Закат Бандавы

Многие говорят, что зло происходит от незнания. На Сократа ссылаются. Прямо-таки вижу — ходит мудрец по площади, заложив руки за спину, и говорит, говорит... Нет, скорее один раз брякнул ради красного словца, а все подхватили, закукарекали, кишка тонка у учеников с авторитетами спорить. Философия противна реальности. Не сложно доказать, что небо зелёное, у собеседника растут рога, а Ахиллес никогда не догонит черепахи. Но это всё равно противно истине, простой как росчерк пера. Великие чудовищные войны начинали умные, разносторонние люди. Знали ли они о том, что случится? Безусловно.

Веками мудрецы мечтали об образовании для масс, доступных книгах, свободной науке. И вот злодейка-церковь со своими консервативными устоями повержена, рухнули самые отвратительные династии, вроде Бурбонов и Стюартов. В мире господствовала наука, открылись оккультные тайны, лидеры государств — образованные, умнейшие люди своего времени. И они же начали первую мировую войну, которая разрушила Европу, расшатала престолы, уничтожила дворянство, убила миллионы здоровых людей.

Зачем ходить далеко? Я никогда не был добр. Во всяком случае, никогда после окончания колледжа. До него мир расширялся с каждым шагом, ласковый как ветерок в февральскую оттепель, светлый, а потом… неожиданно превратился в бездушную систему, где каждый сверчок знал свой шесток. Я слишком много читал и слушал. Вся грязь мира прошла через меня. Стал хуже всех.

Теперь всё позади. Память начинает подводить, я перестал мучить длинными речами гадателей с колдовской доской. Но я ещё существую, хоть мой мир и похож на догорающие листочки. Обрывки, пара слабосвязанных сценок и пустота между ними, забвение.

Всё началось с приезда моего молочного брата. Тётя Зиле приказала служанке накрыть стол. Сидели, пили, разговаривали. Пока ещё ничто не предрекало мою скорую смерть.

1.

Айварс замешкался на почтовой станции и прибыл поздно. Обычно в это время госпожа Зиле уже готовилась ко сну. Но она всё равно приказала накрыть стол. Собрались вчетвером, не считая рабыни: хозяйка, племянник Дайнис с сестрой Лиегой, гость.

Темнело. Госпожа Зиле Вилкас, плотная женщина с мужским квадратным подбородком и обесцвеченными усиками под длинным носом, попросила служанку задёрнуть шторы и зажечь лампы. Хозяйка украдкой позевывала и часто смотрела на часы.

— И всё-таки я не понимаю, — признаётся Лиега, когда служанка уносит опустевшие тарелки. — Чего твоя мать вообще там забывала? Болота, плохие дороги, туманы… Неудивительно, что в итоге она умерла от чахотки.

Айварс наклоняет голову, чтобы скрыть непроизвольно дёрнувшуюся щёку. «Умерла от чахотки, — злится он. — Как будто бы это произошло так же быстро, как при вытаскивании занозы из пальца. Нет, мать угасала не меньше года… страдала. Триста шестьдесят дней я умирал вместе с ней! Триста шестьдесят раз плакал и рвал на себе волосы, так что, в конце концов, на похоронах не смог выдавить ни слезинки и только славил Господа за милосердие».

Когда гость, наконец, поднимает глаза, в них была приличествующая обществу скука и равнодушие:

— Со смертью папы дела шли не слишком хорошо. Мы думали, что на границе нам повезёт больше.

Дайнис звонко стукает столовым ножом по пустому бокалу и восклицает:

— Довольно о грустном! Ещё вина!

Незаметно, чтобы тётя не видела, гладит округлый бок служанки, подмигивает Айварсу. Рослый, на целую голову выше молочного брата, Дайнис обладает крепким телом и широким, даже для Вилкасов, лбом. Но в его круглых, немигающих глазах блестят лихорадочные огоньки, бледная, под стать благородной девице, кожа кажется болезненной.

— Что было, то прошло, ветром унесло. Чем теперь займёшься?

