Подарок
— Тоже ручка порвалась? — спрашивает.
Роюсь в кармане, ищу пропуск.
Да, тебя, тебя спрашивает. Отвечай что-нибудь.
— Ага.
— Вы не первый такой. А что в сумке то? Пошире открой.
Открываю. Одежда в стирку, книга, сигареты.
— Ладно, проходи.
Хватаю картонную коробку двумя руками. Порванная ручка. Как же ты так, Санечка? Как же ты теперь с одной ручкой то донесешь? Да ещё и пьяный?
Улица. И сразу как-то свободно на душе, и при этом — гаденько. Это всё погода. Двадцать минут — и дома. Закуриваю. Надень шапку — простудишься.
Стой. Что-то из детства ведь, знакомое? Мамин голос. Да. Надень шапку, говорит, слышишь? Пыльный коридор, прихожая. В зале — бабушка с телевизором. Ты в этой куртке похож на медведя, говорит. Хлопаю дверью, и кубарем по лестнице вниз. Морозный ветер в лицо. Детство.
Санечка, не забывайся, тут дорога не близкая! А ты вон, смотри, пьяненький совсем.
Знали бы вы, дорогие мои, какая это радость нести подарок родной дочурке, когда она ждет тебя и любит! И порою глупость какая-то в жизни случится, в душе — словно кошки нагадили. И всё спрашиваешь себя: зачем? Вот это тело, эти мысли? А потом посылаешь всё к черту. А можно ведь ради неё? Подымаешь так голову к небу, смотришь туда и произносишь (не вслух, конечно): можно ведь ради неё?
Застывшее счастье на лицах. Стразы огней, безобразные дети, окон манящих тепло, в магазине — светло: вино и закуска, тяжёлая сумка — через плечо…
Кривые стихи полупьяного разума (надо ещё выпить!), кривая ёлка возле проходной. Звезда набекрень. Вокруг — предпраздничная суета. Люди. Спешат домой. Каждого кто-то ждет. Каждого кто-то ждет. Да.
И вот ты же рад сейчас, Санечка, ну признайся, рад, что и тебя дома ждут, что у тебя есть к кому вернуться, и свет в оконце дома твоего не гаснет с уходом твоим. Как хорошо, что ты есть на свете, доченька моя, ангел мой небесный, маленький эльф в зелённом платьице, чудо картавое. Ну, скажи рак. Отвечает: лак. Улыбка беззубая. Глаза ясные и голубые — как у матери.
А какие у тебя глаза, морда ты свиная? Пьяные. Отупелые. А лицо? Не брился уже дня три. А ещё морщины. Изжёванный временем. Внутри часики отсчитывают убегающие дни жизни. Тик-так. Кашель. Бронхиальные спазмы подступающей старости.
— Ба! Какие люди! — прёт прямо на меня. Лыбиться, смотрит маленькими глазками. Толстопузый Жук. Пожиратель детей. Тень Санта Клауса.
Жму руку.
— Третьим будешь? — оглядывается. Ждет кого-то. А вот и третий… Сморода, из-за угла. От жены сбежал, проказник. Сморода — ягода весенняя моя. За окошком тру-ля-ля. Чего-то там.
— Здорова, мужики! — тянет руку. Сияет. В предвкушении. — Ну что? Скинемся, кто сколько может? Я туда и обратно! Три минуты.
Объясняю: дома ждут, подарок дочурке, конфеты в коробке, ручка порвалась. Показываю. Извиняюсь. А у самого слюнки текут. Скотина. Ирод. Античеловек.
— Да ладно, Санечка. Мы же быстренько! — Жук-толстопуз с черными глазками. Потирает руки.
Скидываемся. Сморода растворяется в шумной толчее магазина. Вокруг люди — с подарками, с улыбками, спешат домой. Картинка в голове: жена на кухне готовит салат, фоном шумит телевизор. Лёля моя картавая, ангел мой беззубый, сидит у окошка, папу ждет. Волнуется.
Что же ты Санечка творишь? Плюнь ты на вино, на деньги, на Жука-искусителя, беги домой скорей, да гостинец не забудь!
Выходит Сморода. Довольный. Зовёт за собой. За домом скамейка синяя — помню. Как корчился в судорогах, как желудок свой опорожнял, в мольбах прося господа о прощении. Не хорошее это место. Тёмное.
Пьём вино. "Чудесный вечер" — нектар богов. Чуть лучше чем "На закате", но до "Бенефиса" ему далеко. На вкус как "У костра" — очень похоже, но дешевле и градус выше. А по существу один в один, как "Золотой букет" и "Фруктвейн" — фабрика та же. Эх, а душа просит портвейна, молдавского, как в старые добрые…
Жук приканчивает бутылку.
— Хорошо пошла, курва! Эх, хорошо! Прям разливается, разливается по телу!
В голове тепло, а в горле — противно. Мало. Скидываемся снова. Жук исчезает за углом.
Сморода рассказывает:
— Вчера: жена на работу, ребёнка в сад. А сам. Санечка, ты не представляешь! В магазин: два "Зимних шафрана", одну "Мелодию лета" и ещё бутылочку "Фруктовой фантазии". Пришел домой. И как дал коксу! Как дал коксу!
