Город Древелег
Если с вечера заночевать на окраине Колоброди и спозаранку снова отправиться в путь вместе с солнцем, как раз на запад, то утром следующего дня неминуемо прибудешь в Древелег.
Колобродь — старинное обжитое место возле Пьяных Болот.
Деревянный, расхлябистый, разбросанный по островкам между оврагами городок. Местность тут такая овражистая, что мостов переброшено больше, чем серебряных браслетов с впаянными изумрудными камушками на запястьях и лодыжках всех истмийских красавиц.
Город стоит на высоком холмище, изъеденном буераками, промоинами и рытвинами, и по самому краю, вихляя, обегает его под высокими берегами древняя река Извилиста.
И в правду, такое число петель, которое вьёт она, пока прибредёд до Колоброди, сочтёт по памяти разве только дед Батяй, что из Ткацкой слободы. А петель за свою жизнь набросал он немало.
И вот утром, когда солнце обмочило своё багряное отражение в старинной реке, вступил Ярослав как раз в город. Встретили его звоны кузниц, где ремесленники разминали и тугие железные свои мускулы, нагнетая жары мехами, и тугоплавкие металлы, чтобы ковать мечи, кольчуги, и лемехи, и украшения.
Кому, как не ему, горному жителю, знать о кузнечном труде, которым живёт и процветает край его родной Салинской долины. Поэтому шёл он мимо пышущих жаром мастерских — широкоплечий, высокий, черноволосый, с антрацитовыми поблескиваниями в глазах, с горской носовой горбинкой, — улыбаясь широкой, как ладья, улыбкой, прячущейся концами в усах и плывущей высоко над подбородком. Звоны-перезвоны из одного да в другой край по всей Кузнечной слободке ложились ему в уши мягкой, радостной музыкой и, поколебавшись, тихо, но тяжеловато отражались в золотом кольце в левой мочке.
Чтобы найти мастерскую деда Батяя, надо перейти город поперёк, по улицам, проулкам, переулицам, поднявшись прямо на Серединную площадь, которая, как темечко, возвышается над всей городской окрестностью и блестит тёмным гранитным брусчатым камнем, выложенным извилисто узорной мозаикой, но так ровно-плоско, что пусти по нему яичко — покатится невредимо, не наткнётся ни на один камешек, пока не свернёт само в какую-нибудь подвортню. А там уж его...
И дальше идёт Ярослав через город, прямиком к деду, к которому у него дело. Вот же дед обрадуется новому заказу! Да такому щедрому и необычному, что всем его соседским мастерам прямо хоть бросай всё шитьё-витьё-тканье да беги топиться от зависти с берегу! Но пока горный житель идет через торговые ряды, где иной скаредный купец придирчиво осматривает прохожих; пока любуется на каменных мастеровчан, вытёсывающих новую гигантскую башку, которую положат межевой вехой на границе Солёной и Гранитной земель; пока слушает невидимые разводы соснового запаха, околдовавшего Плотницкий квартал, — дед Батяй ещё лежит, почёсываясь, позёвывая, подумывая, вставать ли уже или помечтать о дорогих ситцах, кашемирах, кардинальском бархате, которые ему везут через далёкую Изамирскую пустыню договорённые хитрые трапезундские торгаши, выбившие из него задаток в треть цены.
"Нет, до Древелега возьмусь выйти только завтра. Переночую у деда. Поговорим, помечтаем, попьём живого медку с пасеки... как там, интересно, Осинь поживает? А Доборынь? А худо-толстый Путяй? А Далег? А лошадки, мал мала меньше? да чем меньше, тем крепче... Дааа, лошадки у деда чудные, — сладко как-то подзадумался Ярослав, вспомнив и "живой медок", и карликовых лошадок, которых сторговали деду дарданские барышники за великолепных бархотных скакунов. И ведь как хвастал же, что почти задаром выторговал. Ан проходит год-другой — лошадки не растут, хотя масть точь-в-точь бархотного быстро-пегого завода. — Вот тебе и дарданские мужички, обскакали деда, нахабарились!"
Но лошадки с норовом, с искрой, превесёлые: домчат если уж не мигом, то потешат любого седока.
