший, измучивший меня сон! Он возвращается вновь и вновь. Вытряхивает меня из тёплой, уютной постели, забирает от тёплой, уютной жены. Выдёргивает из нашей почти уже выкупленной квартиры и бросает в неприкаянное студенческое прошлое. Это, конечно, никакой не сон, но я его так называю для простоты. На самом деле таких снов не бывает. Я думаю, это некое причудливо искривленное пространство-время, крепко-накрепко привязанное к моей памяти. И вот в эту гадость меня иногда закидывают. Кто? С какой целью? Не знаю. Не хочу знать.

Скрипнув сеткой, я повернулся на бок и похолодел — на кровати у противоположной стены лежал человек. Его голова была также оторопело приподнята как и у меня, и молочно белело в затаившемся воздухе перепуганное лицо. "Нет, показалось!". Всего лишь тёмная полоса, вытертая на обоях спинами гостей, светлое пятно от фонаря, пробивающегося через занавеску, игра воображения и теней.

Сердце билось о грудину тяжёлыми тупыми толчками. Бедное. В последнее время стало каким-то пугливым. Точнее, наоборот. Меня стало пугать. Поберечь сердечко надо бы.

Я встал, пошатываясь добрёл до двери, щёлкнул выключателем. Равнодушный жёлтый свет упал сверху без предупреждения, стремительно и безжалостно. Ночные тени метнулись в углы, застряв в них, осев на отошедших обоях серыми разводами пыли.

Я поморгал, приводя зрение в порядок, затем чихнул, и, видимо, решив, что для утренней зарядки этого достаточно, поплёлся в туалет. "Видимо" — это потому что во сне я не властен над происходящим, в том числе и над своим телом. Я думаю, чувствую и говорю — вот всё, что я здесь могу. Это не так ужасно, как может показаться на первый взгляд. Я делаю самые обычные и, в общем-то, необходимые вещи, какие ежедневно мне приходится выполнять и наяву: поднимаюсь, включаю свет, моргаю, чихаю…. Зачастую, находясь здесь, забываю, что действую не по своей воле.

Выйдя из туалета, я столкнулся с соседом. Мы кивнули друг другу и буркнули что-то вроде: "Добрутр", с трудом разминувшись в узеньком коридорчике. Со времени окончания университета я со своим соседом по секции ни разу не виделся. А тут вот встречаемся. С тех пор он заметно постарел: приобрёл животик, мешки под глазами и здоровую залысину на лбу. Я, по правде сказать, во сне тоже почему-то не тот резвый, лёгкий на подъём юноша, каким был когда-то.

Умывшись и почистив зубы, я вернулся в комнату. Утренний свет по-лазутчески незаметно проскальзывал в занавешенное окно, сталкивался с враждебным электричеством и героически умирал на передовой подоконника. Наступал момент, когда искусственное освещение превращалось в выжившего из ума старика, бессмысленно таращившегося по сторонам, а естественное оставалось некрасивым, стеснительным подростком-тихоней. В результате ни то ни другое не было способно придать обстановке достоверный, реалистичный вид. И я в который раз подумал: "Как, всё-таки, этот сон похож на правду. Даже в деталях и мелочах ошибки нет. Всё так и бывает наяву, всё так и было двадцать лет назад в этой комнате. И жутковатые обои, и исцарапанный шкаф, и пожухлые шторы с увязшим в них утром".

Я не мог отделаться от ощущения, что сейчас раздастся легкомысленный и требовательный стук, дверь распахнётся и в комнату влетит Светка. В стремительном и нескончаемом мельтешении разлетающихся светлых волос, волнующих поз, самых ясных в мире улыбок, детских ошибок, туманных намёков и смехотворных упрёков. Повиснет на шее, чмокнет куда-то под ухо и заглянет вопросительно в глаза. Мол, что ты на всё на это скажешь? Но она никогда не врывается в эту дверь, её нет в моём идиотском сне. И не может быть.