— Я учился на врача, — осторожно начинает Айварс. — Правда, практики у меня почти не было, исключая пользования хворых крестьян. Работы нет, особенно, без связей. Слышал, в Бандаве есть казармы, и ваш благородный дядя, господин Паулис, командует полком. Может у него найдётся местечко?

— Об этом ты сможешь попросить его сам. Дядя вернётся через пару дней. Полк ещё на учениях.

Ужин закончен. Госпожа Зиле извиняется и первой поднимается из-за стола. Гость встаёт; с ленцой, помедлив, приподнимается и Дайнис. Он уже немного пьян и держится за крышку стола.

— Ну, представление, наконец, закончено, — буркает племянник. — Пойдём-ка, братец, покурим! Брюнетка, вынеси нам вина и сигареты!

Выходят на балкон. Открывается вид на город, выстроенный в западноевропейском стиле с острыми двускатными крышами, красной черепицей, небольшими арочными окошками, застеклёнными мансардами. Над особняками высится скромная башенка серой протестантской церкви. Зелени почти нет. Сейчас, когда холода уже запустили свои коготки, улочки окрасились в жёлтые и бурые цвета.

Брюнетка приносит поднос с бокалами. Дайнис смотрит на девушку жадными глазами, толкает локтём Айварса.

— Она вся в моей власти. Новая фаворитка. Я специально сдерживаюсь, чтобы сильнее разгорелась страсть.

Протягивает сигареты.

— Дядя признаёт только трубку, он просто помешан на традициях. Все эти чаепития, охота, как в былых благородных домах. Бандава вся такая: особняки, снобы, традиции. Если ты захочешь остаться, то должен будешь подчиняться порядку. В субботу — театр. Играют, по сути, одно и то же, но смотреть всё равно больше нечего. Воскресенье — служба. Молодёжь, естественно, не верит, на спинках задних стульев раз за разом появляются нацарапанные письки…

Дайнис улыбается. Тычет пальцем в огоньки масляных фонарей.

— На улицу выползают мужики. До утра будут сметать листья с мостовой, убирать лошадиные яблоки, ну, и чем там ещё мужики занимаются? Тебе лучше знать, в этом твоём…

— Алкментисе, — помогает Айварс. Он немногословен. Мама учила, что перед лицом благородных следует помалкивать.

— Не знаю, как у вас, но в Бандаве днём рабам запрещено выходить из дома, никому не хочется смотреть на недочеловеков. Ну, и неприятно, когда муж какой-нибудь смазливой «крииевс» переминается у тебя за спиной. Их, конечно, очень много, слишком. Иногда нам приходится быть очень жестокими, но это всё ради выживания, понимаешь? Они же всех нас ненавидят, так-то! Не обольщайся улыбкам! Всем, кроме Брюнетки. Ей не терпится познакомиться со мной поближе. Хочешь, я и тебе найду подобное развлечение?

— О, не надо, — ухмыляется молочный брат. — Я давно женат на книгах.

 

Я чувствовал беду, но не мог понять какую, и это понуждало сильнее всматриваться в приметы, цепляться к словам. Пару раз гадал на внутренностях птицы, и все знаки сулили великие беды Вилкасам. Наверное, подсознание искало расслаблений в ссорах. Я всячески подначивал сестру. Рассказывал мерзости, специально, лишь бы посмотреть на реакцию, а потом возвращался на исходные позиции.

2.

Лиега хороша, даже когда сердится. Длинные платиновые волосы, изящный носик, аккуратный подбородок, чистая белая кожа и… почти прямоугольный фамильный лоб. Из-за этого лба дяде Паулюсу было тяжело подыскать племяннице достойную пару. Завидные женихи жаждали идеальных фарфоровых девиц. А на обычных Вилкасы никогда не обращали внимания. В итоге двадцать лет и до сих пор старая дева.

— Брюнетка рыдает и не выходит из своей комнаты. Я оставляла её в полном душевном здоровье, братец. Что произошло?