У Ярослава за спиной котомка с подарками деду, Осиню, Далегу, остальным домочадцам, с десятком мундштуков для лошадок, выкованных Сизынем, непревзойдённым кузнецом, а также на самом дне спрятан драгоценный, секретный вес — это уже только деду с глазу на глаз. По важному делу.
Пересёк Ярослав и Плотницкий квартал, и Мукомольный городок, и Перинные ряды, и навершную Серединную площадь, и Ярмарочный Посёлок — вот и Ткацкая слобода и Батяевский домище с мастерскими на первом этаже, — из широких проёмов, посредину ушед в землю, уже слышны и крики, и стук-перестук станков; с жилой частью на втором уровне, где оклады вокруг окон, как разноцветные и разноформенные леденцы, забавляют глаз, с обширной покатой крышей, где вместо конька в разные стороны смотрят две деревянные конские морды — несбывшиеся бархотные скакуны.
"Тут бы и деду появиться", — думает путешественник.
А вместо него видит рыжего тонкого мальчишку, расконопаченного по всему лицу, растрёпанного от волос до запылённой рваной бахромы на штанах.
— Здорово, дяденька! — кричит он с вершины высоко сплетенного забора и, полузгивая семечку, небрежно зыркает на него. — Тебе чего надо?
— Я к деду Батяю. Слыхал, что он дока пошить всякую вещь, а мне тут соткать надо кое-чего. — А сам думает: "Ну, только спустись, я тебе такого "дяденьку" покажу...". — Спустись-ка на минуточку, у меня тут подарок. Не узнал, что ли?
— Не, иди, дядь Ярослав, сам, узнал. Мне сегодня неохота. А подарок здесь оставь, я потом посмотрю.
— Ну-ну, это я посмотрю, как ты вечером попляшешь.
— До вечера далековато. — И смеётся, рыжий нахалец, только с рубахи сыплется отлузганная шелуха.
А вот и дед, поднимается из мастерских, услышав разговор.
В былые времена подряжалось на Батяя работать до ста человек.
Торговля была что надо! И в Лебедень, и в Тьмумуровьедь, и за Истмийские горы летели батяевские кружева, и весь путь от Изамира был устлан крепко-шитыми скатертями его мануфактуры, и всё Трапезундское побережье обряжалось в изящные камзолы, курточки, платья, туники, сработанные у него. "А как есть у вас батяевские штанцы? а безрукавки? а панталоны, жилеты, расписанные красной ниткой? а доставили ли, как мы заказывали, рукавцы и кальсоны нежные, ночные? а свадебные полупрозрачные шлейфы, плотные огнеупорные фартуки и всякое другое?" — торопливо спрашивали перекупщики на рынках.
— Ну, это когда было? — тянет сладким хриплым голосом дед, прихлебнув медовухи.
Уже вечер. Ярослав перевидался с дедовыми домочадцами, поздоровкался с работниками, раздарил подарки — да не все пока что, — примерил мундштуки на лошадок, пожурил Осиня. Сидят они теперь вдвоём с Батяем, разговаривают о важном деле.
— Дед, опять нужно сходить в Древелег.
— Давненько я там не был... — чинно причмокивая, пьёт разогретый хмельной напиток дед.
— Надо, очень надо... За нами дело не станет. Вот, что если тебе дам серебряных и золотых ниток, — и достаёт из котомки клубки, каждый с кулак, — а вот красно-медная нитка, а вот асбестовая ткань, а вот неплавкая фольга, а вот стальная леска для боевых рубашек. И всё в подарок. И ещё заказ тебе поручим. Такой, что... — и, махнув рукой, мол, "да что говорить, смотри сам", вытаскивает с самого дна аккуратно сложенный пергамент. — Нужно, дед, вышить на большом полотне вот эту карту. Работа нужна самая тонкая и изящная. Счёт по ней особый. Вот задаток. — И развернул из тряпочки ноздреватый золотой самородок, по форме словно сросшиеся картофелины.
Дед кивает, допивает медок, берёт одной рукой самородок, — тяжёлый! — подхватывает двумя ладонями, взвешивает. Видно, что так доволен Батяй, так доволен, что как ребёнок, раскрасневшись, прыскает:
— Пойдём хоть в Древелег, хоть за Древелег, хоть три раза вокруг Пьяных болот!
