Стать атлантом
— И вот для чего вам нужно развивать левую руку… — назидательно начал я, приняв боевую стойку.
Один из курсантов смущенно кашлянул и сделал неловкий жест.
— Ну или правую — для левшей, — поправился я. — Не суть важно. Итак, основной рукой совершаем обманный маневр — якобы проводя хук — а другой в этот же момент вырываем из стены морковь — оп! — и втыкаем ее сопернику в глаз.
Я сделал выпад — и воображаемый противник был так же воображаемо повержен.
Курсанты восхищенно загудели и зааплодировали. Я с деланным смущением поклонился. Что ж, будучи инженером, подобного успеха испытывать не приходилось, так почему бы не насладиться им сейчас?
— Всё, все свободны, следующее занятие послезавтра, — деланно утомленно махнул я рукой и смачно откусил кусок моркови. На зубах омерзительно заскрипела земля. Я скривился, сплюнул, сунул трофей в карман и отправился в бюро.
********
Защелка пневмопочты чпокнула, и на мой стол упал свернутый в трубочку лист. Ну вот, как раз утром закончились профилактически работы по прочистке терминалов — и уже послание. Я осторожно — такого типа письма мне еще никогда не приходили — развернул его, запоздало сообразив, что надо бы надеть перчатки, черт знает, вдруг каким ядом пропитано — и тут же одернул себя, гребаного параноика, начитавшегося справочников по криминалистике. Ну а что, ускоренная переподготовка и перепрофилирование не всегда проходят гладко.
«В батве завелись вридители», — было выведено неуклюжими печатными буквами. — «Корнеплоду угражают червоточины».
Я чертыхнулся. А ведь считалось, что время таких писем прошло уже лет тридцать как! В те-то годы не только предупреждений об угрозах было в избытке — в том числе и фальшивых, каюсь, сам грешен, хотя что взять с ребенка, — но и нападения на рабочих, подрыв котлованов, саботаж и вредительство на самом деле имели место. До тех пор, пока не ввели самосуд и смертную казнь — времени тянуть с юридическими заковыками все равно уже не было. Потом поутихло — так, раз в пару-тройку месяцев какой-нибудь окончательно сорвавшийся с катушек житель Верхнего Города начинал буянить, ломиться в люки или подкладывать петарды к выходам. Конечно, теперь это не представляло нам серьезной угрозы — только если прибавляло головной боли дежурным смотрителям за люками — но все, равно, подобные поползновения нужно пресекать, давить в зародыше. Да и вообще, в последние пару лет было подозрительно тихо, наземники практически не доставляли нам беспокойства. Готовятся, что ли, собираются с силами для последней попытки прорыва вниз?
Хм, может быть, это донос по поводу именно этой попытки? Червоточины… Странно знакомое название… кажется, именно так называли лунки, в которые вкладывали тротиловые шашки. Ох, и нехилый фонтан земли тогда поднимался! Десятилетнего пацана, коим я тогда был, это весьма впечатляло.
Но вернемся к делу. Что это? Неужели целая террористическая группировка? Да еще и с внедрением в Нижний Город? Черт, как нехорошо…
Я повертел в руках послание. Обычная бумага — не местный суррогат из торфа, а та самая, из поры моего детства. Несомненно, отправитель из Верхнего Города. Более того, это обрывок страницы из какой-то книги. Я поднес оборотную сторону к лампе. Полустертый шрифт — сколько же лет этой книге? Тридцать, сорок? — еле читался: «Н.т ..ст. лу..е, чем .одо. .ом». Тупик.
Только вот одна заковыка — точнее, еще одна — пневмопочта уже много лет как связи с Верхним Городом не имела. После того, как оттуда начали стабильно сыпаться письма с угрозами, а также слезливые послания от родственников, которые дестабилизировали местных и не давали работать, приемники наверху обесточили. Говорят, что они так и стоят, забитые под завязку, полные никому не нужных слов.
Я снова взглянул на письмо. Еще одна странность — ни исходного кода, ни перфорации. Великое изобретение — щадящий режим транспортировки, позволивший отказаться от капсул и контейнеров и пересылать документы и нехрупкие предметы без защиты. Плюс оборудованный марк-машинками терминал входа не пропускал ни одного послания не помеченным координатами блока-отправителя. Письмо-призрак какое-то, право слово.