Я выключил свет, мгновенно влившийся в голый стеклянный пузырёк, висящий под потолком. Раздвинул шторы и оглядел такой знакомый, словно навеки поселившийся в рамке окна пейзаж. Справа, сквозь лёгкую морось плыл в ватном небе лебединый стан строительного крана. Под краном прижались к земле полтора этажа долгостроя из красного кирпича — за годы моей учёбы это здание не выросло ни на пядь. Оно было отстроено значительно позже, но к данному сну это никакого отношения не имеет. А прямо передо мной, уходя вдаль и раздаваясь вширь, раскинулись живописные пространства Пустыря. Это был действительно Пустырь с большой буквы — огромная территория в самом центре города, покрытая сердитым бурьяном в человеческий рост, со стихийными берёзовыми и осиновыми рощицами, с неведомыми, прихотливо изгибающимися тропинками и с избушками на курьих ножках, в которых обитала окончательно спившаяся, совершенно деклассированная, неизвестно откуда тут взявшаяся мелкая деревенская нечисть.

Подчиняясь иезуитской логике сна, я, конечно же, не мог не вспомнить, как мы со Светкой заплутали на тех ночных тропках. Мы целой компанией возвращались тогда с дискотеки. Время было позднее, автобуса мы не дождались, и решили ломануться к общаге напрямик через пустырь. Ну и пошли. Разумеется, перед дискотекой, непосредственно во время, а также после оной было принято на грудь изрядное количество разнообразной винно-водочной продукции. И, в общем, я не помню, как так оказалось, что мы со Светкой остались вдвоём посреди погружённого во тьму Пустыря. Развесёлые голоса наших товарищей звучали где-то совсем в другой стороне. Зато я отлично помню, как резко остановился, завидев впереди свет — мы выбрались к одной из местных избушек. Светка, по своему обыкновению самозабвенно тараторившая обо всём и ни о чём за моей спиной, не успев затормозить, натолкнулась на меня, а я обернулся и неожиданно поцеловал её в приоткрытые губы со вкусом портвейна. Наложил на уста печать молчания.

Второй курс был… Вот так всё и началось. А закончилось… Теперь Пустыря нет. На его месте разместились шесть этажей торгово-развлекательного центра, а вокруг брусчатка, ухоженные аллеи, зелёные лужайки с детскими площадками и автомобильные стоянки.

А в моём сне всё было по-прежнему. Волновался под ветром бурьян, от избушек тянулись жиденькие полоски дыма. Дальше, за пустырём высились ровные ряды многоэтажек. Окна уже погасли, и чёрные квадраты были словно приклеены к светло-серой стене неба.

Я отошёл от окна, проверил воду в чайнике и поставил его на плиту. Присел на стул. Всё это я проделал автоматически, не то, чтобы вопреки своей воле, а как-то помимо неё, не отдавая себе отчёта в действиях. Сидел за кухонным столом, подперев кулаком скулу, ждал чай и думал: "Зачем я здесь? Если есть кто-то, кто направляет меня сюда, то, что он от меня хочет? От меня ведь ничего не зависит, я же ничего не могу изменить". Я специально попробовал протянуть руку и повернуть регулятор на электроплите. Ничего не произошло. То есть, мысленно я это легко проделал, но в реальности сна рука даже не шелохнулась. Ничего, через пару минут вода закипит, и я выполню все необходимые для чаепития процедуры.

Ещё я думал о предстоящей поездке: "Куда меня сегодня занесёт?". В этих снах я всегда куда-нибудь перемещаюсь. Автобусом, трамваем, троллейбусом, пешком. Одиноко жду на пустых (кстати, почему они всегда пустые?) остановках, пересаживаюсь с одного маршрута на другой, с настойчивостью одержимого петляю по городу. Хотя неважно, какой маршрут — конечный пункт всегда один и тот же.

Допив чай, я неторопливо собрался в поход. Среди бумажек и книжек отыскал на столе металлическую расчёску и несколько раз провёл ей по волосам, царапая кожу. Натянул застиранные до белизны джинсы, обулся, застегнул чёрную кожаную куртку — свою гордость, свой летний заработок. Прошёлся по карманам в поисках копеек. Во внутреннем кармане ворох сотенок — новеньких, гладеньких — девяносто третьего года. На проезд хватит. Я вышел и закрыл за собой дверь.

В вестибюле на вахте сидел совсем дряхлый старичок с белыми-белыми волосами и добрым морщинистым лицом. Я, кажется, его признал. Не помню, как его зовут, но выглядел он тогда значительно крепче и злей. Сидел в своей будке, как сторожевой пёс и хрен кого мимо проведёшь. Я кивнул старичку и вышел из общаги. На улице было свежо, если не сказать хуже. Мелкая пакостная морось липла к лицу, словно докучливая мошкара, промозглый, порывистый ветер тряс кронами тополей и пытался пробить мою шикарную, солидно лоснящуюся кожаную броню. Я с минуту постоял на пороге, так, будто мне давали возможность определиться, куда же направить свои стопы. А затем стопы направились к автобусной остановке, что на Луначарского.