Потом рассматривает пергамент.
Это древний документ, вытатуированный в дремучие времена и содержащий всю известную карту мира.
Из него, словно выброшенного из глубины веков на берег нынешних времен, весь горный народ Ярослава и черпал свои представления о том, как должны выглядеть веси, земли поднебесные, страны подгорные и горные, края лесные и речные, широко разбросанные по всему миру.
В верхнем правом углу изящно изображался толстый, похожий пропорциями на белый гриб, почти в четверть карты, сказочный город-дерево, вынутый из земли, — с кудряво-затейливыми корнями, толстеньким стволом и верхушкой, украшенной дубовыми листьями и желудями, над которой полуовалом вскакивало название: Древелег.
Еще бежала по карте река Извилиста, а за ней шумел Дикий Лес, и слева от него по кромке падал в гигантских клубах тумана водопад, отмеченный облаками. Но дальше на карте пятнами вспыхивала пустота, разъевшая своим лядащим дыханием много стран, тянущихся к югу. Запад же, лесной, вторгавшийся в Пьяные Трясины, — которые искусно обозначались тонкими черточками, стянутыми к центрам наподобие свернувшихся гусениц, — тонул в их зыбких застывших круговоротах, за которыми уже твердым обетованным берегом начинались земли древа-города.
— Добро! — говорит дед. — Когда отправляемся?
— Как допьём. — Кивает Ярослав на дубовый жбан.
— Ага, значит, с утра. — И поглаживает разноцветные клубки, уродливый самородок, асбестовый рулон.
Что за Древелег? Что за дивный древо-град такой? И что за нужда такая поторопила Ярослава из его родных краёв?
И пока наши герои, числом три: Ярослав, дед Батяй, внук его Осинь, — едут, дремля, под доутренними небесами в телеге, запряжённой пятёркой крепких лошадок, пора порассказать кое-что о Древелеге.
Так, бывало, глаголал о нём Батяй, окружённый местным народцем в городском кабаке "На седьмом холме":
— А ведь город-то нерукотворный, не самодельный никем, ничем не устроенный, но вызревший сам по себе из дубового семяни. Как из яйца — заложён в землю, взогрет солнцем, вспоён звёздной капелью, лунными приливами, туманным...
— Эээ, дед, — шумел народ, — ты, видать, уже залил в себя столько медовухи, что ползёт через край. Лей-лей да не заливай!
Знамо дело: народные сказки и преувеличения, но город и в самом деле стоял неохватным взгляду, необъезжаемым конным ездоком за семь дней гигантским деревом-дубом. Ведь такие обычно называют Дубенями. Но этот был во всей вселенной всем дубам Дубень!
Вход в него начинался в средине, разваленной в ровной широкой лестнице, далее — ото всех сторон вздымались бесчисленные ветви. И каждая — как улица, а коль не улица, так подобие деревянной мостовой, тротуарчику или уютному переулку, переходящему в круглый туннель, углубляющийся в ствол. Некоторые ветви становились отдельными зданиями, поворачивающими вертикально вверх и взмывая башенками, словно праздничные фейерверки. Несколько же очень плосковатых широких ветвей, параллельно друг другу, словно планетарные кольца, по медленному, не крутому серпантину обвивались по всей длине ствола, создавая круговые балюстрады, по которым можно было пройтись от самых нижних ярусов к верхним. Ярусы различались каждый своим видом окон — и широкими, как витрины, и шестигранными, будто соты, и треугольными, и проваливающимися во внутренние галереи, словно в пещеры. Это был город, выросший из одного древесного ствола. В котором поселились все виды городских зданий; снабжённый изнутри входами-выходами, лестницами, водопроводами, пневматическими коммуникациями, площадками и площадями, бульварами, разбегающимися на высоте просторными балконами, жилыми многоэтажными уровнями. Город, головокружительно устремленный вверх к кроне, утопающей, как в облаках, в целом море вечно-зеленой листвы. Город-государство, город, словно кит-Левиафан, выпрыгнувший в небо, город-Вселенная.
