Все в этой музыке...

Весь день в голове зудели латиноамериканские ритмы. Настырно, освежающе и весело. Затем стихли, уступив место абсолютному спокойствию. Так всегда бывает за несколько минут до взрыва.

Хриплый голос, приглушенный кулисой, вывел из оцепенения:

— Мсье, ваш выход.

Ему ужасно тесно и душно во фраке. Должно быть, поправился… самую малость. Хотелось бы надеяться, что так. Что именно "малость".

Поудобней перехватил изготовленный на заказ "Мартин" и сделал несколько шагов. Те самые шаги, что отделяют тишину его мира от …

Шквал аплодисментов сдернул с души едва проницаемую кисею. И душа затрепетала, будто потревоженная птаха. Гордо расправила крылья, взлетела…

Оркестр за его спиной давно ждал. Дирижер замер…

Первое отделение…

И перевести дыхание. Послушные когда-то пальцы устало опустились на деку. Они совсем чужие сейчас. В них поселился бес, и имя его каждый раз звучит по-новому. Моцарт, Бах, Сен-Санс… мертвые люди. Но раз за разом чудесным образом бесцеремонно захватывают его душу. Подчиняют своей воле…

Первые ряды аплодируют нехотя. В глазах скука и вечное: "А ну, паяц, удивляй. За наши-то деньги…"

Так и быть, господа хорошие, сегодня обязательно.

Антракт.

Закрыть глаза на короткий миг и не видеть стройные ряды человеческих лиц. Чертов фрак, снять, что ли? Дышится с большим трудом. Сердце, стой…

Второе отделение. Паутина мелодии поймала и держит. А внутри тишина — полное, абсолютное спокойствие. Скоро все закончится. Терпеть…

И вдруг снова где-то меж ребер! Тада-да-тада-там, тада-да-тада-там… Танцующие полуобнаженные пары на морском берегу. Вкус мяты на губах, пот и солнце.

Он дожевал скучноватого Паганини, выплюнул и зажил новым ритмом. Звали его "Тико-Тико".

Начал тихо, в басу. Затем выплеснул краски и размазал по струнам. Чувствовал спиной недоуменные взгляды оркестра. Откуда?! Не должно… не положено… вот и партитуры, вроде бы.

Но было уже поздно, танец жил независимо от него.

И публике это нравилось. Заблестели глаза, дамские туфельки под стульями принялись отстукивать ритм.

Еще мгновение, и мелодию подхватили скрипки, затем вступил контрабас. Нахально вклинились духовые.

А первые ряды возмущенно следили за вакханалией звука. На лицах — твердое намерение потребовать возврата денег. Уголки губ опущены, шепот: "Совсем спятил! Верх вульгарности!"

Темный, почти непрозрачный коньяк плескался в стеклянные бока фужера. Горечь его уже не бодрила, приелась. Дивный вечер подошел к концу. Занавес.

Вялые мысли прервал звонок. В трубке женский голос. Боже, какой же у Люсьен приятный голос.

— Андрей…

— Тут я.

— Пришел господин Фюлле.

— Проводи его наверх, пожалуйста. И сделай нам кофе. Этот прохвост, пожалуй, так просто не уберется.

— Кофе с коньяком?

— Э, нет, коньяку, как раз, на сегодня достаточно.

В трубке звонкий смех.

— Поаккуратней там с ним.

— С кем, с Фюлле?

— С коньяком.

Воображение сразу нарисовало неприятный портретец. Фюлле — антрепренёр. Развязный тип. Мелкая сошка, однако, со связями и деньгами. Старается казаться другом, а у самого в глазах по пистолету. В его присутствии всегда тянуло проверить — на месте ли бумажник и часы.

Гость вошел в кабинет расфуфыренный, с букетом…кажется, лилий.

— Оставили бы внизу, у Люсьен. Ей по должности положено от мужчин цветочки принимать.

Фюлле немного смутился, но все же вручил букет и торжественно, с вымученным энтузиазмом произнес:

— Разрешите вас поздравить и поблагодарить — сегодняшний концерт… просто умопомрачителен! Публика бесновалась, я собственными глазами видел.

— Оставьте, пустое…

— Нет, правда, море людей. Пожалуй, столько бывает лишь на концертах поп-звезд. Да и то не у всех. Вы, не побоюсь этого слова, гений.

