Часы Сфенела

 

Кеней любил возвращаться домой, в первый особняк по улице Янг. Летом здание утопало в зелени, осенью — казалось пылинкой в водовороте огненных красок, зимой — игрушкой, к которой тянут тонкие ветви-руки клены. Крыльцо увил виноград, под козырьком шептались колокольчики: деревянные, глиняные, медные — коллекция госпожи Таук.

Дом появился здесь давно. Тогда Идониум только начал проступать из забвения, улицы Янг еще не существовало, и крутой холм, по которому она сегодня сбегает к реке, считался окраиной. В те годы весь город был: часовая башня, ратуша и дюжина домов, — утверждала Риз Таук.

Еще Риз Таук говорила, что, если часы Сфенела остановятся, Идониум вернется в небытие со всеми хэбами; останутся лишь приехавшие на эти земли сомнии. Она всегда любила мрачные городские легенды, — считал Кеней.

Мужчина повернул в замке ключ и открыл дверь. Внутри пахло старым деревом, бумагой и яблоками. На кухне горел свет, в гостиной тлели в камине дрова, на перилах лестницы висели пальто и шарф: Риз уже вернулась.

— Я в библиотеке! — донеслось сверху.

Кеней всегда завидовал ее острому слуху.

Он убрал в шкаф одежду, свою и Риз, поднялся на второй этаж и вошел в ярко освещенный зал. Женщина, вскарабкавшись на стремянку, изучала корешки стоявших под потолком книг.

— Добрый вечер, госпожа Таук, — улыбнулся Кеней.

Риз еще с минуту вчитывалась в названия на переплетах, потом торжествующе схватила один том и начала спускаться. На третьей ступеньке она остановилась и спрыгнула. Кеней подхватил Таук и вдохнул окутывавший ее волосы аромат чернил.

— Добрый вечер, господин Карелис, — поцеловала супруга Риз.

В ее круглых очках мужчина увидел свое отражение — крупного коротко стриженного человека в подтяжках и полосатой рубашке. Еще раз вдохнув едкий, но любимый запах, Кеней отпустил жену:

— Что ты сегодня приготовила?

Они расписались пять лет назад, но в регистрационной книге Идониума значились под разными фамилиями. Во-первых, потому что городской закон предписывал различать хэбов, сомниев и их общих потомков. Во-вторых, из-за упрямства гордившейся семейной историей Риз. Проспорив с невестой неделю, Кеней решил, что уговаривать ее стать "Карелис-Таук" бессмысленно и черевато ссорой.

После ужина Риз убрала посуду и поставила чайник на огонь. Кеней взял принесенную женой из библиотеки книгу и пролистал — там говорилось о Сфенеле. На вклейке с иллюстрациями Карелис обнаружил часы, очень похожие на те, которые супруга носила на груди. Он невольно улыбнулся.

— Кеб попросил почитать, — заметила Риз интерес мужа.

Кеб Таук, ее младший брат, работал инженером в башне Сфенела.

— Понятно, — закрыл книгу Карелис. — Мне предложили интересный заказ, Риз.

Она с толикой любопытства склонила голову набок.

— Второй дом, улица Галена.

— Дом портретистов, где жил мастер Спинеллис? — Таук заварила чай и села напротив мужа.

Кеней залюбовался супругой, хотя ее черты не отличались утонченностью. Густые каштановые волосы, забранные в элегатный узел, лишь подчеркивали графичность скул и массивность покоившейся на горбинке носа оправы. В карих глазах за толстыми стеклами очков читался незаурядный ум. Выражение лица, наклон головы, осанка, манера переплетать пальцы — строгость образа завершало темно-голубое закрытое платье.

— Да. Дом купила госпожа Исмена Боцарис.

Риз кивнула, дав понять, что слышала имя меценатки.

— Она собирается открыть там музей, — добавил Карелис.

Таук задумчиво постучала пальцем по ободку чашки.

— Я не слишком люблю произведения Спинеллиса. Он техничен. Даже безупречен. Но это лишает его картины флера настоящей живописи.

— У госпожи Боцарис есть работы и первых владельцев. Она хочет, чтобы мы составили каталог.