Я потер подбородок, оставил листок в покое и выглянул в перископ. Разумеется, простые люди обходились смотровыми площадками — но один из плюсов должности лейтенанта службы безопасности заключался как раз в наличии перископа в кабинете. Хотя этот плюс будет существовать еще недолго.
Наверху было сумрачно — уже полтора года как. Видимо, опустившись до определенной точки, небесная твердь стала препятствием для распространения солнечных лучей. А может быть, все испарения и выбросы, что копились в главном городе в течение веков, наконец-то спрессовались, оформились в нечто осязаемое — и теперь заменяют там воздух и свет.
Я подкрутил увеличение и перевел перископ на главный город. Район небоскребов зиял полуразрушенными зданиями как рот гнилыми зубами. Я даже смог разглядеть, как под напором небес осыпается один из этажей когда-то крупнейшего в округе офисного центра. Здесь, внизу, все перекрывал мерный гул работающих машин — наверху же, наверное, жили под аккомпанемент медленно разрушающегося мира.
********
Стенки лифта были из плексигласа — не нужно тратиться на дополнительное освещение. Я наблюдал, как передо мной — медленно и плавно — проплывают ярусы. Бюро находилось достаточно далеко от поверхности — официально затем, чтобы как можно более оперативно реагировать на проблемы нижних ярусов, неофициально — чтобы в случае теракта наземников пострадать не сразу.
И поэтому я сейчас, прислонившись к стенке лифта и сглатывая, чтобы не закладывало уши, рассеянно следил за сменяющими друг друга сельскохозяйственными ярусами, игриво обрамленными репой, картофелем и редисом, техническими пластами, где то и дело шныряли чумазые «кроты» и ненароком слепили меня фонарями, коридорами интернатов, по которым парами чинно вышагивали детишки в белых комбинезончиках… Все это напоминало мне кукольный домик моей сестры — три этажа в разрезе, бесстыдно вываленные на всеобщее обозрение архитектурные потроха. Но иначе никак — клаустрофобия здесь хоть и весьма успешно подавлялась правильно подобранными лекарствами, людям все равно требовалась какая-никакая иллюзия открытого пространства.
********
— Джонни, гляди в оба, — наставительно сказал я парню у люка.
— А что, мистер, — хмыкнул он. — Грозит чего?
— Ты давно выглядывал наружу? — спросил я. — Через год сюда будут ломиться с воплями, мольбами, угрозами, тротиловыми шашками, коктейлем Молотова и прочими малоприятными вещами. Спроси у старого Питера, он тебе порасскажет, как это бывает — ну и уточни между делом, не помнит ли он, кто отгрыз ему левое ухо.
Парень судорожно икнул.
— Вот так-то, — покровительственно сказал я. — И не пропускай занятия.
— Вы думаете, если что, то морковки нас спасут? — уныло спросил он.
********
Наверху я сначала стравил из легких весь воздух, подождал десяток секунд — и только потом вдохнул полной грудью. Несмотря на то, что внизу удалось практически идентично воссоздать земную атмосферу, все равно, некоторых погрешностей и примесей избежать не удалось. Ну или дело было в том, что местный воздух испортился — не просто так же висят эти вечные сумерки? В любом случае, от смешивания воздухов обоих городов начинала кружиться голова и к горлу подкатывал комок тошноты.
На всякий случай проверил пояс — да, револьвер и нож на месте. Кто знает, как местные нынче относятся к людям из Нижнего Города. Револьвер наш, уникальная разработка, как и светящийся порох — и ракетницей послужить может, и по прямому назначению. Молодцы мы все-таки — не только город строим под землей да агрономикой занимаемся, а и в других областях науки и техники хватку стараемся не терять. Не зря нас отобрали, не зря.
— Кто там? — спросили из-за двери, когда я, отчаявшись получить ответ на свой стук, пару раз пнул ее ногой.
— Билли, это я, — вот же трус поганый.
— Кто «я»? — перепросили настороженно и чем-то лязгнули.
