Ледовый поход

«Нас сбили на подлёте, в сорока милях от авиабазы. Геликоптер рухнул посреди голой степи, подняв мучную «взвесь» из снежной крупы и прогнившей соломенной подстилки. Пилот погиб на месте. Сначала мне показалось, что он просто окоченел от шока и уставился на одну точку. Но Мартин дёрнул его за плечо, и голова пилота вдруг запрокинулась. Без сомнения, шея была сломана. Пилот до последнего пытался спасти машину. Я до сих пор сожалею, что так и не узнал его имени …

Потом мы выбрались: снаружи дул ветер, горсть за горстью бросающий в лицо острые снежинки. Разбитый геликоптер медленно занялся красным пламенем. Шипели пока ещё слабые огоньки, поднимался пар. Мартин, сержант, решил идти, не дожидаясь помощи. Слишком велика вероятность, что ренегаты найдут нас первыми.

Потом был жуткий переход в сумерках, бессонная ночь на ногах и ориентация по звёздам. Дикий холод, от которого хотелось с головой зарыться в землю. Степной ветер: жестокий, неумолимый. Только к полудню мы вышли к своим: на одеревенелых от усталости ногах, с обмороженными лицами. Несгибаемые солдаты свободной республики»…

Надеюсь, меня простят за эти патриотические помои. По-другому нельзя, даже читать не станут. Не то, чтобы меня кто-нибудь горел желанием читать. Но это же мемуары ветерана, участника «Ледового похода», совсем другой калибр. Плеваться, правда, будут, страничками подтираться, но на людях похвалят. А мне ничего, лишь бы место в комендатуре получить. Вот, обоснование дописываю. Место получу и больше никаких карточек и очередей, прямые президентские поставки, жрать в три пуза…

Десятый год кампании, нейтральные территории, «Ледовый поход». Красивое слово, чтобы придать толику осмысленности хаотическому бегству. Драпали все: политики, коллаборационисты, офицеры, солдаты, полиция. Мы тоже драпали, вторая волна, штурмовики «Гардарики».

Ха, хотел бы я увидеть лицо школьного физрука, когда он узнает, что я штурмовик!

— Это что ещё за глиста? — издевался физрук, видя мои мучения на турнике. Ничего, дядя, на десятый год и изгибающиеся нужны.

За всю войну я пару раз слышал отзвуки артобстрела, ударил в лицо прикладом какую-то полоумную старуху при зачистке и научился играть в переводного. Обычно мы шли во второй волне, сразу же после того как стихнут выстрелы, и шарили по домам ренегатов. Всякое случалось, Алана вот пырнули в руку, после этого он и озлобился.

— Чёртовы выродки! — обычно бушевал Алан. — Моя бы воля, всех бы к ногтю, на удобрения!

Сержант хмыкал, конечно, но в душе соглашался. Был бы только приказ. Я тоже тогда не понимал, чего мы с ними нянчимся, время тратим. Они же дикие совсем, на местном что-то быстро лопочут, ничего не понятно! Худющие, кожа да кости, но жилистые. Подлые! Днём заходишь в дом — сапоги лижут, девок предлагают. Девки тоже худые, нечёсаные, грязные, но других всё равно нет. А ночью кто-то патруль обстреляет или дорогу заминирует. Подлые твари, выродки, скифы! Жаль, не было времени с ними разобраться. Война на дворе.

И война пришла. Я только потом узнал, что противник прорвал оборону в двух направлениях. Наши армии едва не оказались в котле. А тогда не было осмысленной картины: прошёл слух, что в степи высадился десант, и в город уже идут танки… А ещё беспилотники, и все ужасно боялись этих беспилотников, потому что сбить их было попросту нечем.

Никакого героического геликоптера со стальным пилотом (выбирать прилагательное по вкусу), угнанный «козлик», такой древний и неряшливый, что удивительно, как он не сломался раньше. Трое безмерно усталых, обессиливших мужчин: Мартин, Алан и я. Трое против всего мира.

— Хоть бы снег, что ли пошёл, всё легче, — пробормотал Алан, тщетно пытаясь найти хоть один просвет в погребальной плащанице туч. Блеклое как папиросная бумага небо совершенно сливалось с зимней степью. Грязно-серые облака, тусклая земля с желтоватыми прожилками сухой травы, тощий налёт снега под ногами. Холод, пронзительный холод открытой всем ветрам степи.

Алан держался, несмотря на чёрные пятна на щёках, усталость и голод; тащил сломанную рацию в рюкзаке. Я боялся спрашивать зачем. Может, она придавала ему чуточку уверенности, осмысленности. Алан сильный, он выдержит. Не то, что я: мне было ужасно холодно, слезились глаза и тут же застывали, слипались реснички. Лицо будто сдавливала невидимая рука, боль при вдохе, сопли. Широкая спина Мартина перед глазами, понурые плечи, сползший карабин.