Дайнис открывается от чтения «Философия в будуаре»:

— О, ничего особенного! Я выходил покурить на балкон, сама знаешь, Зиле не выносит запах табака. На обратном пути проходил мимо Брюнетки. Она как раз склонилась над столом. Было бы глупо пренебрегать таким моментом. Я взял её сзади, как собаку. Вцепился в груди…

— Хватит! — восклицает Лиега. — Господи, что ты…

— Да, ладно, я пошутил! Всего лишь пошутил. Ты же знаешь моё идиотское чувство юмора. Я не касался её! Чист как монашек. Во всяком случае, так считает тётя, — Дайнис делает невинное лицо.

Сестра злится, но заставляет себя успокоиться. «В конце концов, он ничуть не хуже других, — думает Лиега. — Мой будущий муж тоже станет искать уединения с рабынями. А я — смотреть на подрастающих ублюдков и подыскивать хороших мужей из арендаторов».

— Ты всегда был поросёнком, братец! Тоже мне, монашек! Интересно тогда от какого монашка Заячья губа сделала аборт на прошлой неделе?

Глаза Дайниса суживаются.

— Аборт? Странно, что я об этом ничего не слышал. Забавно… Ну, видишь, точно не от меня. Ты же сама знаешь жажду «крииевс» по господскому семени. Вовремя лечь под хозяина ради монеты и замужества… Глупо отказываться.

— Давай поговорим о чём-нибудь другом, — просит Лиега.

Брат пристально смотрит ей в глаза:

— А ведь Айварс до сих пор любит тебя.

— Глупости! — отмахивается Лиега и краснеет. — С чего ты так решил?

Дайнис ухмыляется.

— Он не сводит с тебя глаз. Особенно, если думает, что его никто не видит. Как ты его называла в детстве? Лачплесис? Герой, который любит только одну даму и побеждает чёрного рыцаря. Ха, похоже, для него ваши игры не были такими уж детскими…

 

Мне нравился молочный брат. В первую очередь, потому что Провидение не послало настоящего. Отец сгинул молодым, а мать умерла при родах. Я так и не увидел их. Даже здесь.

3.

Вилкасы владели обширной библиотекой, и Айварс не хотел зря тратить время на интрижки с горожанками. Он прекрасно понимал, что в аристократической Бандаве со своим низким происхождением может рассчитывать только на общество рабынь. Ещё с детства уяснил. За дверьми юные Вилкасы лучшие друзья, но на людях всегда держались порознь. В итоге Айварс много общался с детьми рабов и вполне освоил презренный язык. Это не раз впоследствии выручало его в пограничном Алкментисе, где рабы никогда не имели хозяев.

— Что ты читаешь? — Айварс поднял глаза и тут же опустил. На него смотрела Лиега.

— Справочник фельдшера. Глупо, верно? Из всего богатства, в конце концов, я остановился на самом банальном.

— Ты стал слишком взрослым для сказок? — Девушка приблизилась к одной из книжных полок, провела пальцами по золотистым переплётам. — Больше никаких рыцарей?

— Лиега… Сколько можно укорять?

— А я не укоряю. Помнишь, как мы сидели в маленьком домике на дереве, ты протянул свой меч и поклялся всегда защищать меня? Как великий рыцарь Лачплесис свою госпожу Лаймдоту.

Айварс прикусил губу.

— Я ещё не знал своё место. Простите, если эти воспоминания причиняют вам неудобства.

— Неудобства? — засмеялась Лиега и взлохматила светлые локоны гостя. — В рыцарском городе чертовски не хватает рыцарей.

 

Дураки говорят, что до великой беды с ресурсами наши предки жили бок о бок. А потом, мол, кому-то пришлось сначала стать «полугражданами», а потом и вовсе рабами. Чтобы никто не мешал, от мира отгородились великой стеной и минами. И вроде как мы паразиты, словно вампиры из сказок. Да только я скажу, что «крииевс» ничуть не лучше. Иначе, зачем все господа накрепко закрывают дверь и спят с винтовками под кроватью? Просто мы хозяева дня, а они повелители ночи. Но, к сожалению, всё изменяется. Тогда я состоял в дворянском ополчении и ощущал долг бороться с переменами.

4.

