Догони меня, если осмелишься
Догони меня, если осмелишься
Старый патефон играет Марсельезу.
Заезженная такая пластинка. У неё одна запись дублирована на обе стороны, но вторую Криворукий бережёт для особых случаев, не знаю уж каких... может просто до того момента, когда на этой кроме шипения окончательно ничего нельзя будет разобрать. Патефон Криворукий любит и страшно гордится, что именно он нашел его, увязавшись за искателями. Вождь говорит, что патефон — глупая игрушка, и лучше б Криворукий нашёл что-нибудь полезное, жратву например. Но в тайне тоже гордится, показывает его всем гостям, требует, чтобы Криворукий поставил пластинки. Криворукий отказывается, говорит, что на всех не напасёшься, но вождь грозно топает ногами, двигает бровями и заставляет-таки Криворукого. А всё потому, что патефон едва ли не единственный аппарат Тех, который исправно работает, нужно лишь покрутить ручку.
У Криворукого всего три пластинки: Марсельеза, которую он ставит в исключительно торжественные моменты, песни Утёсова, у которой на одной стороне "Раскинулось море широко", на другой "Ты одессит, Мишка" — её обычно ставят на похоронах или для очень важных гостей. И третья — с уроком итальянского языка, но не патефонная, а более новая, записанная на тридцать три оборота, из-за чего у нас она очень-очень быстро и смешно пищит какими-то нечеловеческими голосами. Криворукий долго не мог приспособить её в дело, пока наконец не решил ставить гостям не особо важным. А на законное: "что это за фигня?", он всегда невозмутимо воздевает палец к небу и говорит: "голоса Тех!". Не поспоришь. Вождь только закрывает глаза рукой.
Так собственно вот...
Та-та шш та-кх та-ташш-шшшшшш. Шипит патефон. Даже отсюда слышно.
Все уже собрались, и только я брожу кругами. Никак не могу решить, как мне поступить — как надо, или как правильно. Всю ночь не спал... да и не одну. Голова идёт кругом. Больше всего на свете хочется сбежать... вот только это совсем уж плохое решение, если сбегу, Криворукий свернёт мне шею, в самом прямом смысле этого слова. Да и ничего мой побег не решит, объясняться придется ещё больше.
Но искушение велико.
— А! Вот он!
Я едва ли не подпрыгиваю на месте, а Ивэн, злорадно усмехаясь, хватает меня за шкирку, легко, словно щенка, поднимает в воздух.
— Пошли!
Приходится идти, куда уж тут денешься.
Конечно, все уже давно собрались. Марсельеза доиграла, завод кончился, заново Криворукий ставить не будет, экономит. Все глядят на меня, кто с осуждением, кто... ну, в основном, конечно, с осуждением.
— Одевайся, — говорит Криворукий холодно, даже не интересуясь где я шлялся.
Вождь и вовсе не глядит в мою сторону, у него есть занятие поинтереснее. Иногда мне кажется — этот обычай сохранился лишь для того, чтоб наш вождь мог законно и безнаказанно пялиться на голых девок.
Молча натягиваю тяжёлый, укреплённый и огнеупорный костюм, увешенный, ко всему прочему, разномастным металлическим хламом, застёгиваю на все застёжки, напяливаю на голову шлем. Шлем — это хорошо, никто не увидит выражение моего лица. Я его сразу же и натягиваю, не дожидаясь команды, как остальные.
Бросаю быстрый взгляд на Данку, но даже под шлемом не могу на неё смотреть, боюсь раньше времени выдать себя. Глупо.
Какая же она красивая! Стоит, совсем не стесняясь своей наготы, спокойно, гордо, словно богиня, сошедшая к смертным. Она не крутится, как Стася, стараясь показать свои прелести во всей красе, в ней нет и капли того напряженного вызова, как в Леське...
Леська уже поняла, женщины сразу всё понимают. Она смотрит на меня в упор, плотно сжав губы, выставив подбородок вперед. Она ещё выцарапает мне глаза, или даже ночью придет и перережет горло. И будет права. Да и никто её не осудит. Я же пол года ходил за ней, рассказывал, как сильно её люблю. Она по началу не верила, но я убедил, я был чертовски убедителен, твою мать! Я и себя почти убедил. А потом понял, что зря старался. Ведь если сейчас назову не ту, если догоню, то обману ещё больше. И пути назад больше не будет. Пока смерть не разлучит нас.