— Я, Марк, — и тише добавил: — Снизу.
За дверью заскреблись, и она распахнулась.
— Мы же вроде договаривались, что больше не будем, — с неудовольствием сказал Билли-Ящерица, вглядываясь в полумрак за моей спиной. — Правда, тут в последнее время спокойно, но мало ли что…
— Я один, Билли… Да впусти же меня, в конце концов! У вас тут холодно и сыро!
— Вот, к слову о впустить. Вы мне так и не дали пропуск, — Билли в дверном проеме так и не сдвинулся ни на дюйм.
— Да вот он, бери, — чуть не добавил «подавись» я и сунул тонкую металлическую пластинку.
Билли с жадностью схватил ее и поднес к глазам.
— Ух ты, наконец-то! Двадцатый ярус? Это как?
— Примерно как и здесь, — нехотя сказал я. Двадцатый ярус, конечно, не был трущобами — их мы заселять пока не собирались, со временем путем естественного отбора наполнятся сами — но на фешенебельный не тянул. В общем, Билли ничего не терял, но и не приобретал — за исключением, конечно, жизни.
— Ну хорошо, хорошо, — кивнул он, тщательно пряча пропуск. — Ладно. Но последний раз. Несколько сложновато быть осведомителем, знаете ли.
Я молча отпихнул его и прошел в дом. Тут было гораздо теплее и суше, чем снаружи — и, конечно, гораздо светлее. Под потолком мерцала лампочка.
— Энергосберегающая, — усмехнувшись, указал на нее я.
Билли развел руками.
— Какая была. У нас тут не до выбора, знаете ли.
— Как думаешь, успеет перегореть до того, как небо упадет на землю?
Билли снова развел руками. Так, на беседу он был явно не настроен. Ну ладно, тогда перейдем к делу.
— Билли, что это? — я показал ему записку.
Он внимательно вчитался и пожал плечами.
— Понятия не имею.
— Билли, ты в курсе всего, что тут происходит. Тут какой-то заговор против Нижнего?
— Слушай, инженер…
— Я больше не инженер, я теперь в службе безопасности.
— Хорошо, службез, но я все равно не имею понятия, о чем идет речь. Во-первых, что за бред «коренеплод», «ботва»?
— Шифровка?
— Зачем она тут?
— Ну а как вы нас называете?
— Говнюки, — нехотя ответил он.
— Что?
— Ну просто когда вы еще только начинали свои раскопки, отработанная почва была уж шибко похожа на кучки дерьма.
Я хмыкнул.
— Ну и вы, надо сказать, тоже не меньше на него смахивали, — тихо добавил он.
— Билли, ты теперь тоже среди нас — тебе ли жаловаться?
Он промолчал.
********
От осведомителя я вышел в растерянности.
С одной стороны, тот божился, что не имеет даже представления, кто мог послать мне это послание и о чем вообще может идти речь. Это могло означать как то, что это была всего лишь дурная шутка — так и то, что наш осведомитель уже вычислен и находился в информационной изоляции.
Я поднял воротник пальто повыше. Может быть, конечно, я отвык от поверхности и успел забыть мелочи жизни на ней — но кажется, что климат действительно несколько изменился. Такая сырость, вода, словно сочившаяся отовсюду, и слизь, которая, казалось, покрыла меня всего — были ли они раньше?
Я поднял голову. И как теперь далеко до верха? В прошлый раз небесная твердь была на высоте около двух миль — а как теперь? Судя по тому, что я видел через перископ в главном городе, расстояние до земли уменьшилось втрое.
Небесная твердь опускалась на твердь земную.