Смеётся. Как ребёнок, ну честное слово! Ах, а ведь хороший ты человек, Сморода, ей-богу, вот раньше всегда казалось — дерьмо, а сейчас смотрю-смотрю и понимаюсь — хороший. Каким-то внутренним светом сияешь, ну прям святой!
Из сумерек появляется Жук. Шатается, навеселе. Достаёт-показывает: "Черный рыцарь" — гадость растакая. "Бархатная осень" — что-то новенькое.
Холодно. Идем в подъезд. Выпиваем ещё. Темно тут. Опять лампочку выкрутили.
Пью с горла "Чёрного рыцаря". Противно, гадко, но пью. Прости меня, Лёля, ангел мой, ты просто маленькая ещё, не понимаешь почему, я бы тебе объяснил, я ведь умею объяснять, я ведь маме твоей тысячу раз уже объяснял, почему я не могу не пить.
Жук, Сморода, и Кузнечик тут, а ещё Бандаренко за собою притянули. Так выпьем же за! Так пусть этот год принесет!..
И, глядя на них на всех, мне вдруг стало нестерпимо больно, и я захотел сказать им: ребята, друзья, милые, родные, ведь мы все неправильно живём, ибо не ведам мы, что творим, ибо в вечной тьме пребываем, и глаза наши пеленой покрыты, всё рвемся куда-то, всё торопимся, то материальные блага копим, то духовные, а ведь нужно-то всего — остановиться, поглядеть, вот он я, вот мир, а вот жизнь во мне и через меня проходит. А надо просто быть, и видеть жизнь во всей её прозрачной глубине. Поймите же, милые, родные, мне так нестерпимо больно жить, и я не умею жить, и видеть всё то, что я вижу. Этот мир слишком ярок для меня, слишком сер и ярок, слишком зол и добр, и порою хочется уйти, понимаете, навсегда.
Голова кружится, мир кружится, а мы идем куда-то, с кем-то разговариваем, кого-то поздравляем. Выпьем же за то, что! Давай его сюда. Ну, а дальше что? А дальше — забытье.
Просыпаюсь. Где я? Сумрачная комната. Старая бабка с уродливыми руками вяжет носки. Пахнет ладаном и корицей. Сколько времени, спрашиваю.
Отвечают: без двадцати двенадцать. Сейчас президента смотреть будем. Как же это так? Какой президент? Ведь ещё совсем недавно…
Плохо мне, очень плохо. Шатает. Мутит. На что мне страдания эти, отец небесный? Дай мне только сил. Дай мне сил, молю…
Комната. Да, да, я помню, я был здесь раньше. Ничего не изменилось. Ничего никогда не меняется. И этот ковер на стене. И старый телевизор. Чёрно-белый.
Так странно, так необычно, но где-то за стеной играет, чуть фальшивя, фортепьяно. И странный свет струится из черного окна. И кажется там, за окном проносится жизнь, играя, переливаясь всеми оттенками, она движется из ниоткуда в никуда. Мне бы только встать, подняться бы только. Найти в себе силы, выпрыгнуть в это окно, что бы навсегда, безвозвратно.
Оглянись. Рядом Жук, жадно ест конфеты из коробки. Ты видишь это? Твои глаза видят это? Ест конфеты из коробки!
Твоей коробки.
Ах ты ж сволочь! Сука! Санта Клаус наоборот!
Выхватываю конфеты, толкаю тучное тело. Валится на пол, пузатый и старый. Дионис на пенсии.
— Да ты что, совсем ополоумел, алкоголик проклятый! — кричит, извивается, жаждет подняться. — Давно в дурке не был, упырь?
Воспоминания: тусклый свет, запах мочи, жадные взгляды в уборной. Крепкие руки санитаров.
Санечка, ну что же ты стоишь как столб?! Очнись! Вспомни: ведь Лёля твоя картавая, ангел беззубый, ждет тебя, места себе не находит!
Выбегаю. Громко хлопаю дверью. Кубарем по лестнице. Морозный ветер в лицо. Как в детстве.
Бегу через безлюдную улицу. Где же люди? Разбрелись по домам, закутались в уют, в тепло домашнего очага. Рядом родственники, родные…
Лицо Лёли перед глазами. Я обязательно успею, милая…
Успею. Бегу. Падаю-поднимаюсь. Рассыпал конфеты. Собирай-собирай. Скорей!
Со всех окон, со всех квартир звучит хор президентов, словно вездесущий многоголосый бог, что живёт в каждом доме, в каждом телевизоре, проявился из вечности небытия. Сложный был год, говорит. Невыносимый.
Вот он. Родной дом. Родной подъезд. Четвёртый этаж. Дверь. Квартира номер. Ключ в замок. Лёля моя, маленькая моя. У меня гостинцы тут!
Никого.
Темнота пустой квартиры.
Запах кошачьей мочи, с привкусом одиночества.
Да как же это. Как же это так. Обманули?
Слышишь? Куранты бьют. Да, да, это самое главное. Куранты. А за окном — жизнь. Нестерпимо больно.
За окном — свет.
Обманули. Дурак старый. Подарок этот… ручка порвалась.
Слезы. Кап-кап. Видишь? Окно.
Открыть и выпорхнуть.
Навсегда.
Безвозвратно.