Окно в лето
Все говорят Новый год, Новый год, а я не знаю, что это. Ни разу не встречал. Почему же, спросите, ты не встречал его? И я охотно отвечу вам — потому что не верю. Сказано, каждому воздастся по вере его. А я скажу — по безверию нашему уже воздается нам. Вот я двигаюсь по стреле времени, стремлюсь куда-то вперед и вверх. Слышите, как звучит — стремлюсь — стрелою мчусь; одной ногой в стремени, скачу по времени, другой — на стремянке, торчу во времянке. Но так почему-то всегда оказывается, что стрела эта именно торчит, а не летит. И торчит именно в… не важно где. Важно то, что вокруг все та же зима, белая и плоская, только цифры на календарях, кажется, другие. Хотя не уверен. Подозреваю, год, месяц, да и день всегда одни и те же, а цифры — это абстракция. Цифры можно подправить. Какой нужно, такой и будет год на календарях. Поразительно, если задуматься. Но я стараюсь не задумываться. Один мой знакомый, порядочный человек — живет в колодце теплоцентрали, сказал мне, что время вообще бывает двух видов. Одно из них настоящее, а другое — придуманное. Но какое из них истинное никто толком не знает, и поэтому есть не то опасность, не то надежда — настоящее время исчезнет, его отменят и забудут, и править миром останется иллюзорное, ненастоящее время. Я спросил, чем же различаются эти времена.
"Как, ты не знаешь?!" — в неподдельном изумлении воскликнул он и закашлялся. А потом, успокоившись, отдышавшись, почесал подмышку и добавил: "Ну да, не знаешь. Они различаются… много чем они различаются. Начать хотя бы с того, что одно из них — зимнее, а другое — летнее. Одно из них имеет отчетливый запах канализации… ну, это поначалу, потом запахи исчезают. Запахи исчезают, но холод никуда не девается, он заползает в самое нутро, в кости, а у кого есть душа, то и в нее тоже. В теперешнее — зимнее время — мы, порядочные люди, всегда рискуем потерять слабый огонь наших сердец. Мы гости в этом времени, оно чуждо нам, враждебно, оно умеет только одно — превращать нашу дряблую плоть в твердый камень. А второе — время свободы и беспечности, время милого дуракаваляния и блаженного ничегонеделания. Второе время — истинная наша родина, куда все стремятся. Но не все туда попадают".
И тогда я еще спросил, а какое же из них настоящее. Он погрустнел, проверил что-то буро-коричневым пальцем у себя во рту и сказал:
"Сдается мне, что первое".
Так я узнал, что пусть гипотетически, пусть в пространстве, так сказать, мнимых величин, но все-таки неким образом существует другое время — теплое, родное. И тут я задумался. Редчайший, можно сказать, уникальный случай в моей бессознательной жизни. И вот к чему привел этот процесс внезапного непроизвольного мышления. Я понял, чего мне не хватает. Буйства джунглей, ботанического безумия муссонных лесов, пальм, опутанных лианами, непролазных зарослей, огромных, диковинных цветков. Зеленого взрыва, жаркого шума, молодого огня; яркого, влажного, терпкого поцелуя тропиков. Я пришел в страшное, невыносимое беспокойство, и ходил в нем, словно в дырявой шубе. Я заглядывал в окна, я надеялся увидеть за ними лето — знойное, томное, истекающее потом и соком любви. А видел лишь половое бессилие климатических установок, видел прохладные отношения чуть теплых людей. И я прятался от них, проходя мимо окон, скрывался за нарисованными в воспаленном, горячечном воображении листьями — широкими, длинными, в прихотливых изломах и извивах, густо заполняющими очередную плоскость, на которой обрывался мой взгляд.
Поддельные календари уже готовы были услужливо поменять последнюю циферку в своих лживых датах, стрела времени вновь делала вид, что летит вперед и вверх, а я притворялся, что иду по ней. А на самом деле с самого утра ходил по улицам и пил ледяную жидкость, которую наливали мне веселые и глупые люди. Отчего же ты называешь их глупыми, этих людей, спросите. Резонный вопрос. Да вот от чего. Оттого, что они считают, будто жидкость эта поможет им оттаять, согреет их холодные зимневременные сердца. Но она — тоже обман, я неоднократно проверял ее действие на себе. Ее "живое тепло" — иллюзия; единственная реальность, которую жидкость дарит в неограниченных количествах — это тьма и забвение. Я даже стал подозревать, что между странными пробелами в моем существовании, в которых запросто мог кануть весь Новый год (со всеми старыми заодно), и подозрительным действием жидкости существует роковая, зловещая связь.
И тогда я сказал себе — уходи, оставь этих людей: порядочных и не очень, твердых и мягких, чуть теплых и совсем замороженных. С их поддельным весельем и неподдельным жлобством (люди меня поили, но денег на закусь не давали), с их мертвой живой водой, с их…
Но куда уходи? Где тот яркий, жаркий мир, о котором грезилось мне во время долгих ночных блужданий по заснеженному городскому пространству. Где он? Я свернул с какого-то главного проспекта на какую-то центральную площадь и…
Нет, это было не окно, а большой уличный экран, но в нем, за ним: "И как расскажу я тебе про тропический сад, про стройные пальмы, про запах немыслимых…", нет, не так, наверное, лучше это: "И перья страуса склоненные в моем качаются мозгу и очи синие, бездонные цветут на дальнем берегу". И бежала строчка по периметру экрана, деловито схватывая буйство красок: "…с нами в любую точку мира. Лето — круглый год. Чартерные рейсы…".
Я упал на колени — это было легко, после всей той обманно-огненной воды, которой меня пичкали с утра то здесь, то там на пустой желудок, и я заплакал. Мне стало невыносимо жалко… или жарко, и не важно: чего или от чего. Но я плакал, как ребенок, которому на утреннике забыли дать конфету, как ребенок, который вырос, состарился, потерял все зубы, а ему принесли ту самую, окаменевшую неподаренную конфету.
И вот я стою на коленях и плачу. Плачу не только глазами, но и ртом, носом, щеками и подмышками. Скоро мои слезы превратят площадь в каток. Утром сюда придут дети и найдут красный тулуп и шапку.