Да, я знал, что это на самом деле силовое поле — невесть как, откуда и почему возникшее и вот уже двадцать лет сжимающее Землю. Сжимающее сначала медленно, микрон за микроном, потом перешедшее уже на миллиметры, дюймы — да к черту разницу в системах вычислений! — футы, метры — и сейчас я мог, как и многие другие, наблюдать, как рушатся здания города, откуда мы все были выходцами, откуда мы все бежали, как только треснули первые крыши. Я смотрел в перископ, а у тех, кто остался здесь, наверху, кто не оказался в числе переселенцев в Нижний Город, огромный подземный ковчег — были места в партере на спектакль об умирающей цивилизации. В партере театра под названием Верхний Город. Забавная ирония судьбы — кто мог подумать, что иерархия уровня жизни и возможности иметь будущее настолько вывернется наизнанку? Что Нижний Город станет желанной землей — о да, именно что землей, ее-то там в избытке — обетованной, а Верхний наполнится всяким недостойным жить сбродом? Тогда-то люди просто бежали по мосту через залив и возвели — разве это слово сюда подходит? — город под землей. И городок наверху — как бытовку для строителей, как пристанище для неприкаянных, ненужных и бесполезных.
Я прищурил глаза и вгляделся туда, где когда-то находилось небо.
Там, внутри — или это мы жили внутри, а там было снаружи? — плескалось что-то янтарно-желтое. Плескалось и переливалось. Мне хотелось разбить твердь, как скорлупу, и коснуться этого янтарно-желтого — но я знал, что это невозможно. Ни рукой, ни пулей, ни ядерной боеголовкой — ничем было не проломить ее. Те ученые, что дотрагивались до нее — это стало не так уж сложно сделать, когда она сдавила Альпы — говорили, что это как приложить руку ко льду. Странно, ведь там, наверху, осталось Солнце — может, это оно и было тем янтарно-желтым?
А потом мы и ушли под землю.
Не все.
А только те, кто был достоин. Всегда же кто-то достоин больше других, не так ли?
Я медленно обвел взглядом окружавший меня город. Справа и слева в проулках клубилось черное марево — туман, влага, пыль, слизь, дым, что это? Тускло мерцали вывески на соседней улице, дрожали огоньки в окнах — несмотря ни на что, люди продолжали жить. Надеялись ли они на что-то? Вряд ли. Я слышал, что уже несколько лет как прекратились церковные службы. Город впал в спячку, оцепенение, медленное ожидание гибели. Что ж, ничего другого им и не оставалось.
Но я знал, что это оцепенение обманчиво. Я знал, что в тот момент, когда настанет агония, когда между землей и твердью останется не более пары футов — все они, все те, кто сейчас делает вид, что все в порядке, будут скрестись в наши люки, просить и умолять, чтобы их впустили, грозить карами небесными — хаха! — и проклинать, проклинать, проклинать.
********
— Зачем ты пришел? — тихо спросила она.
Я смотрел в сторону и задавал себе тот же самый вопрос. В зале театра было темно и пахло мокрым деревом. Мы сидели на соседних рядах — развалившись слишком небрежно, затаив дыхание слишком напряженно.
— Да так, есть дело в вашем городе, — наконец, нехотя выдавил из себя я.
— Я имела в виду, зачем ты пришел ко мне?
— Мне кажется, что родственные узы предполагают это, — пожал я плечами.
— Родственные узы предполагают не предавать друг друга, а не эти мелочи, — покачала она головой.
— О, ты опять начинаешь! Ты же знаешь, что я всего лишь подчинился правилу. Мы все приняли его. Из всей семьи — только половина. Из близнецов — только один.
Она кивнула.
— Ну да, верно. Ты инженер, я — актриса. Кто будет более ценен в новом мире?
— Я слышал, что в России наоборот, — сказал я. — Что там выбирают самых ценных — и отправляют вместе с семьями.
— Возможно, в этом есть определенная логика, — кивнула она. — Хотя не мне об этом судить. Это ведь ты там — а не я. Как оно? Получилось ли создать семью из избранных?
— Нам не до того, — уклончиво ответил я.
— Рабочие муравьишки. Милые, славные рабочие муравьишки. Топ-топ-топ.
Я кисло усмехнулся.
— Когда-то — господи, кажется, что прошла целая вечность! — я читала в учебнике, что некоторые виды муравьев закупоривают ходы в муравейники своими головами. У них в процессе эволюции появились такие наросты на лбах, — она показала рукой. — Как крышки люков. Скажи, Марк, а у вас тоже они вырастут?
— Ты слышала новости? — перевел я разговор.
— О чем именно? Если о том, что вчера в главном городе раздавило двухсотый этаж «Икарико» — то мы не только слышали это, но даже и видели.