Быстро темнело. В том момент мне показалось, что это конец, мы собьёмся с пути и замёрзнем, но на самом деле ночь нас спасла. Если точнее, зоркие глаза сержанта.

— Огни! — прохрипел Мартин и закашлялся, будто бы слова раздирали ему глотку. С моим «минус два» на оба глаза можно было даже не рыпаться.

— Ренегаты, больше некому, — подтвердил Алан. — Из огня да в полымя, да?

— Можешь остаться и сдохнуть, — бросил сержант, похлопал карабин. — Выбора нет. Не знаю как кто, но я последние пять часов понятия не имею, куда иду.

Вот это открытие!

— Заходим, стреляем всех и сидим в тепле до утра! Пожрём!

Последний аргумент убедил Алана.

Три карабина, сломанная рация, предательская серая форма на которой будто написано «стрелять сюда, это каратели» и трясущиеся от холода руки. «Сомкнув ряды, подняв высоко знамя, штурмовики идут, чеканя шаг», почти как в любимой песне президента. Но это для мемуаров мы шаги чеканим, а тогда плелись в ночной степи как воры, пугаясь каждой тени. И больше всех я. Мне не хватает честности описать всё своё нытьё…

Какой-то дом, типичный для ренегатов: из коровьего дерьма, глины и жести. Свет лампы в окошке. Приглушённое пение, звонкий голос ребёнка. Железные столбы забора без самого штакетника. Пустая собачья будка. Наполовину развороченный деревянный сарай. Пузырящаяся земля перекопанного цветника, огорода, соседних участков перед другими, только уже мёртвыми домами.

Хозяйский стук в дверь. Такой же хозяйский, господский окрик Алана. Лязг карабинов. Голоса в доме: женский, мужской, детский. Сержант что-то хрипит на местном, примитивном языке. Мужской голос отвечает. Звенит дверной крючок.

— Будьте начеку! — предупреждает Мартин. — Но и зря не стреляйте.

Алан бурчит по поводу невыполненного плана. Меня трясёт от волнения, не могу отодрать пальцы от карабина.

— Не стрелять! Нас пригласили!

Плешивый мужичок в пластмассовых очках, кивает, что-то бормочет, машет рукой. Некрасивая женщина с отёками под глазами. Ребёнок, кажется, девочка, светлые локоны из-под косынки, крутится под ногами, глазеет. Кухня-прихожая: разномастная обувь, ванна-стол (догадаться положить доски на ванну!). Духота, кислый запах давно немытого тела.

— Почему ты им доверяешь? — бурчит Алан. Я молчу, пытаюсь вслушаться в лепет мужичка. Слова вроде бы знакомые, но вместе не складываются. Бред сумасшедшего.

Гостиная — печь, ещё один стол с тарелками, пластиковая ёлка, ободранные зелёные ветки. Мишура, десяток шаров, фарфоровая фигурка, кажется, мишка. Керосиновая лампа. Тот самый свет в окошке.

Ещё лепет, на этот раз между собой. Садятся за стол. Женщина трясёт перед нами пустой тарелкой. Не понимаю, жалуется что ли?

— Приглашают, — переводит сержант.

— Отравят, — шипит Алан. Его лицо ещё более бледное, чем на морозе. — Это же скифы! Они нас всех ненавидят! Всю историю мы…

Он пытается прочитать школьную лекцию про то, как испокон веков племя скандинавов сражалось со скифскими варварами. Мы его не слушаем. Даже если отрава, то хоть умереть сытым. Рассаживаемся. Оружие не убираем. Овощной салат, картошка, рыба. Консервированный горошек. Рисовый пирог. Жрём! Прошло два года, но я до сих пор ничего вкуснее не ел.

— Или ждут, когда мы расслабимся и заснём.

— Мы не будем спать, — решает Мартин. Я соглашаюсь. Пытаюсь отвлечься, вспомнить что-нибудь. Вспоминается только «Краткий курс в историю покорения скифов», больше я ничего не читал. Как скандинавы от морских разбойников постепенно превратились в изнеженных дворян, носителей культуры, и как необразованные скифы, илоты, подняли мятеж. Вспоминаю контрреволюцию, победу потомков дворян, новые мятежи… Клюю носом.

Тарелки пусты. Ренегаты остаются за столом, чего-то ждут. Переговариваются на своём варварском языке. Мы начинаем нервничать, даже обычно спокойный сержант.

— Они подмоги ждут! Сейчас придут их головорезы и всех нас! — паникует Алан. Делает в воздухе рубящие движения ладонью. Ладно, это не Алан, это я. Я поднял панику.