Я обошёл общежитие, поднялся по ступенькам к девятиэтажкам, прошагал мимо ограды городской больницы и, наконец, свернул в проход между кирпичными хрущёвками, тянущимися вдоль улицы. И уже заходя за угол, мельком увидел фигуру в затёртых до белизны джинсах и чёрной кожаной куртке. Человек так же, как и я сворачивал к остановке, только в следующий просвет между пятиэтажками. В последний момент он повернул голову и посмотрел на меня. Тонкая ледяная игла прошила сердце, оставив в нём обломившийся кончик. Кого-то мне этот паренёк напомнил, кого-то очень знакомого. "И почему на нём такая же, как у меня одежда?" — тупо подумал я, массируя левую сторону грудины.

Я бросился к открывающейся впереди улице, чтобы увидеть этого типа, вернее хотел броситься, потому что во сне продолжал идти в том же темпе, что и раньше. Наконец, выбравшись на остановку, огляделся по сторонам. Никого не было. На остановках никогда никого не бывает. Вот и сейчас, правило не было нарушено — похожий на меня человек словно в воду канул. "Неужели, развернулся на сто восемьдесят градусов, и пошагал обратно?".

А вот и автобус. "Мой?". Подъехало замурзанное чудище, с лязгом расщепенило створки. Я вошёл. "Значит, мой". Сел у окна. Подошла пожилая кондукторша, встала в настороженно-обвинительную позу, ожидая плату. Со мной в автобусе ехали ещё трое: у двери какой-то дед, весь в седой окладистой бороде, зачем-то выставивший здоровенный рюкзак в проход, хотя было полно свободных мест, а впереди сидела пара примерно моего возраста. Вероятно, супружеская чета, судя по привычно равнодушному притуливанию друг к другу.

Мимо катились серые пятиэтажки, затем их сменили жёлтые двухэтажные домики. Мы выехали на площадь Революции. Это она тогда так называлась, сейчас это площадь Демократии. Я опять вспомнил Светку. У неё тут неподалёку дядька жил, который был каким-то начальником в администрации. Он постоянно уезжал в командировки и наказывал племяннице оставаться у него, присматривать за квартирой.

Мы провели столько незабываемых ночей в его нехило обставленной двухкомнатной холостяцкой норке! Неумело сворачивали головы креветкам, в изобилии водившимся в холодильнике, валялись на пушистом-шелковистом руне и смотрели видик. Экспериментировали, разбрызгивая мыльную воду по плитам, хохоча и чертыхаясь, в ванной. Нередкими были общие вечеринки с весельем, зашкаливающем до предела. За предел, где находились участковый, скорая помощь и деканат мы не заходили — Светка боялась выйти из доверия полезного родственника.

Я вспомнил, когда в последний раз был в том престижном, начальническом доме. Накануне вечером мы серьёзно поругались. Вернее, пытались серьёзно поговорить (ещё вернее — я пытался), а в результате поругались. Я говорил, что мне осточертело это безудержное веселье, и что все эти её друзья-подружки у меня уже вот где сидят. В деканате не посмотрят на красивые глазки и попрут прямиком с пятого курса, потому как Её Высочество и за четвёртый ещё не соизволили рассчитаться. А Светка смеялась, жарко дышала в ухо и обещала, что сегодня у дядьки никого не будет, кроме нас, вина и секса на всю ночь. "Только ты и я! И ночной полёт — через тернии к звёздам". Я отпихнул её и хмуро буркнул, что мне надо над дипломом работать, а утром к преподу на консультацию идти. "Ну, давай, я у тебя останусь. Без вина обойдёмся. И даже без ванной. Мне и так с тобой хорошо. А тебе?" — и целоваться лезет, и лепечет опять что-то смешное и глупое. А у меня как-то муторно на душе, усталость какая-то накопилась. "Не, — говорю, отстраняясь, — езжай лучше к дядьке". Светка неожиданно замолчала. Потом спросила, не провожу ли я тогда её. "До двери? Пожалуйста".