— Нет, я про новости из Японии.
— Марк, вы так любезно поделились с нами динамо-машинами — подозреваю, что теми, которые были вам уже не нужны, но все равно спасибо — но забыли дать нам радио и телеустановки. Те, что в главном городе, уже разрушены. А мы, когда переселялись сюда, как-то не ожидали, что собственные родственнички пожопятся нам на автономки.
— Миранда, ты стала выражаться.
— Любезный братец, я даже курить стала. Однако отмечу, что это я тебя старше — и поэтому твои нравоучения могу пропустить мимо ушей.
— На восемь минут, — уточнил я. — Но так вы ничего не знаете про Японию?
— Мне кажется, что я уже дала это понять, — пожала она плечами. — Что там? Массовое харакири?
— Да нет. Наверное, нет, — неуверенно сказал я. — Просто они же решили не закапываться в землю, а построить город-убежище под водой.
— А, это-то я помню, — кивнула она. — Сомнительная затея, как мне кажется.
— Ну их ученые придерживались иного мнения, — покачал головой я. — И судя по радиопередачам, японцы были весьма довольны тем, как у них все проходит. Они даже успели переселить на дно практически весь Токио.
— Практически весь?
— Ну неэтнических японцев они репатриировали.
— Все равно, какие няшечки, — улыбнулась она. — Смотри, не делили на достойных-недостойных.
— Но связь с ними пропала неделю назад. Со всеми подводными городами — разом.
— А на поверхности кто-то есть еще?
— На поверхности осталось несколько временных городков — для тех, кто вел работы на берегу. Их должны были переселить в последнюю очередь. Но они сами не знают, что произошло. Радиосигнал не проходит, никаких следов жизни под водой нет.
— Закуклились и прикинулись ветошью, — пожала она плечами. — Ну примерно как вы, когда начали переселяться. Не возражаешь, если я закурю?
Я махнул рукой.
Она затянулась сигаретой. Поплыл легкий пряный аромат.
— Тут нет табака, — пояснила она. — Весь использовали лет пять назад. И трав нет, все вытоптали. Старые обои. Эти — с золотым тиснением. Успокаивает, знаешь ли.
Сигарный дым тяжелел от сырости и висел клубами, лениво покачиваясь.
— Вы уверены, что ваши перекрытия выдержат? — спросила она, наблюдая за ним.
— Наши перекрытия — это земная кора, — усмехнулся я. — Конечно, она выдержит.
— Но горы тоже в некотором смысле слова земная кора, — покачала она головой. — И, тем не менее, все видели по телевизору, как рушился Эверест.
— Это другое, — отмахнулся я.
— И вы создаете дополнительные полости в недрах — разве не может так случиться, что вас просто… сожмет?
— Это исключено, — я пожал плечами. — Совершенно исключено. Это первое, что мы обсуждали. Ходы и перекрытия расположены таким образом, что векторы давления будут направлены… — я махнул рукой. — Какая, впрочем, разница.
Она пожала плечами — точь-в-точь как я.
— Мы называем вас Содом и Гоморра, — зачем-то сказал я.
— Вы опоздали, — покачала головой она. — Мы были ими года три назад. Пока еще хотели быть хоть кем-то. Мы плавали в собственном дерьме, признаюсь. Здесь, — она обвела рукой зал, — был самый большой и шикарный бордель. Там, где когда-то ставили Шекспира и Ростана, был бордель.
— А ты?
— А я делала представления для посетителей этого борделя. Шекспир и Ростан, да.
Она стала методично давить еще не докуренную сигарету о перила кресла.
— Марк… — спросила она. — Сколько нам осталось?
— Ты ничего не знаешь, если ли в городе какой-то заговор? — я сделал вид, что не расслышал ее вопроса.
— Заговор?
— Ну или что-то вроде того. Не слышала слова «ботва», «корнеплод»? Применительно к Верхнему и Нижнему?
Она вздернула бровь и странно посмотрела на меня.
— Ты думаешь, что заговорщики будут делиться своими планами с актрисой? — спросила, помолчав.