Я всегда знал, что Данка не для меня, что мне её не догнать, но разве я смогу сейчас назвать не её?
Хватит.
Все уже готовы, стоят, ждут.
Холодно. Вон, по Аньке вообще бегают такие мурашки, что зубы сводит... или это у неё от волнения? Стоит ссутулившись, в пол оборота, плотно сжав колени, неуклюже, по-детски прикрывая ладошкой грудь, бледная вся, только уши горят... маленькая, тощая... Ивэн говорит — как мотылёк... "мой мотылёк", говорит он и счастливо улыбается. Вон как смотрит, аж завидно.
Я на Данку так смотреть не могу.
Вообще никак не могу. Стою, глупо таращась то на свои ботинки, то вообще неизвестно куда. Хотя казалось бы — такой случай! Пользуйся! Вождь, вон, пользуется. Да что там, все парни пользуются, даже Ивэн.
Мне её не догнать.
Каждый знает с пелёнок — женщину не догнать, пока сама того не захочет. Если, конечно, она не хромая. Попробуй, догони их, если у них форы пол поля, если на них ничего нет, а на нас тяжеленные костюмы, в которых и ходить-то удаётся с трудом. Вот сейчас как вспорхнут наши легконогие мотыльки, долетят до ручья, а потом уж мы за ними, потея и громыхая.
Что делать, женщин у нас втрое меньше чем мужчин. Не рождаются.
— Пришло время выбирать! — замогильно-торжественным голосом говорит Криворукий.
Вождь смотрит на него с плохо скрываемым раздражением, встаёт, разминая кости, и толкает долгую речь о том, что семья это ячейка общества и что важно сделать правильный выбор.
Чувствую, как по шее, из-под шлема, текут капельки пота.
— Потерпи, мой мотылек, — шепчет Ивэн почти неслышно, одними губами, — сейчас всё закончится.
Анька, конечно, не слышит слов, но понимает, чуть-чуть улыбается.
— Назовите имя! — наконец требует вождь.
Первый говорит Ивэн, и он называет Аньку. Кто бы сомневался.
— Данка! — гордо говорит Яруш.
Я знаю, никто не осмелится больше назвать её, никто не осмелится встать Ярушу поперёк дороги. Он сын вождя, высокий, сильный, удачливый... чего же ещё желать? Неужели Данка достанется ему? Он-то уверен в победе. Я украдкой, не удержавшись, смотрю на Данку, а она смеётся. Смеётся так, что меня бросает сначала в жар, потом в холод, и я понимаю — она не позволит Ярушу себя догнать.
— Данка! — говорю я, чувствую как голос дрожит.
Чувствую, как сердце гулко стучит в груди, ударяясь о ребра, пытаясь выскочить... как подкашиваются ноги. Как же я сейчас побегу? Посмешище. На что я надеюсь? Но от этого, произнесённого выбора, становится легче.
Долго, безумно долго тянется время, называют имена... целую вечность.
И вот наконец выбор завершён.
Первой бежит Анька. Всё так же безумно стесняясь, сжавшись в комок, прижав руки к груди. Как только она перебирается через ручей, осторожно перескакивая с камня на камень, долго высматривая куда поставить тонкую ножку... с места срывается Ивэн. Кажется, он бы мог нагнать её в три прыжка, но за ручьем замедляет бег. Все знают — догнать еще в поле не хорошо. Они почти идут — Анька впереди, он за ней. На границе, в прозрачных зарослях ракиты, он протягивает руку и легко касается её плеча. Анька останавливается, поворачивается, и прижимается к его груди. Ивэн заботливо укрывает её плащом. Потом, взявшись за руки, они у ходят в лес, у них теперь весь день и вся ночь до утра, по праву.
Зависть больно колет сердце.
И тут... случайно! мой взгляд касается Данки. И снова обжигает огнём. Она глядит на меня так насмешливо... и вместе с тем удивленно, с интересом. Или мне кажется? Она ведь никогда не замечала, меня словно не было вовсе, а тут вдруг... Просто не ожидала такой дерзости? Как я мог покуситься на неё?