Андрею хотелось поскорей закончить, поэтому он решил сразу направить беседу в нужное русло.

— Делаю все, что могу. Так вы хотели поговорить о чем-то?

— Вас не проведешь, месье Андре, — Фюлле, оскалясь, поводил указательным пальцем перед лицом. — Гонорар и проценты по контракту уже перечислены на ваш счет.

— Благодарю, — Андрей коротко кивнул, понимая, что это далеко не все. — Выпьете?

— Не откажусь.

Андрей налил ему на два пальца коньяку, Фюлле пригубил и, зачмокав губами, продолжил мысль:

— И я… — он чуть запнулся. — И я смею надеяться на дальнейшее сотрудничество. Хотя понимаю, после сегодняшнего вечера трудно представить что-то более грандиозное. И мне, не скрою, приятно, что эта значительная веха вашего творческого пути не обошлась без моего скромного участия. А может статься, и самая значительная.

Антрепренер начинал раздражать.

— Самая значительная, говорите… — Андрей старался не выдать неприязни. — Вот это уж точно вряд ли.

Фюлле изобразил на лице приторную маску с легким оттенком недоверия.

— При всем уважении, дорогой месье Андре… Какой же из залов старого света смог вместить больше, чем пришло на сегодняшний концерт?

Стоило ли отвечать? Продолжать никому ненужный разговор? Однако Андрей сказал:

— О, это давно, в России еще стряслось. А зрителей было гораздо меньше, гораздо…

— Не могу поверить! Так сколько — пятьдесят тысяч?

— Нет же.

— Сто?

— Всего двое.

Хотелось отмахнуться от Фюлле, как от назойливой мухи.

— Ладно, вы, может, и не поймете. А я расскажу. Как-то удивительно хорошо сегодня. Да и Рождество. Вот бы еще и снежку, как у нас.

Вошла Людочка, или, как ее все здесь самонадеянно называли, Люсьен. Качнула бедрами не кокетства для, просто так уж была устроена ее точеная фигурка. Очаровательно улыбнулась Фюлле, поставила на стол чашки с дымящимся кофе. А Андрею шепнула:

— Не засиживайтесь допоздна, — и так же тихо незаметно удалилась.

Но к кофе оба не притронулись, не сговариваясь, выпили еще коньяку.

Наконец, Андрей вспомнил обещание и задумчиво спросил:

— Вот с вами бывало такое, чтобы жизнь вызывала только тошноту?

— Простите, особенности перевода… — виновато пожал плечами гость. — Но если я правильно понял, для этого есть психологи. Все можно исправить антидепрессантами.

— Наверное… — согласился Андрей. — У вас же здесь все на поток — и счастье, и боль.

По лицу Фюлле было заметно, что он уже слегка захмелел.

— Снова не понимаю, — чуть заплетающимся языком пробормотал он.

— Не понимаете, что ж… я тогда сидел в заснеженной беседке и играл. Что — не помню, да и разницы нет. Помню только, пальцы костенели, поэтому выходило через ноту. Идти некуда. А в душе ветер.

Фюлле не перебивал, скорее из вежливости и подобострастия, чем из интереса. А хозяин смотрел уже не столько на гостя, сколько в окно за его спиной, разглядывая первые звезды.

— Снег повалил сильнее, — голос Андрея вдруг изменился, в нем появилась хрипотца и глубина. — Будто чувствовал…

Фюлле безвольно помотал головой.

— Я уже решительно запутался… какой снег…кто чувствовал?

— Неважно. Это во мне коньяк говорит.

Он наполнил фужеры снова.

— Я играл тогда и думал: остановлюсь — умру. А потом появились они.

Тут Андрей надолго замолчал. Пауза затянулась, и Фюлле не выдержал:

— Кто "они"?

— Женщина с девочкой, все белые такие.

— Вы так красиво говорите…— деланно восхитился Фюлле. — Ангелы?

— Нет, в снегу с ног до головы, — хмыкнул Андрей. — Женщина стояла чуть поодаль, а девочка… она подошла поближе и слушала…слушала.