— Нет, но…
— Не надо, Марк, — махнула она рукой, продолжая все так же странно смотреть. — Давай я буду думать, что ты пришел ко мне, потому что шел ко мне — а не потому, что тебе нужно расследовать какой-то заговор.
Я встал.
— Ну хорошо, — согласился я. — Давай. Тогда прощай.
— До свидания, Марк. До свидания.
Я покачал головой и ушел.
********
Странно, но я уже привык к местному воздуху. И даже больше — мне стало казаться, что в нашем подземном городе душно и вонюче — а как еще может быть там, где из стен деревенского яруса растут морковки, а ярус генетиков разводит мясных дождевых червей у себя в потолке? И эта слизь… может быть, я просто уже забыл, как вода стекает по коже?
Над головой зашипело. Я схватился за револьвер и поднял взгляд. «Теат. Отр…о» — еще пару раз мелькнула вывеска, затем заискрила и погасла. Я пожал плечами и шагнул с тротуара. Миранда разберется с этим сама — я же сюда больше не вернусь.
Это силовое поле что-то делало с водой. Она больше не приходила дождем — скорее мелкой водной пылью. Дождь прост — идет сверху, падает вниз. Хочешь от него скрыться — накройся чем-нибудь и не забывай о лужах.
От пыли же было не спрятаться — она лезла в рот, нос, уши, глаза — тут я пожалел, что не захватил снизу сварочные очки. Их носили даже те, кто никогда и не держал в руках сварочный аппарат — удобные, плотно прилегающие к коже, очки надежно защищали глаза от едких миазмов мокрой земли. А сменные фильтры позволяли раскрашивать подземный мир в яркие цвета. Одно время особенно были популярны зеленые стекла. Откуда-то даже вытащили занафталиненного дядюшку Баума и на все лады распевали песенки про Изумрудный Город…
Стоп.
Я споткнулся.
Стоп.
Я остановился.
Стоп.
Дрожащей рукой вытащил записку и развернул ее. Зажигалки у меня сроду не водилось, а фонарик я забыл в бюро — плохой из меня службез, что и говорить, надеюсь, что инженером был гораздо лучше — поэтому пришлось подносить листок совсем близко к глазам.
Печатные буквы. Кривой почерк. «В батве завились вридители. Корнеплоду угражают червоточины». Двойка по правописанию за такое. Двойка…
Я перевернул листок.
Полустертая фраза на обороте.
«Н.т ..ст. лу..е, чем .одо. .ом».
Ее нужно было всего лишь прочитать вслух. Всего лишь прочитать вслух — а не параноить по поводу заговора.
«Нет места лучше, чем родной дом».
Черт!
Я дурак, я невозможный, беспамятный дурак!
Как я мог забыть!
Тридцать лет назад, маленькими и глупыми, мы с сестрой дурачились, забрасывая приемники пневмопочты только-только строящегося Нижнего Города такими вот ложными угрозами. С бумагой уже тогда была напряженка, поэтому мы растерзали томик «Волшебника страны Оз». Ох, и влетело нам тогда от родителей!
Миранда сразу обо всем догадалась — ей достаточно было лишь услышать шифровку, а я…
Черт! Какой же лопух!
Видимо, много лет назад, что-то заклинило в одном из терминалов — и только сегодня, после профилактики, заработала — и послание-шутка, отправленное тридцать лет назад в службу безопасности, наконец-то нашло адресата. Адресата-отправителя, да. Круг замкнулся.
Я смял письмо в кулаке.
Черт!
Фальшивка оказалась фальшивкой вдвойне — и я сам купился на свою уловку, сам же и попался в расставленные мною тридцать лет назад сети.
В темноте за спиной что-то зашуршало.
Я схватился за револьвер — и обернулся.
Едва различимая — настолько, что ее можно было увидеть, но не настолько, чтобы понять, что это — в десяти шагах от меня стояла тень.
Я поднял револьвер.
— Стоять, — сказал я. — Я буду стрелять.
Тень сделала шаг по направлению ко мне.
— Стой, — повторил я.
Она сделала еще шаг.
Тогда я тоже сделал шаг навстречу.
И выстрелил.
Порох и ракетница, помните?
Я тоже помнил.
И это хорошо.