Ярослав вздрогнул, вспомнив во сне, как яркое огромное солнце выбежало ему навстречу, когда он побывал в последний раз на самой верхушке древо-града. Солнце уже поднялось и яровым, неистово-багряным рассветным ураганом гнала длинную колесничную тень от телеги. Щель между веками горячо горела, Ярослав отвернулся от солнца и раскрыл глаза. Дед, ласково улыбаясь, покачивался, щурился — то ли спал, то ли нет.
— Скоро будем. — Пропел, зевнув. — Скоро у Алмазного моста как раз. Ветра б только не было...
Дорога, игравшая до этого змейкой между холмов, вдруг резко бросилась вправо. Дед, сползши с облучка по ходу движения, взял лошадок под уздцы и повёл их влево с дороги на обочину к высоким росным травам, утопавшим в тумане. Остановились. Туман, курившийся в траве, почти иссякал на песчаной полоске и дальше чуть ниже разлегался густым плотным морем. Старик кинул туда несколько каменьев — они проткнули белое слоистое полотно, оставив примерные очертания своих форм. Громадная бездна затаилась под туманом — разверзшийся древний каменный каньон, словно океан пустоты. Камни, брошенные дедом, загремели где-то там, приблизившись ко дну и прихватив с собой ещё другие, рассеяв внизу стучащее, скальное эхо.
Дед вытащил из телеги мешок, покачивая борты и ещё сонно бурча:
— Шевелитесь вы уже, приехали... — И неожиданно игриво пропел: "Итидрить-кавардыть".
— Чого? — Затянул, было, Осинь.
— Итидрить, говорю! Рассёдлывайся давай! Кавардыть! Сейчас будем налаживать мост.
"Налаживать мост" — это то, что дед умел делать не хуже своих живописных и ажурных тканей. "Наладить мост" — это ещё и искусство невидимого. "Ткать воздуси", "класть алмазные поклоны" — вот как это называется. Никому, кроме Батяя, искусство неведомое, неподвластное и невидимое, потому что измысленное им самим.
Дед берёт мешок плотного чистого кварцевого песка, выхлобучивает его пыльные горсти, — по стеклянистым холмикам снуют здесь и там мутные блики, — поддувает на них, сидя над мешком на корточках, кивает головой, жеманно и довольно делает скобки на углах рта и, раскорячась под тяжестью, несет, кряхтя, мешок к самому краю обрыва.
— Вставайте, вставайте! Самый раз. Ветра нет. Туман ровный, как шёлк.
Осинь бредёт к деду, стоящему у обрыва, потряхивая головой, Ярослав складывает в котомку пустые мешки, немного суетясь.
Итак, вот оно.
— Ну... — Дед, прищурившись, посмотрел блуждающим взгдядом в туман. — Оно-тось...
Схватил тонкие горсти песка и, словно верёвки, стал побрасывать их в туман.
Сып-сып. Сып-сып. Губы деда шевелятся, ворожат. Сып. Быстро так замельтешил. Глядь, а песок уже не сыплется, а ткётся в косичку. Дед шире разводит руки — косичка становится ажурной, ещё шире — и уже сеть парит поблёскивающими восьмёрками и петлями. Петляет дед, набрасывает в воздухе на невидимые рычажки песчаные извивы. Сложил петлю — толкнул вперёд, ещё петля, ещё восьмёрка, стянул ромбовидный узел — хорош гуж! — и, приподняв, протолкнул весь невесомый каркас как по налаженным полозьям. Лыбится дед: мост, искрясь алмазной крошкой между песчаными канатами, ползёт над туманом, поднимаясь и огибая его сверху! Вот он, вот он! алмазный!
Лезет, колеблясь, шатаясь, как тростниковая лестница, вперёд, аркой, качаясь в такт дедовым мановениям рук. Словно паутина ткётся, трудко вспархивая петельками и раздуваясь, расширяясь на воздухе большими, длинными овальными ободами.
— Давай, что ли, — обернулся дед к Ярославу, — готовьсь! А ты, — ко внуку, — подсыпай песка через каждый счёт на полтину. Ни позжей, ни раньше, а то ухи оборву!
— Ага.
— Вот и ага! Пошли.