Риз откинулась на спинку стула и переплела пальцы. Заказ был престижным, но Кеней знал, что супруга ненавидит нудную бумажную работу. Не следовало говорить про каталог сразу, — подумал Карелис и предложил:

— Ты займешься картинами и антиквариатом, а я — писаниной.

На лице Таук тут же расцвела улыбка. Мужчина беззвучно рассмеялся. Он наклонился вперед и взял Риз за руку.

— Я позвоню и скажу, что мы согласны.

 

Супруги познакомились в Высшей школе Идониума. Кеней изучал архитектуру, Риз — арт-экспертизу; некоторые лекции у студентов совпадали. В магистратуре молодые люди обнаружили, что пишут исследования на близкие темы: Карелис высчитывал время рождения из небытия одного дома, а Таук изучала появление музеев. Будущие ученые часто вместе ездили в архивы, искали материалы в библиотеках и собирали слухи в пригородах. За год до защиты диссертаций Кеней и Риз расписались.

Стипендия была маленькой. Первое время у молодоженов регулярно не хватало денег, и Риз боялась, что придется продать доставшийся в наследство дом, чтобы оплатить обучение Кеба часовому делу. Старавшись подзаработать, супруги писали в тощие газеты статьи под громкими заголовками: "Ужас сквера Эак" или "Кошмары Амского квартала". Однако вскоре все изменилось: куратор Карелиса и Таук купил дом на Ратушной площади и попросил их найти историю особняка.

Брошюра молодоженов понравилась и профессору, и его знакомым — и на супругов посыпались предложения. В первое время обращались только по схожим вопросам, но, когда Риз получила лицензию арт-эксперта, стали приглашать работать и с предметами искусства — например, каталогизировать коллекции, как заказала госпожа Боцарис.

Кеней и Риз пришли на встречу к назначенному времени — ожидавший у ворот охранник проводил их к дому. С ночи лил дождь, и супруги сразу спрятались под козырек; Карелис закрыл зонт, стряхнув воду на ступеньки. Таук, как в зеркало, посмотрелась в латунный звонок и поправила прическу. Кеней надавил на рычажок.

Раздалась слегка приглушенная каменными стенами трель, и через минуту дверь открыла Исмена Боцарис, немолодая и ухоженная женщина с сединой в черных волосах. Поздоровавшись, хозяйка пригласила гостей войти.

— Вы пунктуальны, — заметила она, пока Кеней помогал супруге снять пальто. — Надеюсь, вы также точны и в работе.

— Уверен, вы в этом не сомневаетесь, — с улыбкой ответил Карелис. — Где коллекция?

— На третьем этаже.

— Вся? — удивилась Риз. — Вы не боитесь воров?

Меценатка рассмеялась:

— У меня хорошая охрана. Скажите, если они станут вам докучать.

Исмена взмахом руки предложила подняться наверх.

Мансарду занимала просторная студия. Из квадратного солнечного окна на пол падало пятно серого света, в котором двигались тени капель неутихавшего дождя. Все пространство захватили картины: они теснились у стен, опирались на табуреты и мольберты, лежали на столе. Выйдя в центр комнаты, Исмена обвела жестом коллекцию и с нескрываемой гордостью сказала:

— Прошу — сто четыре картины.

— Немало, — ответила Риз.

Исмена польщенно улыбнулась.

— Автопортрет мастера Парменаса и портреты его детей достались мне вместе с домом. Сколько вам нужно времени?

Кеней и Риз переглянулись. Таук подошла к одной из картин и наклонилась, рассматривая ее:

— Две недели.

— Прекрасно! — довольно воскликнула Боцарис. — Можете даже ночевать здесь, если это поспособствует работе.

— Вы серьезно? — оглянулась Риз.

Кеней увидел, как глаза жены вспыхнули интересом, и понял: если меценатка не пошутила, отказаться не получится.

 

Дом портретистов сменил несколько хозяев. Первым владельцем был живший на заре Идониума живописец Есей Парменас, следующим — ученик и последователь портретиста Трифон Фотиос, потом — искусствовед Гедеон Лефтерас, а последним — гений масляной живописи Наум Спинеллис.