Потому что, когда вспышка озарила лицо того, кто скрывался под тенью, мне показалось, что я стою напротив зеркала.
********
— Зачем, — спросил я, пытаясь остановить кровь, что шла у нее из плеча.
— Я просто хотела успеть умереть стоя, — просто сказала она.
— Почему ты не сказала мне, что вспомнила про записку? Почему ты вообще ничего не сказала?
— Мне просто хотелось, чтобы ты посмотрел город — перед тем, как он умрет. Обошел бы его кварталы, поговорил с его жителями… Ты бы потом всю жизнь помнил об этой своей неудаче — и в связи с ней вспоминал и город. Хотя бы так он остался жить — в твоей памяти. Увы, ты догадался раньше — я видела, как шевелились твои губы, когда ты прочел фразу из «Волшебника».
— Но это же глупо, Миранда! Это глупо! — кровь никак не желала останавливаться.
— Не спорю, — согласилась она. — Но и глупость тоже умирает вместе с городом. Ведь там, внизу, в прекрасном новом мире, для нее больше нет места, не так ли?
Я промолчал, сделав вид, что не расслышал.
— Конечно, нет, — продолжала она. — Разумеется. Как нет там места для дружбы, веры, сожалений и памяти. Вы оставили это здесь — лишним, ненужным, забытым. Оставили их нам.
— Миранда, я все равно не смогу тебя забрать вниз, — я беспомощно посмотрел на свои окровавленные руки. — Я не имею права.
— Я часто задаюсь мыслью, — задумчиво сказала она. — А что, если где-то есть село, ферма или просто крестьянин, который не слушает радио, не смотрит телевизор… да и вообще находится вдалеке от города. И он не знает, что именно происходит сейчас в мире. Будет ли он вообще понимать, что что-то происходит? Заметит ли он, что над его полем больше не летают самолеты? Или что птицы стали летать ниже? И что цвет неба иной? Или же он не придаст этому никакого значение?
— А не наплевать ли тебе на него? — я перетянул плечо ремнем так туго, что у нее на кисти вздулись вены.
— Может быть, такое уже когда-нибудь было? — продолжала она, даже не изменившись в лице. — Просто люди тогда не обратили внимания?
— И хочешь сказать, что они выжили?
— Может, да. А может, и нет. Или наоборот — может, нет, а может, и да.
— В этом есть какая-то разница?
— Огромная, Марк, огромная.
— Никто не выживет наверху, — сказал я. — Никто. Еще девять месяцев — и всё.
— Все ли свои ярусы ты построил там, Марк? — вдруг спросила она.
— К чему ты клонишь?
— К тому, что хочешь ли ты умереть согнувшись, на животе, зарывшись как крыса, как червь, как муравей в толщу земли?
— Это весьма комфортабельный город!
— У вас есть театры? Музеи? Парки?
— У вас их тоже больше нет!
— У вас их нет с самого начала.
Я скрипнул зубами. Действительно, все проекты театров и картинных галерей — отклонили в первом же рассмотрении. «Нам нужны жилые помещения и сельхозтерритории», — было сказано мне.
— Думал ли ты, Марк, что будет, если мы не согнемся?
Я усмехнулся.
— Нет, Марк, правда, что тогда будет?
— Будем много-много красных пятен, — с неохотой ответил я. — Ну и немного красной кашицы.
— А может быть, мы удержим на свои плечах небесную твердь? Как атланты? Как атланты и кариатиды — и пусть из плоти и крови, но разве дело в этом?
— Ты бредишь. Или курение обоев влияет на психику.
— О, Марк, это самый простой ответ.
— Пятнадцать минут назад ты хотела умереть — а теперь ты собираешься держать небо?
— Я хотела умереть стоя, Марк, — напомнила она. — Пока могу стоять. Но стоя можно и жить.
— Ну в данном случае — весьма недолго, — кисло усмехнулся я. — Да и кроме того — тебя слишком мало, чтобы… кхм… держать небо.
— Но кто-то должен это сделать. Может быть, оно потому и стало падать — потому что некому стало его держать.
— Попробуй курить обои без тиснения.
Она улыбнулась.