Не знаю, почему я так сказал. Всё в том же непривычном, пугающем молчании она собралась и тихо выскользнула за дверь.

А рано утром, в самую раннюю рань я бежал на остановку, потом с автобуса, чтобы застать её у дядьки. Я знал, что ей к первой паре тоже надо быть в универе — сдавать экзамен за прошлую сессию. Если не сдаст, то всё — точно попрут. А ей вино и секс на всю ночь дуре подавай! Сначала решил не подниматься на этаж, а остался ждать внизу. Хотел встретить её неожиданно на площадке, не дать даже слова сказать и залепить рот поцелуем. Наложить на уста печать молчания. Жду, сам на часы поглядываю, думаю, когда же её голубенькое пальтишко мелькнёт. "Давай, Светка, спускайся! Где же ты? Тебе же больше моего на учёбу надо".

Всё-таки пришлось подняться, — но без толку. Или спит крепко, или уже на пересдачу упорхнула. Второй вариант, конечно, маловероятен, но чем чёрт не шутит. А я тут стою, как дурак и жду. Развернулся и обратно помчался.

Почему я не побежал за Светкой сразу? Тогда же вечером. Не извинился, не вернул её обратно. Не проводил хотя бы до остановки. Не знаю. Помню, стоял на пороге, одевшись уже по-уличному, и не мог сдвинуться с места. Ждал чего-то. Может, что она сама вернётся? А потом закрыл дверь, разделся и лёг спать.

…Погружённый в воспоминания, я не заметил, как вышел из автобуса, как пересел в другой. За окном мелькали дома, деревья, снова дома. На проезжей части — редкие машины, на пешеходной — никого. Сон полз к развязке медленно, но неотвратимо. Вот только сама развязка всегда застаёт меня врасплох…

…Да, я тогда диплом делал. Мой руководитель — заведующий кафедрой — в аспирантуру звал. Он попросил помочь его дочери — Вере с одной схемкой, там рассчитать кое-что, да распайку сделать. Я взялся за работу нехотя, но постепенно увлёкся. Вера — красивая какой-то мягкой, среднерусской красотой, была тихой, исполнительной и очень домашней девочкой. После окончания университета мы расписались.

…День тёк сквозь пальцы, сменялись автобусы, трамваи, кондукторы, городские пейзажи. Клети панельных многоэтажек, промышленные районы с глухими бетонными стенами по обеим сторонам дороги. Бульвары и проспекты. Площадь Орджоникидзе с заглохшим фонтаном и ракета, стартующая в низкое небо с растрескавшегося постамента. Мысли мои запутывались, как маршрут. В голове прокручивались кадры с защиты диплома и с выпускного вечера, какие-то люди, встречи, события… Улыбающееся лицо Веры промелькнуло. Я не чувствовал ни голода, ни усталости, ни прошедших часов. Ведь я находился во сне. Вернее, в ином пространстве-времени. Хотя, может быть, это одно и то же? И как всегда, я терял нить своего слишком долгого сновидения, постепенно забывая, всё забывая…

…"Икарус", в котором я единственный пассажир, подъезжает к очередной остановке. По зданию больницы на той стороне, узнаю улицу Луначарского.

Замечаю маленькую фигурку, одиноко ждущую на остановке напротив. У меня перехватывает дыхание. Автобус всё ближе. Девушка резко оборачивается. В свете фар вспыхивают золотистым сиянием разлетевшиеся при повороте головы волосы. Я вдруг понимаю, что это фары не автобуса, а джипа, выскочившего откуда-то сзади и обходящего теперь "Икарус" слева. Дорога совершенно свободна, места достаточно, однако не для этого несущегося по какой-то дикой, вихляющей траектории монстра. Джип, обойдя автобус, пытается вернуться на полосу, но его заносит прямо у остановки. Я вижу выставленные вперёд руки девушки, потом её подбрасывает, полы голубого пальто взметаются, словно крылья… Машина летит дальше, теперь ровно и уверенно. Скрывается за ближайшим поворотом. Хочу встать и не могу пошевелиться. Кричу:

— Остановите! Да остановите, же! — и не слышу крика.

"Почему автобус не останавливается?! Водитель, что не видит?.. Ах да, это же во сне! — спохватываюсь. — Да-да, это всего лишь сон. Дурной сон. Я не могу с ним бороться. Это невозможно. Надо просто подчиниться, плыть по течению, и он кончится. На некоторое время".