Мастер Парменас получил особняк в дар от мэра города за роспись стен в башне Сфенела и переехал в новый дом с супругой, дочерью и сыном. Богатый, превозносимый критиками и обожаемый поклонниками портретист не единожды повторял, что обладает всем необходимым для счастья. Однако нет вечного в изменчивом Идониуме: из своей семьи Есей единственный пережил эпидемию унесшей сотни жизней холеры; горе свело художника в могилу.

Дом унаследовала младшая сестра живописца, которая тремя годами ранее вышла замуж за Трифона Фотиоса. Желая привлечь к себе внимание, подмастерье Есея поклялся продолжать традиции наставника. Громкое заявление обеспечило портретиста заказами до конца жизни. После смерти родителей особняк отошел единственному сыну Фотиосов, но у молодого человека было слабое сердце, и он пережил отца и мать всего на два года.

Вскоре во второй дом по улице Гален въехала большая и шумная семья Лефтерасов. Они любили устраивать выставки, музыкальные салоны и благотворительные ярмарки — в газетах того времени о Гедеоне писали как об открытом и щедром человеке. Однако критик сильно изменился, когда его младший сын сошел с ума. Лефтераса поглотили вина и горе: он решил, что недуг передался мальчику от деда по отцовской линии. Забросив все дела, искусствовед через три года разорился. Его жена и дети исчезли — вероятно, бежали от кредиторов, — а особняк пошел с молотка.

Дом купил Наум Спинеллис, известный портретист двух последних десятилетий. Старик жил один, его считали чудаковатым и старомодным. Он не раз пытался жениться — внушительное состояние привлекало достаточно охотниц, — однако даже самые расчетливые претендентки в последний момент почему-то отказывались. Причудливые слухи вокруг разорванных помолвок превратили Спинеллиса чуть ли не в городскую легенду, но умер старик в одиночестве. Дом портретистов вновь выставили на торги.

Аукцион выиграла Исмена Боцарис.

Кеней несколько раз обошел дом снаружи. Крупные и грубо обтесанные камни стен делали особняк похожим на замок. Из-за высокого фасада он казался внушительнее, чем был на самом деле. Торцы украшали декоративные башенки, под квадратной крышей мансарды светлели резные ласточки — элементы, характерные для архитектуры первого столетия Идониума. Сделав в блокноте пометки, Карелис вернулся в дом. Поднимаясь на третий этаж, чтобы предложить Риз отдохнуть и пройтись, мужчина в который раз поразился сохранности интерьеров. Покрытый растительными орнаментами паркет, дубовые настенные панели, заполненные фарфором и хрусталем массивные буфеты, потемневшие от времени напольные часы в гостиной — практически все осталось со времен Парменаса и Фотиоса. Работа предстояла интересная, — не сомневался Карелис.

Он заглянул на мансарду.

Риз накрыла белой хлопковой тканью все полотна, кроме двух портретов: светловолосой бледной девочки лет тринадцати и Исмены Боцарис. Стоя перед открытыми картинами Таук заинтригованно покусывала кончик карандаша.

— Чем это вы тут заняты, госпожа Таук? — вкрадчиво спросил Кеней.

Она убрала карандаш за ухо, но не обернулась.

— Слева Атика — Парменас написал дочь. Справа — кисть Спинеллиса.

Кеней присмотрелся: картины объединяли невзрачная серо-красная гамма, насыщенный лиловый фон и живость исполнения. Портрет Атики выглядел эскизно. В изображении Исмены — ощущался капитальный и продуманный подход. Стили показались Карелису похожими, однако он не понял, что именно заинтересовало супругу.

— Цвета?

Риз отрицательно покачала головой:

— Техника. Практически идентична, — Таук повернулась к мужу. — Ты что-то хотел?

Он неуверенно покосился на портреты.

— М... да, показать тебе здешний сад. Он чудесен.

Риз бросила на картины еще один пристальный и долгий взгляд, потом кивнула. Кеней помог ей прикрыть тканью портреты Атики и Исмены, и супруги вместе вышли из дома.

 

Следующим утром Кеней проснулся от грохота — наверху что-то упало. Мужчина выскочил из спальни и, на ходу застегивая пижамную рубашку, взбежал на мансарду.