Следующей бежит Леська. Она срывается с места и летит, сломя голову, в один прыжок перемахнув узкий ручей, даже не заметив преграды. Её тоже выбрали, не я, так другие... Леська — диво как хороша.
Потом Данка. Быстрой птицей, лучом солнца сверкнув... А мы с Ярушем за ней. Ну, куда мне! Яруш бежит легко, едва касаясь земли, кажется, тяжелый костюм совсем не мешают ему. Он скачет через ручей куда раньше меня. А Данка уже скрылась в кустах. Я знаю, что мне не догнать, я с самого начала знал. Но не назвать её имя значило бы... нет, я бы просто не смог. И пусть все смеются, пусть Леська приходит ко мне ночью с острым ножом. Мне плевать. Иначе я не мог. Пытался, но не мог. До последнего надеялся обмануть себя...
Я добежал до самого конца, до Волчьего Мыса, взмокнув, на трясущихся ногах, честно стараясь бежать изо всех сил. Ни Данки, ни Яруша здесь нет. Либо он догнал её и они ушли, либо...
Тонкая ниточка надежды, никчемной... тонкая ниточка ещё не оборвалась.
Я сажусь на землю, закрыв руками лицо. Здесь можно, здесь меня не увидит никто...
В деревню иди страшно. Если Данка там — значит у меня есть ещё год. Целый год пустых надежд и таких же пустых бессонных ночей... но он у меня есть. Если Данка не вернулась... Мне даже не хочется думать о том, что будет тогда. И как я буду после этого жить.
Тяжело поднявшись на ноги, иду прочь.
На пол пути, в траве, за кустами орешника я слышу... и сердце обрывается снова. Данка? Я не вижу их, но слышу неровное дыхание, шорох смятой травы, тихие сладкие стоны... Я стою, не в силах пошевелиться, вздохнуть, не в силах уйти. Данка? Я почти до конца верю, что это она. Я почти...
— Стася.... какая ты красивая, Стася!
Этот хриплый шепот возвращает меня к жизни. Она в ответ звонко смеётся, отвечает что-то, я не слышу... Стаська!
Как добрался до деревни я помню плохо, перед глазами всё темно, в ушах звенит тот смех.
Данка сидит на пороге своего дома... Легкомысленное жёлтое платьице с тонким пояском, в волосы по-девичьи, вплетены цветы. Яруш не догнал её. Она здесь.
— Что ж ты не догнал меня? — смеётся Данка. — Даже не старался?
Я не могу ей ответить, прячу глаза. И понимаю, что она едва ли не впервые говорит со мной.
За углом, в тени моего дома, ждет Леська. Её тоже никто не догнал. И в её руке сверкает нож.
Я останавливаюсь, она подходит ко мне. Молча.
И так же молча, без единого звука, бьет по лицу. Яростно, по-мужски, разбивая губы. Я не могу даже вздрогнуть, словно что-то застыло внутри.
Нож она все ещё сжимает левой рукой, правая ладошка покраснела, дрожит... наверно до ломоты в костях. Леська смотрит на неё, кусая от обиды губы. Потом поднимает взгляд на меня. Я молчу. Она тоже молчит, долго молчит, пытаясь сама найти ответ в моих глазах. Тот ответ, что позволит ей наконец убить... или простить.
— Я убью тебя, — одними губами, почти неслышно, шепчет она.
Я медленно расстёгиваю и стаскиваю через голову давно не нужную огнеупорную куртку с тяжелыми пластинами, покорно развожу руки. Убивай. Я уже понимаю, что она не станет этого делать, хотя действительно очень хочет. Мне всё равно.
Её губы дрожат, но она их сразу поджимает. Нож тоже дрожит и падает к ногам.
— Ты её любишь? — сейчас голос звучит громче, но кажется совершенно чужим, безжизненным, не похожим на прежнюю Леську.
— Да, — говорю я.
Она вздрагивает, дёргается и снова резко бьет меня по щеке. И тут же сама вскрикивает от боли. В тёмных глазах выступают слезы. Очень хочется ей что-то сказать, но слов не найти.