Заячья губа жила в крохотной пристройке для слуг. Первый раз Дайнис побывал здесь лет в пятнадцать, на каникулах. Когда ещё чувствовал любопытство, пытался разобраться кто все эти люди. Спрашивал дядю.

— Твои слуги, — отвечал Паулюс. Всего лишь слуги. Дядя не проявлял к ним ни малейшего интереса. Для него они были такой же частью интерьера, как стул, например.

Потом младший Вилкас стал захаживать сюда к Бледной, прачке. Она вытаскивала бельё на реку и стирала в ледяной воде своими маленькими красными ручками. Лицо её, как у зверька — узкое, обрамлённое смоляными локонами, с чёрными диковатыми глазами, красивое. Теперь Дайнис даже стеснялся, что потерял голову. Но ничего… мужа Бледной быстро успокоили на псарне, а она… ей даже нравилось, покорно постанывала, когда надо. Любишь, а сам голову поднимаешь: её младшие на тебя таращат тёмные, материнские глаза. Жаль, Бледную! Чахотка, второй бич рабов. Младших от греха подальше продали какому-то проезжему.

В пристройке почти ничего не изменилось, всё те же пауки по углам, женское застиранное тряпьё на верёвках и ворохи сухого, ещё не глаженого белья. Однажды он взял Бледную прямо на этой куче.

— Заячья губа! — прикрикнул Дайнис. — Куда ты спряталась?

Губа дремала на койке, подскочила, встала, переступая неровными ногами. Лицо у неё вытянутое, с длинным носом и подбородком, огромными глазищами и соломенными волосами. Длинную губу рассёк несимметричный шрам. И вся она такая же несимметричная, неровная, несообразная. Но он всё равно её когда-то любил, или скорее искал в ней забвения.

Служанка стояла, переминаясь, хлопала глазищами. Дайнис в один прыжок очутился рядом и грубо ухватил за плечо, рванул на себя.

— Что с тобой не так? Говори!

— Господин, не бейте, господин… Дайнис, пожалуйста, — Заячья губа подняла свои огромные печальные глаза. — Не надо!

— Не смей называть меня по имени, рабыня! — Вилкас, как ему казалось, легонько ударил тыльной стороной ладони по щеке. Служанка отлетела к койке, приложившись об железную спинку. — Не забывай свой шесток! Что случилось с твоим ублюдком? А?

— Не надо, — тряслась Заячья губа.

Дайнис дёрнул её за подбородок.

— Кто тебя надоумил? Лучше говори, если не хочешь, чтобы я тебе открутил голову. Поверь — я всегда выполняю обещания! Кто тебя надоумил сделать аборт?

Она зарыдала. Слишком много шума. Вилкасы никого не боятся, но убегают от собачьего лая. Дайнис спиной чувствовал глаза собравшейся прислуги. Резко развернулся:

— Пошли вон! Вон, холопы!

Сильнее сдавил подбородок, оставив красные отпечатки на коже.

— Ошпаренная сказала, что от него лучше избавится, — рыдала Заячья губа. — Я не знала, что он вам нужен.

Ошпаренная — бывшая кухарка в господском доме. Раньше её звали Белый колпак. Однажды она неосторожно открыла крышку, и пар изуродовал ей половину лица. Хватки Белый колпак не потеряла, но тётя Зиле не смогла вытерпеть уродку на кухне. Теперь Ошпаренная готовила для дворни.

— Он мне вовсе не нужен! Ещё один недочеловек…

Пальцы на подбородке чуть сжались, заставив её ещё раз всхлипнуть от боли, и тут же ослабли.

— Молодец, девочка, ведь можешь, когда захочешь. Может быть однажды, когда мне надоест Брюнетка, я снова приближу тебя к себе, позволю раздвигать передо мной ноги. Давай попробуем ещё раз. Почему Ошпаренная так решила?

— Ошпаренная, господин, только не гневайтесь, она, это только она так сказала, не я. Избавься от него! Когда господ повесят, он будет лишним. И я… Я была в отчаянии. Никого рядом, кроме неё. Вы, господин, совсем забыли обо мне.