— Нет, Марк. Чтобы держать небо, нужно здоровье, курение этому не способствует.
Я выдавил ответную улыбку:
— Ну вот, кто не курит и не пьет — ты же не пьешь, надеюсь? — тот того, здоровеньким помрет.
Я ждал, что она отпустит какую-нибудь шутку в ответ, мне нужно было, чтобы она отпустила шутку в ответ! — но Миранда лишь серьезно покачала головой:
— «Нет места лучше, чем родной дом», Марк. Мой дом здесь. И ради него я буду держать небесную твердь. Может быть, меня хватит. А может, и нет. Время покажет. Как ты сказал — девять месяцев, да?
Я промолчал.
— Если бы ты не пришел Марк… я бы никогда не подумала об этом. И если бы ты не принес эту нашу записку… Ты не узнал ее, я понимаю — у тебя так много работы там, внизу, я все понимаю, не вини себя. А я сразу поняла, о чем ты говоришь. «Ботва», «корнеплоды»… Еще и «червоточины», да? Там еще должны быть ошибки. У меня всегда стояла двойка по правописанию. Да и по математике тоже… Видимо, поэтому из меня не вышло достойного…
— Миранда…, — мне показалось, что она вот-вот потеряет сознание. Черт, но это же простая рана… кажется.
— Все в порядке, Марк, — она отвела мою руку, когда я попытался еще раз взглянуть на рану. — Все в порядке, правда. Честно.
Я подчинился и просто сел рядом.
— Знаешь, Марк… — продолжила она. — Мне вдруг вспомнилось, какими мы были. И это желание умереть — я думала об этом долго, думала об этом практически постоянно, но боялась. Я просто боялась сделать это сама. Или просить кого-то… А в тебе увидела возможность — идеальную возможность…
— Идеальную возможность умереть?
— Да. Так что я тоже беглец, Марк. Ничем не лучше вас. Только вы убежали вниз — а я хотела еще дальше.
Я покачал головой.
— Миранда…
— Не перебивай, я же попросила. Кому еще я смогу рассказать это? Уже тогда я подумала, что все на самом деле должно быть совершенно иначе — но я слишком долго ждала возможности умереть, чтобы вот так отказаться от нее. И я пошла на поводу у этого своего желания. А на самом деле все не так. Все совсем не так. Нужно жить. Ради тех, кем мы когда-то были. Тех безалаберных хулиганов, которые… которые делали кучу глупых вещей. Глупых, забавных, странных — вещей, которые и составляли детство. Вещей, которые и составляли жизнь.
— Ты произносишь такие длинные тирады, что мне кажется, что ты себя не так и плохо чувствуешь, — прокомментировал я.
— Так оно и есть, Марк, — рассмеялась она. — Так оно и есть… И я поняла, что ради тех нас — кем мы были — стоит жить. И стоит попробовать удержать небо. Разве мы были плохими, Марк? Разве мы тогдашние не стоим того, чтобы удержать небо сейчас?
Я молчал.
— Это даже забавно — благодаря чему нам удалось свидеться. Или из-за чего… Как это для тебя, Марк? «Благодаря» или «из-за»?
Я молчал.
— Прощай, Марк, — тихо сказала она.
Я снова посмотрел на свои руки.
А потом взглянул на небесную твердь.
********
Прошло три месяца.
Тем вечером я не вернулся вниз.
Да и потом подошел к люку лишь один раз — сказать дежурным, что со мной все в порядке.
И что я остаюсь здесь.
И что Верхний Город больше не угрожает Нижнему.
И да, чтобы Билли-Ящерицу поселили не на двадцатом ярусе, как помечено в его пропуске — а на пятидесятом, в моей квартире.
Пусть кто-нибудь другой сражается морковью и смотрит в перископ на разрушающийся город его детства.
Пусть кто-нибудь другой воспользуется той жизнью, что должна была быть у меня внизу.
Пусть кто-нибудь другой влезет в шкурку, которую я сбросил.
Все мои ярусы уже давно построены.
И теперь у меня другая цель.
Стать атлантом.
Осталось сто восемьдесят три дня.
И я буду атлантом.
Потому что, если не я?
Если не мы?
То?