Снизу долетел крик охранника:

— Господин Карелис, все в порядке?!

— Вроде! — отозвался Кеней, увидев, что Риз собирает рассыпавшиеся по полу инструменты. — Я уж испугался, что тебя придавило картинами.

— Я уронила чемодан, — Таук бросила в сумку лупу и выпрямилась. — Иногда я такая неуклюжая...

— Ничего страшного, — заверил Кеней и кивнул на полупустую чашку: — Уже позавтракала?

Риз отмахнулась, пробормотав что-то невнятное, и склонилась над портретом Атики. Увидев, что жена занята, Кеней решил ее не отвлекать.

Он вернулся в спальню, переоделся, умылся, взял записи и спустился на кухню. За завтраком Карелис думал просмотреть вчерашние заметки. Однако едва он занялся кофе, пришла Риз: она выглядела озадаченной. Сняв с шеи часы-кулон, Таук протянула их Кенею:

— Они сломались. Отнесешь в ремонт?

— Сломались? — удивленно переспросил Кеней и открыл крышку — стрелки не двигались, точно мертвые.

— Остановились, — подтвердила очевидное Риз.

Карелис внимательно посмотрел на нее: она не выглядела расстроенной, хотя очень любила подаренное бабушкой украшение и почти никогда с ним не расставалась. Это смутило Кенея и показалось ему странным.

— Может быть, попросим твоего брата? — осторожно предложил он. — Заодно и книгу отдадим, раз ты ее сюда принесла.

Между бровями Риз появилась незнакомая напряженная морщинка.

— Пригласишь его... сегодня?

— На работу? Только, если охрана не станет возражать.

— Спасибо, — расслабилась Таук. — Я вернусь к картинам.

Кеней недоуменно приподнял брови, но ничего не сказал, решив, что у жены испортилось настроение из-за остановившихся часов. Она ушла, Карелис сварил кофе и разогрел булочки. Поев, он нашел охранников, спросил насчет визита Кеба и, получив разрешение, сразу позвонил шурину. Трубку взяла дежурная; пощелкав рычажками, девушка соединила Кенея с инженерным отделом.

— Кеней? — раздался бодрый голос Кеба. — Рад слышать! Как вы?

— Целиком в работе, — ответил Карелис. — Здравствуй.

— Что за заказ?

— Слышал про Дом портретистов?

— Конечно, — присвистнул Таук.

Кеней довольно улыбнулся.

— Если хочешь, заходи, но — с инструментами.

Кеб на мгновение замолк, потом резко спросил:

— Зачем?

— У Риз остановились часы. Ее украшение, помнишь?

В слуховом рожке воцарилась тишина. Кенею показалось, что Кеб даже перестал дышать. Закрыв часы-кулон, Кеней убрал их в карман.

— Так, приедешь?

Раздался треск.

— Жди! — выкрикнул Кеб и бросил трубку.

Кеней уставился на слуховой рожок: Тауки сегодня с ума посходили?

Покачав головой, мужчина закончил звонок и отправился на мансарду, чтобы предупредить Риз о приезде брата. Однако, открыв дверь в студию, Карелис замер на пороге: супруга одну за другой срывала с картин драпировки. Она очень волновалась и сильно торопилась — буквально швыряла покрывала на пол; их было так много, что они напоминали сбившийся ковер. Сдернув ткань с портрета худого болезненного мальчишки, Таук закрыла ладонями рот и всхлипнула — Кеней увидел в карих глазах жены слезы.

— Очень живая работа, — помедлив, деликатно кашлянул он.

Риз испугано обернулась и нервно повела плечами. Поколебавшись, она поманила супруга к себе.

Кеней послушно подошел.

— Правда, Лаврос живой?

— Правда, — ласково ответил Карелис и вдруг понял, что ее вопрос прозвучал крайне странно.

Почему, Кеней додумать не успел.

Риз толкнула мужа, портрет резко приблизился, и яркий свет мансарды погас — схлопнулся, словно в студии разом задернули все шторы.

 

Кто-то коснулся лица Кенея, и мужчина очнулся. Риз сидела на полу, положив голову супруга к себе на колени. Таук не улыбалась и смотрела сосредоточенно и серьезно, а, когда Карелис открыл глаза, с облегчением вздохнула и, не сдержавшись, поцеловала темные волосы.