— Ничего, солнышко, я не сержусь, — голос Дайниса сделался мягким и добрым. Он обнял девушку. Гладил, успокаивая, её длинные мягкие волосы. На мгновения едва не пробудились прежние чувства, но он уже знал, что надо делать.

— Я не сержусь, ласточка, — прошептал Вилкас, коснувшись губами волос. А потом внезапно напряг свои крепкие руки и резким движением свернул прачке шею.

Поднялся, вышел, не оглядываясь. Прошёл через двор, ощущая неприязненные взгляды. Рабы жаждали его смерти. «Свободой вам запахло? Ничего, — ледяная ненависть поглотила Дайниса. — Я вас мигом отрезвлю».

Тем же ровным шагом молодой хозяин прошёл на кухню. Огни уже были притушены. В углу калачиком спал поварёнок, ребёночек Ошпаренной. Кухарка раскладывала пасьянс на столе. Карты у неё были старые, замусоленные, с растрёпанными уголками.

— Господин Вилкас?

Дайнис жестом вернул кухарку на место. Повернулся спиной, шаря глазами по разложенной посуде, глухо спросил:

— Как твои дела, Ошпаренная? Всё ли хорошо? Как ребёнок? Есть жалобы?

Незаметно взял нож и вложил в левую руку. Полуобернулся, так чтобы не было видно стали.

— Хорошо, господин Вилкас. Мы ни на что не жалуемся.

Дайнис шагнул ближе. Хозяин нависал над сидящей кухаркой. Левую руку он держал согнутой за спиной. Ошпаренная запаниковала. Всё чаще её глазки останавливались на отведённой господской руке.

— Что у вас там, господин Вилкас?

— Ничего, — улыбнулся Дайнис. — А скажи-ка, милая, если тебе не на что жаловаться, то за что ты собралась нас вешать, а? Не поднимай голоса, ты же не хочешь, чтобы ребёнок проснулся? Не хочешь же, чтобы он увидел это всё, а?

— Господин, — побледнела кухарка. Она попыталась подняться, но Дайнис одной правой вернул на место. — Это не я! Простите дуру старую. Косой с мужиками шептался, с него весь спрос! Я же как сорока…

На бледном лице Дайниса расплылась презрительная улыбка.

— Вот видишь как просто, будто камень с души свалился. Все твои беды от слишком хорошего слуха. Ты слышишь не то, что надо. А теперь выслушай, что надо.

Он схватил её за ухо, притянул.

— Сейчас я отрежу тебе ухо. Если ты криками разбудишь мальчика, то отрежу и второе. Кивни, если поняла? Готова? Раз, два, три…

К чести Ошпаренной она не разбудила мальчика…

 

В ту ночь мостовые окрасились красным. Я расстрелял две обоймы, но так и не нашёл Косого. Рыцари ходили от дома к дому, вытряхивая мужчин и убивая всех, кто казался непочтительным. Косого нигде не было, как и самых сильных рабов. Это был второй знак после аборта, но я не принял его во внимание. Мы знали, что со дня на день вернётся дядюшкин полк, и чувствовали себя в безопасности под защитой штыков.

5.

Слуги ушли. Все. Якобы на какой-то крииевский праздник. Сначала Дайнис хотел воспрепятствовать, но близилась ночь, рыцари разошлись по домам, а он так устал, и в глазах ещё стояли ужасы.

Вилкасы сидели в полутьме, разгоняемой отблесками камина.

— И что теперь, братец? — с издевкой спрашивает Лиега. — Станешь нам сам стирать?

Айварс ёрзает на месте.

— Я бы тебе ответил, — хрипит Дайнис, не отрывая руки ото лба. Молодой Вилкас чувствует приближение горячки. — Если бы не так сильно устал.

Госпожа Зиле жестом заставляет замолчать племянницу.

— Не приставай к мальчику! Он болен от забот. Иди спать, милый, ночь заберёт твои страдания.

— Сейчас нельзя, тётя. Сейчас нельзя ложиться спать.