Меня трясёт, лихорадочно перевожу взгляд с одного члена семьи на другого. Ребёнок! Меня озаряет. Мартин расслабился из-за ребёнка. Но скифы их нередко используют как подрывников. Ещё раз напоминаю о себе сержанту. Он нервно барабанит пальцами.

Женщина встаёт первой. Я внимательно смотрю на её заморенное тяжёлой работой некрасивое лицо. Она что-то задумала! Улыбается. Подходит к шкафу, роется.

— Стреляй, Мартин! — вскрикиваю. — У неё там ствол!

Мысль ускоряется. Я буквально вижу, как сержант опрокидывает стол, передёргивает затвор и короткой очередью срубает женщину. Пули пронзают тщедушное тельце. Потом мужчину, пока не опомнился от того, что мы всё знаем. Дочку тоже, чтобы не мстила, когда подрастёт. Я стреляю ей в голову, прямо в упор, смеюсь, слизывая брызги крови. Я — штурмовик, опора президента, герой Гардарики! Алан добивает умирающую женщину ногами, вытирает подошвы сапог скатертью. Утром мы уходим, сжигаем дом.

Но сержант молчит, улыбается, будто о чём-то догадался, следит за хозяйкой. Она возвращается, несёт в руке маленькую красную коробочку. Что-то радушно говорит ребёнку, ласково, не так как нам, передаёт. Девочка отрывает… Я замираю.

— Там бомба! — хочу выкрикнуть я, но от волнения вырывается только страшный и протяжный сип.

Ребёнок медленно открывает коробку. Я вижу, как напрягся Алан, как он снял с предохранителя…

— Барби! — говорит ребёнок. Первое скифское слово, которое я понимаю за всю войну. Лопочет на своём. Семья обнимается. Меня ещё не отпускает, задыхаюсь. Слышу как стучит в висках.

История повторяется. Каждый из них по очереди отходит и возвращается с подарками. Предметы следуют один за другим: кукла, кусачки, часы, вышивка, рисунок, колечко. Каждый из предметов своим появлением прибавляет мне пучок седины в волосах. Мартин смеётся и комментирует на местном. Я по-прежнему ничего не понимаю.

— Ёлка! — объясняет Мартин. — Сегодня тридцать первое декабря! Они празднуют Новый год!

Я смутно вспоминаю байки, будто раньше были и другие праздники, кроме дня рождения президента и написания настоящей, правильной конституции. Постепенно успокаиваюсь…

По сути, на этом моменте и заканчивается история. Мы до рассвета просидели в углу, карауля по очереди, а утром хозяин отвёз нас на подконтрольную президенту территорию. Алан предлагал водителю деньги, настоящие гривны, но тот отказался. То ли горд был, то ли боялся, что свои же ренегаты за эти гривны и убьют.

Мы вышли! Котёл был только в нашем воображении. Противник прорвал фронт и тут же отступил. Начались длительные дипломатические переговоры, торговля, если честно. Меня это уже не касалось. Как только срок истёк, я вернулся домой. Хватило с меня морозов. В метрополии, конечно, жизнь тоже не сахар, но туалеты не во дворе и электричество есть, шесть часов в сутки. Алан остался, говорят, потом подорвался на мине-лягушке. Мартин перевёлся в боевые части. Даже прислал мне открытку! Другом назвал.

Сейчас, когда позорное бегство армии президент назвал продуманным отступлением, тема «Ледового похода» поднялась в цене. Я начал писать, несколько раз опубликовали в «Вестнике республики». Может даже памятник поставят, ха, безымянному и вымышленному пилоту геликоптера. Ещё пара номеров и пойду в комендатуру устраиваться, по политической части. Отказать не имеют права, плевать, наверное, в чай будут, но примут, станут улыбаться на людях и по имени, отчеству называть. А я буду жить, жрать, спать и знать, что всё это когда-нибудь кончится. И пусть президент храбрится, что сил хватит, сломали, мол, одну банду, разобьём и другую, но я не верю. Потому что меня самого давно уже сломали. И даже не тогда, когда я смотрел на красную коробочку и чувствовал, как седею, а после.

После того как семья обменялась подарками, женщина вернулась к нам. Снова бормотала. И вдруг я увидел в её руке что-то маленькое и блестящее. «Запал!» — испугался я. Но это оказалось всего лишь зажигалка, сделанная из гильзы. Я до сих пор ношу её в нагрудном кармане, хотя за всю жизнь не выкурил и одной пачки. Она подарила мне зажигалку! Не только мне, никто из нас не ушёл без подарка. Я смотрел на неё и чувствовал… не могу описать. Не имею права! Это измена идеалам Гардарики. После всего что мы причинили скифской земле… после того как грабили, убивали, насиловали, эта безымянная женщина сумела найти в себе великодушие. В тот момент я понял, что Гардарика обречена. И, несмотря на наши штыки, технологическое превосходство, политическое воспитание, они всё равно сильнее нас.