— Где мы? — Кеней приподнял голову.

— В Доме портретистов, — шепотом ответила Риз. — Мы заперты.

Мужчина сел, оглядываясь, затем встал и подал жене руку. Они находились в детской спальне в конце второго этажа. Комнату наполняла желто-серая грязная мгла. Она струилась вдоль стен, сбивалась пылью в углах, затягивала мебель липкой паутиной и фестонами свисала со светильников и гардин. Сквозь нее проступали очертания предметов, которые Кеней прежде не замечал в этой спальне: лишенный язычка, онемевший колокольчик, оплывший огарок в ржавом подсвечнике, кукла без ноги на остановившихся качелях, истлевший кружевной навес над детской кроватью.

Риз приложила палец к губам — на кровати кто-то спал — и вывела Кенея из комнаты.

— Это небытие, забвение, — прикрыла дверь Таук.

— Разве Дом портретистов уже не существует? — понизил голос Карелис. — К тому же, люди не могут попасть в небытие.

Женщина печально улыбнулась:

— Ты помнишь мою любимую историю?

Кеней онемел.

Из лекций по архитектуре он знал, что все предметы рождаются в небытии. Из небытия они приходят в настоящий Идониум, и туда же, в забвение, возвращаются, когда завершается их срок. Правило распространялось на всё, но не касалось людей и животных. Легенда о мастере Сфенеле же опиралась на допущение, что в небытие также могут отправиться те, кто, подобно вещам, изжил себя: истратил отведенное время раньше, чем умер.

Легенда рассказывала о хэбах, коренных обитателях Идониума. Они были настолько прагматичными и деловыми, что порой проживали неделю за день, и забвение забирало их, как закончившиеся вещи. Хэбов осталось не больше пары дюжин, когда появился Сфенел, странствующий часовщик и мечтатель. Он никогда и никуда не торопился, и каждые сутки у него оставалось лишних полдня. Мастер поделился с отчаявшимися жителями своим временем и созвал других сомниев, чтобы они тоже отдали неистраченные годы. Вместе сомнии придумали невероятный механизм, способный перерабатывать неиспользованные секунды, минуты и часы и справедливо распределять их между хэбами. Благодаря Сфенелу и его коллегам Идониум воспрял, вырос, окреп и раскинул руки улиц по окрестностям.

История заканчивалась словами: "Сердце города будет биться, пока куранты на башне Сфенела отсчитывают время. Если они остановятся, замрут и остальные часы в Идониуме — даже самые маленькие, в которых хэбы хранят подаренные годы".

Кеней вспомнил странную реакцию Кеба. Не в силах поверить в собственную догадку, мужчина спросил:

— Она правдива? — и тут же понял, что ответ — "да".

Риз сказала:

— Пойдем, нас ждут остальные.

Оглушенный, Карелис вошел следом за ней в гостиную на первом этаже. Их ждали семеро: женщина в чепце с младенцем на руках и мужчина в вычурном камзоле, сухощавый пожилой человек с клиновидной бородкой, спрятавшиеся за ним девочка и мальчик и толстый старик, в котором Кеней узнал живописца Наума Спинеллиса. Карелис поежился. Прежние владельцы Дома портретистов выглядели более настоящими, чем тускло освещенный люстрой зал.

Спинеллис заговорил первым:

— Смотрю, Есей продолжает проворачивать грязные делишки.

— Вы… — запнулся Кеней.

— Тот самый Спинеллис, — одиозно подтвердил старик. — Козлобородый — сам Лефтерас, неудачник Фотиос — за супружеской юбкой.

— Перестаньте, — женщина в чепце сверкнула глазами.

— Да, я — хам, прекрасная Гепатия.

Кеней вспомнил, что Гепатией звали младшую сестру Есея.

— Его не угомонить, — Лефтерас пожал Карелису руку. — Мои дети: Давид и Талия. У меня был еще один сын, но отпрыски этого мерзавца Парменаса свели Титоса с ума.

Кеней оглянулся на Риз.