Айварс замечает раздражение Лиеги. Принцесса, его дама сердца, встаёт, чтобы уйти в спальню. Вдруг раздаётся стук в дверь. Девушка замирает. Никто из рабов никогда не смеет стучать в хозяйскую дверь, а господа по ночам не ходят.

Стук повторяется. Он приглушённый, как будто кто-то стесняется бить в полную силу, но всё равно не прекращается.

— Не открывай, мало ли кто! — пугается тётушка Зиле.

— Я — рыцарь, кого мне бояться? — бурчит Дайнис и, шатаясь от головной боли и усталости, идёт за винтовкой.

Айварс не собирается покидать тёплой и затемнённой гостиной, но он не хочет показаться трусом перед своей принцессой. Пусть даже она была его только в детских мечтах.

— Я открою дверь, — говорит. — А ты встань сбоку.

Лиега идёт за лампой.

Мужчины открывают дверь. В комнату падает длинная тень. На пороге стоит чучело в мужицких тряпках.

— Я вернулся, — глухо говорит незнакомец. В этот момент Лиега приносит лампу и ахает. На пороге стоит дядя, только не тот горделивый сухопарый рыцарь с золотыми нашивками, медалями и погонами, каким она его помнила. Это совершенно другой человек с лицом и голосом Паулюса. Сломленный грязный старик в рваной мешковине. Лиега кричит.

Тётя Зиле сбегает по ступенькам, виснет на муже:

— Милый, что они сделали с тобой?

Всем страшно от этого «они», и даже Айварс, какой бы не был любопытный, не хочет знать ответ. Забыться, закрыть глаза ладошками и повторять: раз я не вижу, то и меня не видят.

— Я — это и весь оставшийся полк, — Паулюс отстраняет жену, проходит мимо, не обращая внимания на племянника с винтовкой. Наливает. Пьёт.

— Нет теперь страны. Профукали мы страну.

Потом, когда отходит, соглашается присесть, но так и не разрешает снять с себя эти грязные, вонючие тряпки.

— В столице мятеж. Стреляют. Стреляют в спину, затылок, в лицо. Стреляют из кустов, подворотней, с крыш. Король… бежал. Нет больше короля, денег тоже нет. Жалования. В полку агитаторы. Я только рот открыл, чтобы агитаторов вздёрнули, как…

Вздыхает. Тянет руку к усам. Левого уса не хватает. Запёкшаяся кровь на верхней губе.

— Жалования тоже нет. Я говорю — отпустите, под честное слово, отпустите. Из своих выдам. Они смеются. Тысяча рук. Вы знаете, что такое тысяча рук? Шарят… Всё сорвали. Были бы зубы золотые, их бы тоже. Офицеров раздели, кто сопротивлялся — вздёрнули, вместо агитаторов. Домой! Дороги перекрыты, чтобы никто не узнал. Всех разворачивают. Из лесов выходят мужики с дубинками и топорами. Заживо закапывают тех, кого мятежники пожалели.

— Почему сейчас, когда я так смертельно устал? — бормочет Дайнис.

Тётушка Зиле плачет, уткнувшись носом в плечо мужа. Она уже не обращает внимания на мерзкий, дорожный запах.

— И что теперь? — спрашивает Айварс.

— Бежать! — говорит хозяин. — Одеваться в тряпьё и бежать из страны, пока до нас не докатилось.

— Ещё можно драться, — не соглашается Дайнис. — Рыцарское ополчение…

— Драться… Один против сотни. Такой вот расчёт.

Дядя Паулюс смотрит на свои грязные, немытые руки. Кисти сухие и тонкие как зимние ветки.

— Зима ещё не началась, а я уже замёрз. Боже, как я замёрз!

Внезапно дядя поднимает глаза. Он принял решение.

— Зиле, Лиега — одевайтесь! В такое же тряпьё. Сегодня вы уходите! Дайнис — тебе придётся вывести их из города! Рабов пока не трогают, повезёт, пересечёте границу с «крииевс».

— Я никуда не пойду! — в один голос кричат тётя Зиле и Дайнис.