Фюлле внимательно смотрел в фужер с коньяком, как будто голос хозяина доносился оттуда. Андрей, не обращая на это внимания, продолжил:

— Потом она засмеялась, как-то плохо. Отчаянно, что ли, с надрывом. Я понял — она нездорова. Стала, жутко хохоча, водить руками по струнам, мешала играть… мне пришлось остановиться. И я не умер. А женщина попросила: "Простите, и…сыграйте еще, ей нравится". И я играл...долго...

Он прервался, допил залпом содержимое фужера. Посмотрел сквозь стеклянное дно на абажур люстры.

— В ту ночь я не находил себе места, — голос его потерял былую силу. — Стонал, скрежетал зубами. Отчего-то плакал. Наверное, потому что ничего не мог изменить. Взывал по очереди то к Богу, то к Дьяволу. Но никто так и не явился. Видимо никого не интересовало то, что во мне осталось. Я бы тогда с готовностью продал душу одному из них.

Тут лицо его просияло.

— Но к утру я все же нашел выход. Придумал, в конце концов, что продать. И не той безучастной всесильной парочке.

При слове "продать" Фюлле заметно оживился.

— Интересно-интересно, ведь русские славятся полным отсутствием предприимчивости…

Андрей грустно улыбнулся и спросил:

— Как вам кажется, сколько стоит моя жизнь?

— Ну… что вы такое говорите?

— Нет-нет, правда, вы же так любите оценивать людей по их счету в банке. Так сколько?

— Я отказываюсь… — помотал головой Фюлле.

Андрей махнул рукой:

— Ну и ладно, неважно.

К нему вдруг вернулись утренние краски и звуки солнечного пляжа. Подстегнули сердце, оно рванулось и застучало в висках.

А голос загрохотал:

— Так вот знайте, милейший мсье Фюлле, после того, самого важного в моей жизни концерта, я продал свою жизнь. Растранжирил, превратил ее в деньги. Всю, без остатка. Согласитесь, это разумно — отдать то, что не нужно вам, тому, кто в этом нуждается?

По лицу Фюлле ясно читалось, что он не понял и половины из вышесказанного.

— Для меня все слишком сложно сейчас, — пробурчал он. — Х-х-хороший у вас коньячишко.

Дикие вопли латино в душе Андрея сменились тихой рождественской мелодией — рассыпались серебристым дождем бубенцы и флейта. Казалось, по этому волшебному ковру можно ступать. Сделай шаг — и под ногами заскрипит, будто там свежевыпавший, искрящийся… и вкусный снег.

— Я, наверное, пойду, — решился наконец Фюлле.

— Ступайте, Людочка проводит.

— Кто?

— Ну, Люсьен по-вашему.

Девушка внизу подала гостю пальто и модное кепи. Фюлле завозился в прихожей, стараясь попасть руками в непослушные рукава. В конце концов, это ему удалось, и он сказал негодующе:

— Составили бы вы нам компанию. А то ведь, смотрите, до чего способны довести себя мужчины, лишенные женского общества. Да, коньячишко, определенно, первосортный.

Он доверительно наклонился поближе к Люсьен и громко прошептал:

— Между прочим, месье Андре тоже … слегка…

— Я вас не понимаю, — пожала плечами девушка.

— Рассказывает всякую чепуху… про Россию и концерт в заснеженном городе… про девочку с матерью… в общем, я не совсем понял. Должно быть, привиделось что-то. Ну, знаете, ведь бывает…

— Бывает, — кивнула Люсьен и добавила холодно: — Вот только правда все. Коньяк ни при чем.

— Интере-е-есно-интере-е-есно, — протянул Фюлле, алчно поглядывая на аппетитные прелести девушки. — И кто же она, эта девочка?

Люсьен, чуть закусив губу, ответила:

— Она перед вами.

Улыбка Фюлле стала рассеянной.

— А как же… Он говорил… о болезни?! Такое ведь почти не лечится… Или стоит неимоверно дорого, я даже не представляю…

— Вам пора, — напомнила Люсьен и подала Фюлле трость.

Он уже почти захлопнул дверь, когда за его спиной женский голос произнес… Каждый звук — ни капли фальши, чистый, будто нота из-под пальцев маэстро.

— Говорите, неимоверно дорого… Способность подставить плечо, если на лестнице в рай не хватает ступенек, бесценна.