— Госпожа Таук пока ничего вам не рассказала? — приблизился Трифон. — Позвольте мне, в таком случае, объяснить.

Дети Лефтераса окружили Кенея. Талия смущенно потрогала рукав его рубашки, Давид хлопнул сестру по пухлой ладошке. Карелис быстро улыбнулся им и вновь обратил внимание на Фотиоса.

— Господин Карелис, — начал Трифон. — Мы все — узники моего мастера. После гибели своей супруги он отчаялся и решил во что бы то ни стало уберечь Атику и Лавроса, но нашел отвратительный способ. Мой мастер решил красть у других их жизни, их время и их тела.

Карелис прикрыл глаза, потом зажмурился, не веря, что разговаривает с Фотиосом наяву. Тот взял его за плечи и встряхнул:

— Госпожа Таук тоже вначале отнеслась скептически. Я не знаю, как мой мастер убедил всех в гибели своих детей и собственной, и я не знаю, как он ворует время. Он держит всех, кого вытеснил из настоящих жизней, здесь, в доме. Мы не раз пытались сбежать, но отсюда нет выхода.

— Лично я переколотил все окна, — вмешался Спинеллис. — Каким же я был идиотом, что позарился на эту развалюху! Парменас — мерзавец, негодяй, бездарь! Спорю, моей репутации никогда не отмыться от его мазни.

Несмотря на слова Трифона, негодование Спинеллиса вызвало у Кенея улыбку.

— Теперь ты понимаешь? — спросила Риз.

Младенец Фотиосов заплакал. Гепатия взглянула в сторону двери и быстро отступила к камину. Лефтерас побледнел и обнял Талию, их фигуры стали прозрачными. Давид юркнул под диван, точно котенок. Спинеллис с необычной для грузного тела ловкостью отпрыгнул к стене и растворился в ней. В мгновение ока супруги остались одни.

— Парменас, — шепнула Таук.

В гостиную вошел высохший, точно пустой гусеничный кокон, и неестественно высокий человек. Он был лыс, как гранитный шар, и мрачен; его кожа шелушилась, словно старая краска. Скользнув по супругам взглядом невыразительных, будто отполированные камешки, глаз, старик прошел к креслу возле камина и сел.

— Добро пожаловать, господин Карелис, — заполнил гостиную голос Есея. — Чувствуйте себя как дома.

В камине с треском вспыхнуло пламя, Парменас вытянул ноги к огню.

— Они боятся меня. Вы тоже можете, пока я не лег спать, — на подлокотник легла не по-мужски тонкая и невозможно бледная рука; длинные пальцы обхватили темное дерево. — Скоро приедет ваш брат, госпожа Таук, и я на пару десятков лет оставлю всех в покое.

Риз закусила нижнюю губу и сильно сдавила руку Кенея. Карелис почувствовал, что злится.

— Мастер Парменас, невежливо разговаривать с гостями спиной.

Есей засмеялся:

— А вы забавный, господин Карелис.

— Я могу быть не только забавным, — повысил голос Кеней. — Вы похитили мою жену, меня, всех этих сомниев, которые мечутся по вашему дому! Вы угрожаете моему шурину!

Слова пленника развеселили художника до слез. Парменас восторженно зааплодировал и расхохотался. Карелис сердито выдернул руку из пальцев жены и, обойдя кресло, встал перед хозяином дома:

— Клянусь, вы пожалеете.

— Я? — Есей откинулся в кресле, продолжая смеяться. — Что вы можете сделать мне в моем же мире, господин Карелис?

Кеней сжал кулаки.

— Вы все одинаковы. Вначале вы оскорбляете меня, потом вы молите, затем вы смиряетесь, — Парменас выдохнул, прекратив улыбаться. — Однако никто из вас не может ничего мне противопоставить.

— А если я разрушу ваш уютный мир?

Есей невесело усмехнулся:

— Думаете, вы — первый?

Карелис не ударил мертвого художника только потому, что считал себя очень интеллигентным человеком.