— Я воин и член ополчения. Рыцарская честь не позволит мне бежать…

Айварс поднимает руку. Старик кивает.

— Я могу вывести женщин. Сам я не из благородных, и говорю на рабском.

— Как тебя зовут, мальчик? — спрашивает Паулюс.

— Айварс.

— Помоги нам, добрый Айварс, и я даю слово рыцаря, что ты никогда не будешь знать нужды, когда эта беда закончится.

Зиле падает на колени, обнимая колени мужа, кричит, что никуда без него не поедет. Старик быстро сдаётся. Трое против всего мира.

 

Есть ещё один листок, до которого я не смею дотянуться. Помните, что Ахиллес никогда не догонит черепаху? Охотник делает шаг, но и жертва тоже. Этот листок как черепаха, маячит перед глазами, но не хватает решимости прочитать и его. Разве только когда остальные догорят без возврата. Я боюсь смотреть… на то, что они сделали.

6.

Между кострами скользят длинные тени. Выстрел! Паулюс видит в темноте как кошка и бьёт без промаха. Ещё один поджигатель лежит на мостовой. Огонь! Огонь повсюду: горят камни мостовой, буки, ольха, лавочки, беседки. Объята пламенем мэрия, особняки, пристройки для слуг. Ветер помогает поджигателям. Занимается конюшня Вилкасов.

Выстрелы с западной стороны почти стихли. Рыцари не трусят, когда зажимают. Тем более некуда бежать. Скорее всего, кончились патроны.

— Молокососы твои рыцари, — бурчит Паулюс племяннику. — По последнему патрону не сберегли. Эти не тронь — наши!

Отдельно, на столике лежат три винтовочных патрона. Зиле уже не плачет. Широкий фамильный лоб придаёт ей уверенный и отважный вид.

Дайнис устал. Голова кружится от усталости, а ещё он всё время видит Заячью губу. «А ведь она меня действительно любила» — лезут в голову непрошеные мысли, от которых хочется выть и грызть глотки.

— Запомни эту ночь хорошенько, парень! Это твоя последняя ночь в жизни.

Черепичные крыши аккуратных домиков скрылись в дыму. Трескается, переломившись, высокий шпиль церкви и падает, проломив крышу. Навстречу блеклым первым звёздам взметается столп искр...

 

Сестра ещё не знала, что жизнь продолжается. В любом случае продолжается, и продолжилась бы и без неё. Но всё равно хорошо, что Айварс рядом. Хоть честь и вынудила бы меня его застрелить.

Моя жизнь закончилась. Семечко упало в сухую почву. Завтра в целом мире никто не вспомнит обо мне. Но горячая кровь Вилкасов продолжить бежать по венам, пусть, теперь и под другой фамилией.

Я начал с Сократа и хочу закончить им. По мне зло не происходит от каких-то абстрактных знаний или незнаний. Оно просто есть, потому что так проще, привычней. Потому что никто не смеет перечить. Люди не бывают хорошими, или плохими от наличия материальных благ. Они могут стать плохими от отсутствия ограничений. Вот и одна из причин мирового зла. Ну и ещё от нашей природы и никуда от этого не деться. Чтобы жить надо кого-нибудь есть.

7.

Мятежники жгли без разбора, не думая где они потом смогут перезимовать. Казалось, что они хотят стереть всякую память о Бандаве.

— Зачем всё это? Зачем они это делают? — всхлипывает Лиега. — Неужели они настолько нас ненавидели?

Айварс тянет за руку:

— Идём, нам нельзя задерживаться! Тебя могу узнать.

Лиега покорно делает шаг и опять столбенеет как жена Лота.

— Куда ты меня ведёшь? Я должна остаться и погибнуть рядом с предками… Нет больше смысла, ни в чём нет больше смысла.

— Пойдём! — повышает голос Айварс и сильнее дёргает за руку. — А ну-ка брось свои аристократические штучки! Всё теперь, нет больше вашего мира! Предки… давно умерли, и черви обожрали гнилую плоть с их костей. А семья… что думаешь, сможешь им теперь помочь? Умеешь воскрешать? Прости, чего-то я не слышал про святую Лиегу! Идём!