Смотрю в окно автобуса и вижу юношу в яростно белеющих джинсах и влажно поблёскивающей кожанке. Он медленно подходит к неподвижному телу, опускается на колени и гладит, очень бережно, очень осторожно гладит светлые, разметавшиеся по асфальту волосы.

Прикладываю руку к груди; только сейчас осознаю, что внутри жжёт так, словно углей туда насыпали. Если бы на остановке тогда оказался хоть кто-нибуть, хоть кто-нибудь бы проходил мимо. Может быть, Светку спасли. Но по странному стечению обстоятельств никого не было на Луначарского тем поздним вечером. Она несколько часов пролежала на проезжей части и умерла от потери крови. Почти в центре города! Никого не было поблизости? Или все, кто проезжал или проходил мимо дружно решили, что это просто пьянчужка прилегла "отдохнуть"? И не стали вмешиваться в чужую личную жизнь. А ее молодой человек кутался в тонкое казеное одеяло, пытаясь уснуть. Ведь утром ему надо было рано вставать.

Да, сейчас рядом с ней этот парень, одетый как я. Но ведь он наваждение, обман, как и весь этот убогий недоделанный мир. Всего лишь сон. Боль за грудиной просто невыносима.

Кажется, я знаю, как проснуться. Раз и навсегда. По крайней мере, могу попробовать. Стискиваю зубы, зажмуриваюсь. Встаю… Нет, лишь немного дрогнула рука. В груди поселилась стая голодных пираний. Что же вы такие жадные? Моего бедного сердца не хватит на всех. Встаю. Иду. Неужели иду?! Сам, по своей воле! Вот только с сердцем совсем плохо. Не болит. Может, у меня его больше нет? Может, оно осталось в автобусе, который увезет его в самый далекий ночной гараж. Стою на проезжей части у остановки. "Неужели конечная?". Вдыхаю сырой воздух, оглядываюсь. Темно-синие сумерки едва разбавлены желтизной фонарей и окон. Где-то играет музыка. Вдалеке сигналят машины. Это не сон. И не искривление пространства-времени. Нет тут никакой кривизны. Город вокруг изменился. Из условно-похожего, скроенного по лекалам моей памяти, стал настоящим — бензиновым, пыльным, человеческим. Стал городом моего прошлого. И парень, что склонился над девушкой, — настоящий. Но если он реален, то кто из нас двоих всего лишь сон, игра света и теней? Юноша ничего не видит вокруг, он сидит прямо на асфальте и держит Светку за руку. Как он оказался здесь? Ведь он... ведь я не пошел за ней. Остался дома, не шагнул за порог. Почему он шагнул? Кто из нас более настоящий?

***

"Блин, ну я дурак! Какого хрена, спрашивается, ляпнул? И где она? Уже уехала? А, вон же".

— Свет! Светка! СВЕТКА!!!

Я не заметил, как оказался рядом с ней, как упал на колени. Светлые волосы быстро темнеют. Но она жива — дышит прерывисто и хрипло.

— Стой! — кричу проезжающему автобусу, — стой, сука!

Почему он не останавливается, неужели водитель ничего не видит? А пассажиры?

"Проклятье! Почему нет никого? Да как же так?! Куда её нести? Как? Бежать в общагу? Это время…".

— Берём осторожно и несём. Больница в двух шагах.

Какой-то мужик, откуда он тут взялся? Не важно.

— Может, лучше к ним сбегать — за помощью?

— Нет. Пока до них дойдет, что да чего. Лучше сами. В приемный покой. Вон — видишь? Не, погоди. Спинку от скамейки отбиваем, на неё — и тащим. Давай, студент!

Ломаем. Перекладываем. Несём. Светкина рука соскальзывает с доски, мужик подхватывает руку, укладывает обратно. Неловко поглаживает. Странный тип.

— Вы видели, как её сбили?

— Видел.

— А номер той сволочи запомнили?

— Нет.

— А в автобусе, вообще — твари последние! Они же там не слепые.

— Сам лучше под ноги смотри. И больше не прогоняй её. Никогда. Ну вот и пришли. Приемный... покой.

Звоню и тарабаню. Тарабаню и звоню. Наконец открывают. Мужик куда-то делся, ну и ладно. Главное, Светку спасут.