 

Супруги тщательно исследовали особняк. Он походил на Дом портретистов, точно близнец. Только в настоящем Доме портретистов в детских беспробудно не спали девочка и мальчик, укравшие чужие время и тела. В том помещении, где очнулся Карелис, лежал Лаврос, в комнате напротив — Атика; оба бледные и истощенные болезнью. А внизу, в кладовой, на полках вместо банок с крупами покоились взрослые Давид и Талия, их брат и мать — рассохшиеся марионетки, спрятанные в небытии мертвым художником и бережно закутанные в саваны из простыней родным отцом.

Увидев Лефтерасов, Риз побелела и вернулась на кухню.

— Нельзя, нельзя, — она пыталась отдышаться, когда Кеней вышел из кладовой. — Он не должен так поступать с нами.

Она сорвала очки — Кеней ощутил ее отчаяние.

— Риз, он не займет место твоего брата, а мы — выберемся.

— Чего уж, скажите, что и остальных вытащите.

— А вы, господин Спинеллис, если сдались, не встревайте, — огрызнулся Кеней, помогая Таук встать.

Портретист, хохоча, прошел сквозь Карелиса, словно тот был пустым местом. Кеней сцепил зубы: он не смирится, как остальные пленники.

— Пойдем на мансарду, Риз, — процедил мужчина. — Туда, где на нас напали.

Студия Парменаса отличалась от третьего этажа в Доме портретистов сильнее, чем прочие помещения от настоящих комнат. В центре стоял прикрытый куском холстины одинокий мольберт, рядом — табурет с красками, кистями и палитрой. Краски засохли, из банки для кистей испарилась вода, палитра покрылась пылью. На мансарде больше не творили — в воздухе витала горечь. Три единственные картины, прислоненные к дальней стене, обволакивала аура глубоко спрятанной боли: усталая Атика, взъерошенный Лаврос, разочаровавшийся в жизни Парменас — художник запер себя и детей в собственноручно созданной тюрьме. Есей не хотел потерять любимых, — подумал Карелис. — Смог ли он после смерти жены стать здесь счастливым?

— Я долго вглядывалась в портрет Атики, — отвлекла мужа Риз.

— А мне Атика показывала Лавроса, — вспомнил Кеней. — Остался Парменас.

— И Ке... — Таук смолкла. — Взгляни!

Кеней впился взглядом в автопортрет художника и сразу понял, почему встревожилась жена. Картина была полупрозрачной, и сквозь холст проступала настоящая мастерская. Через зрачки нарисованного Есея Карелис ясно увидел, как другой Кеней и другая Таук подводят к портрету Кеба: часовщик улыбается, шутит, а собеседники подталкивают шурина ближе и ближе к полотну.

— Не смейте, — одними губами сказала Риз.

Карелис не успел даже обернуться: жена метнулась к мольберту, схватила покрытый графитной пылью от сотен заточенных карандашей нож и вонзила лезвие в холст.

— Нет! — воскликнул возникший из ниоткуда Парменас и сжал ее запястье. — Вон! Прочь!

Он отшвырнул женщину от картин.

Кеб выкрутился из рук фальшивых супругов и кинулся к лестнице с мансарды.

Сквозь дыру в холсте со свистом ворвалось время, и Кеней вдруг отчетливо услышал мысль шурина: часы, я видел внизу часы.

Карелиса осенило.

Он не успел отскочить от разбушевавшегося художника: Есей отвесил Кенею оплеуху, отбросив к двери, и дрожа склонился над автопортретом — в длинных пальцах сверкнула игла. Взметнулась белая нить, и Парменас поспешно, стежок за стежком, начал зашивать уродливую рану на нарисованной щеке.

— Убирайтесь! — прогрохотал голос безумца.

Дверь захлопнулась, выставив Карелиса и Таук из студии. Лестница распрямила ступени. Супруги, хватаясь за перила, заскользили по полированному дереву, а наверху, заставив особняк содрогнуться до основания, раздался наполненный отчаянием и яростью вой. Резко запахло гарью. Воздух раскалился, и жар начал плавить наполнявшее дом желто-серое марево.

Карелис испуганно оглянулся.

— Скорее вниз, — поторопил он. — Я понял. Я все понял!

Придерживая Таук, Кеней запустил свободную руку в карман и достал часы-кулон. Открыв крышку, мужчина едва не закричал от радости: сквозь циферблат, будто через мутное стекло, виднелись очертания привычного дома с улицы Гален.