Айварс вздыхает, приближает её руку к своему лицу:

— Прости! Я не хотел… Ты молода, красива… жизнь продолжается! Идём! Я немного говорю на языке рабов, мы пройдём… А врачи нужны всегда, особенно теперь. Я буду пользовать раны, а ты… Ты можешь жить со мной.

Лиега вспоминает детство, их игры в рыцарей и принцесс, успокаивается.

— Ты мой Лачплесис!

С обеих сторон к дороге примыкает сосновый лес. Хвоя с грязью налипает к подошвам. Узкий выезд отделяет беженцев от шоссе на безопасный Алментис. Понятно, что впереди будет застава. Можно обойти через лес, но слишком темно и страшно заплутать. Решают идти на просвет.

Выезд перегорожен прицепом. Одного колеса не хватает, и он почти завалился набок. Синяя краска облупилась и осыпается чешуйками. Холодно. Палят костры. Дозорные из селян-арендаторов и колонов выглядят грозно, все в грубых куртках, делающих их ещё шире, с топорами. Айварс насчитывает шестерых. С опозданием замечает сигаретный дым из-за дерева — седьмой.

— Стой! — буркает коренастый селянин с низким лбом. — Народная проверка! Кто такие и куда прёте?

У дозорных решительный вид.

— Мы с женой едем к моему дяде в Алкментис. Наш дом сгорел, Бандава объята огнём…

— Это-то мы знаем, — останавливает другой. — Ты вот лучше скажи, сам кто будешь? Может ты сам из господ? Мы, знаешь ли, господ вешаем.

— Нет, мы не из господ, — Айварс переходит на язык рабов. — Я фельдшер. Уверяю, господ я так же не перевариваю, как и вы.

— А она? — Селянин откидывает капюшон Лиеги. Лицо девушки специально вымазано сажей и грязью. — Чего молчишь?

— Немая от рождения, товарищ дозорный.

— Ха, — смеётся седьмой из-за дерева. — Идеальная жена! Немая.

— Та ну, а в постели? Она хоть мычит? Ты мычишь? А ну помычи!

— Зачем вы к нам так? Нам уже досталось. Еле вырвались! Аристократы, когда смерть почуяли, то всех, под одну гребёнку. Один влез на водонапорную башню с винтовкой и ведром патронов и расстреливал дорогу. Пули свистели над головой. Мой друг там остался. Мы даже не смогли вытащить тело из лужи.

— Ладно, проваливайте! Но не вздумайте поворачивать к нашему хутору. Нам чужаки не нужны. Ясно? Увижу — зарублю! И твою уродливую бабу тоже.

Беглецы, ещё не веря своему счастью, шагают дальше.

— Эй ты, немая! — кричит седьмой, выходит на свет. — А ну, стой! Сапоги снимай. Снимай, говорю, дура, пока голову не проломил. Не лезь, малый, тебе тем более голову проломлю. Сапоги добрые, моей жене будут впору. А вам ни к чему. До Алкментиса топать и топать, только зря обувку испортите. Кожа!

Стаскивает, касается щекой кожи.

— Добрые сапоги! Сымай второй, быстро! Раз-два! Давай! Не реви, дура, сердце у меня доброе, не выдержит. Вот, видишь тряпку, обматывай ноги, и верёвкой прихвати, нет верёвки? Что ты за фельдшер без верёвки? На, бери, пока я добрый. Обматывай! Видишь, как здорово получилось? И ногам тепло и ничего не натрёшь. Нечему тут натирать.

Идут дальше на восток. Ещё рано, солнце не видно, даже в редких проблесках среди деревьев. Но горизонт сияет как золотой обруч сказочных принцесс. Мрак, сгустившийся под лесными кронами, уже не кажется непроницаемым. Выходят к шоссе. С правой стороны на дорогу наступает лес, с левой — тянутся поля.

Лиега беззвучно плачет.

 

— Ничего, — Айварс касается плеча любимой. — Когда-нибудь я ещё куплю тебе новые сапоги.