Дед первый взобрался на мост и, переступая по песчаным прутьям, полез, легонько раскачиваясь, но уверенно, помогая иногда руками. За ним — Ярослав, пригибаясь, хватаясь за прутья, пережидая, пока тряска немного поуменьшится и переводя дух. Осинь считает до полтины и подбрасывает песка, а мост растёт и движет путешественников. Поехали они самодвижущимся Алмазным мостом так, что если сбоку и издали посмотреть, то точно на листе порея два муравейки, разве только без усищ-удилищ на макушке.
Едут, движутся через туман. Душновато. Внизу через молочные течения проглядывает каменная пропасть, по сторонам если повертеть головой — хоть весь край виден: леса-леса, холмы, Извилиста редко просветится, Колобродь на пористом разваленном пироге возвышения местами растопорщит спицы колоколен и двускатные спины крыш. Впереди чёрной, подводной зеленью приближается материк Древелега.
Растёт безостановочно мост, трудится дедов наговор, поднимается из тумана махина Города и вдруг врывается в глаза, обдаёт своим ветром, вторгается дыханием своего организма, чутко вслушивающимся в гостей, оглядывает со всех сторон, вспоминает, сканирует, идентифицирует, проверяет и впускает дальше в себя. И только с виду Город оставлен, — как будто недавно, свеж ещё памятью о своих хозяевах, — внутри он действует, функционирует, как космический корабль, воткнутый в поверхность чужой планеты и мимикрировавший под живую материю. Гигантский механизм воспринимает, запечатлевает, архивирует каждое мгновение планеты. Листья — мельчайшие и чувствительнейшие датчики, пористая кора — химические и физические фибры, настроенные на уловление любого движения, колебания, приходящего извне. Он весь устроен, как губка, чтобы впитывать, воспринимать, вбирать и передавать информацию: постоянно, через листья-передатчики на самой вершине кроны, — своим создателям в далёком космосе.
И Город смотрит и чувствует, как осторожно идут люди, как колышутся их волосы, как движутся глаза в орбитах глазниц, как сминаются складки на одеждах, как шевелятся в молчаливом восхищении губы. Как они поднимаются по лестнице внутрь. Включаются миллионы датчиков, видеофиксаторов, снимая многомерную модель огромного, словно пещера, помещения с крошечными людьми внутри. Вот они идут, рассматривая мозаики на стенах (и микрокамеры вонзаются в сетчатки их глаз), бродят по пустым анфиладам городских пространств, тихо разговаривают — и датчики усиливают звуки в миллионы раз, расшифровывают и записывают каждый всплеск звука. Проходят через площадь с фонтанами (и начинает брызгать вода, чтобы вызвать улыбки и смех); заглядывают на балюстраду, где под нажатием ног загораются разноцветные квадраты (чтобы заставить их прыгать и бегать по калейдоскопу цветов); гладят ладонями шершавые памятники — и изгибы папиллярных узоров навсегда уходят в память Города.
Двое заходят в помещение, в котором аккуратными шпалерами сложены бруски металлов. Среди них есть один особенно ценный. Магний. Жители горного края выковывают из него сильно-светло-магниевое оружие Махаон, беспощадно разящего врага вспышкой. Именно за ним пришёл горный житель. Молодой абориген осторожно складывает бруски в мешки — и датчики мгновенно усиливают своё действие: буквально присасываются чувствительными элементами к внешнему виду, шороху, запаху мешковины.
Город пристально следит за каждым их движением: те поднимаются на самую вершину и смотрят, как под уже преодолевшим дневной зенит солнцем простираются просторы планеты. Город создаёт ветер, и тот окутывает людей, ласкает, оборачивает их собой и затем переносит каждую молекулу с их тел в датчики.
Город напряжён, Город дышит своими гостями, взбудоражено ликует, разбирает и струит информацию по всем каналам, анализирует, безудержно копируя и распространяя данные по компьютерам и сетевым дискам. Город словно живёт своими гостями, наслаждаясь их присутствием, обсуждая между разными аналитическими системами.
И, наконец, видит, как они спускаются, выходят и, повернувшись в последний раз, взмахнув, оставляют видимыми только спины.
Вечер гасит звуки и цвета. Последние далёкие движения, словно блики, исчезают, оставляя Город снова в одиночестве. В недоумении, почему никто из них, местных, не придёт сюда жить навсегда, не останется в нём, созданном и приспособленным специально для них.