— О чем ты? — запыхавшись, выдохнула Риз.

— Сфенел дарил вам время в маленьких часах. Скорее вниз. Скорее!

Они ворвались в большую комнату на первом этаже. Кеней подбежал к старинным напольным часам и увидел, что за стеклом циферблата темнеет знакомая гостиная. Мужчина попытался открыть дверцу на фасаде — не вышло. Надавил ладонью на заднюю стенку — тоже ничего. И заколотил кулаками по торцам:

— Ну же, Риз, помоги мне.

Таук указала на замочную скважину:

— Здесь.

— У меня нет ключа! — отчаянно возразил Карелис и осекся: он увидел за стеклом вихрастую макушку Кеба.

Дверца распахнулась, но вместо часового механизма супруги увидели внутри шурина и зал настоящего Дома портретистов. В лица Карелису и Таук ударил жаркий, горячий ветер — время.

— Дайте руки, — скомандовал Кеб.

Время ворвалось в гостиную, и фальшивый особняк вспыхнул в мгновение ока. Дом портретистов еще не изжил себя — ему не было места в забвении. Пламя растеклось по паркету, вскарабкалось на портьеры, алчно накинулось на деревянные настенные панели. Кеней успел бросить через плечо последний взгляд — Гепатия с младенцем на руках смотрела из коридора, как огонь разрушает темницу. Родных обнимал Фотиос. Он улыбался.

Кеб крепко сжал руки Кенея и Риз и резко дернул на себя, выдрав супругов из объятий небытия. Ни слова не сказав, он тут же толкнул их в сторону вбежавших в комнату ненастоящих Карелиса и Таук. Кеней столкнулся лбом со своей копией, и свет снова погас — мужчина потерял сознание.

 

Кеб отошел от портретов Есея, Атики и Лавроса.

— Эти двери в небытие закрыты, — вздохнул он с облегчением. — Тот дом сгорел.

— Что стало с пленниками? — спросила Риз.

— Им некуда возвращаться в Идониуме, — Таук убрал руки в карманы брюк, — но у сомниев есть свои пути из забвения.

— Какие? — поднял голову Кеней.

Кеб, не глядя на него, загадочно улыбнулся.

— Неважно, Кеней. Сомнии редко относятся серьезно к хэбским легендам.

Карелис посмотрел на часы-кулон, которые крутил в пальцах. В Высшей школе Идониума он изучал, откуда берутся улицы, Кеб — как работает время. Легенду о Сфенеле часовщикам преподносили как правдивые факты, а не как сказку. Кеней впервые задумался, что кто-то в Идониуме, наверное, считает появление улиц из забвения талантливой выдумкой архитекторов. Он хмыкнул.

Поднявшись со стула, мужчина застегнул цепочку кулона на шее жены.

— Та книга, что я просил? — Кеб взял с подоконника том, принесенный сестрой на работу.

— Да, — откликнулась женщина.

— Спасибо, — поблагодарил молодой человек. — Я пойду, раз все в порядке.

— Тебя проводить? — предложила Таук.

— Не стоит. Вам лучше отдохнуть.

Все трое спустились вниз. Снова шел дождь. Выйдя на крыльцо, Кеб пожал руку Кенею, поцеловал сестру, глубже надвинул капюшон и, спрятав книгу под пальто, бегом направился к воротам. Ливень быстро смыл силуэт шурина с осеннего полотна сада, и Карелис закрыл дверь.

Попрощавшись с охранником, Кеб заскочил в свой маленький пропахший маслом автомобиль и поехал обратно в башню Сфенела.

Справа, слева, впереди и позади блестел в потоках воды Идониум — город, которого нет ни на одной карте. Город, который находится вне широт, долгот и любых географических ориентиров. Город, в который нельзя попасть ни намеренно, ни случайно. Город, в который не летают самолеты, не заходят корабли, не заезжают автобусы. Город, который похож на угасающее видение на краю уютной дремы между "вчера" и "сегодня". Город, в котором время бесценно — родной город Кеба и Риз.

Все хэбы знают, что Идониум это сон.

И, пребывая в грезах, сомнии дарят ему вечность.