— Как ты мог! — всхлипывает она. Подбородок дрожит, дорожки горячих слез на щеках, от дикой гордой кошки нет и следа.
— Прости. Я обманул... предал тебя. Я сам хотел в это поверить, я старался... Но если бы я там назвал тебя, то обманул бы ещё больше.
Кровь с разбитой губы капает мне на рубашку. Я не чувствую этой боли...
Леська поворачивается и уходит. Стиснув зубы, оттерев с глаз слезы, гордо вскинув голову, с прямой спиной.
Вот и всё.
А у меня ещё год. Целый год до следующей осени, до следующего праздника. Год надежды и год жизни.
* * *
Старый патефон играет Марсельезу. Шипит нещадно, я с трудом разбираю слова.
— Не надо... — тихо говорит Данка, пока я натягиваю костюм. — Ещё не поздно, выбери другую.
Я мотаю головой.
— Не могу.
Криворукий грозно шикает, разговаривать сейчас не положено.
Целый год я старался завоевать её сердце, что только не делал, что только не говорил, какие только подарки не дарил. Но не вышло. Сначала в её словах я слышал лишь усмешку, потом сожаление и даже жалость, потом раздражение. Она не позволит себя догнать. Она не смотрит ни на кого, ей никто не нужен. Яруш плюнул, сегодня он назовёт другую, и будет счастлив.
А я не могу.
У Ивэна и Аньки родился мальчик, и полугода со свадьбы не прошло. На все косые взгляды они лишь улыбаются и пожимают плечами — да, так не положено, но какое это имеет значение?
Леська тоже недолго оставалась одна, девка она красивая, вон, одна грудь чего стоит...
— Тебе её не догнать, — тихо говорит Криворукий.
Я лишь фыркаю в ответ. Ну и что? Свой выбор я сделал уже давно.
— Назовите имя! — торжественно объявляет вождь.
— Данка! — кричу я.
* * *
Старый патефон шипит что-то неразборчиво, Марсельезу наверное, что же ещё... выбор у нас не большой.
Сегодня я это сделаю! Обязательно сделаю.
В этом году я больше не тратил времени на всякие глупости, не пытался ей понравится — что толку. Весь этот год я бегал. Каждый день, а точнее даже каждую ночь. Кое-как удалось уговорить Криворукого одолжить мне защитный костюм, чтобы привыкнуть к нагрузке. Первое время всё тело болело, утром встать не мог... потом привык. Бегал от дома до оврага, вокруг деревни, до дома Криворукого, что в стороне у леса, по лесу до самого Волчьего Мыса.. Потом и этого мне показалось мало, стал вешать на спину мешок с камнями, докладывать всё больше и больше.
Всю осень, всю зиму и всю весну. По грязи и по сугробам, утопая по колено. День за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем. Всё остальное давно потеряло смысл, теперь у меня только одна цель, и я её добьюсь. Я упрямый. Данка будет моей. Отступать поздно.
В деревне сначала смеялись надо мной, потом перестали. Стали косо поглядывать.
Ну и пусть.
— Зря ты так, — Криворукий качает головой, задумчиво трёт переносицу.
Руки у него действительно кривые, кости вывернуты, пальцы скрючены — врожденный дефект.
— Да что ты в этом понимаешь! — обижаюсь я.
А Криворукий не обижается.
— Уж побольше твоего, — говорит с усмешкой.
Таким, как он, жены иметь нельзя. Раньше их вообще убивали при рождении, чтоб не плодить, уж слишком много уродов было... но Криворукому как-то удалось выжить. И не просто выжить, он теперь едва ли не первый человек в деревне, после вождя, конечно. Головастый мужик, на все руки мастер... Так вот сейчас уродов не убивают, просто запрещают заводить семью.
Я вздыхаю.
— А что мне делать?
— Забудь, — говорит Криворукий холодно.
— Тебе легко говорить!
Разве я могу её забыть? Я не Яруш! Он не стал дважды ломиться в закрытую дверь и выбрал другую, месяц назад у него родилась двойня, две девчонки... бывает же такое! Счастливый ходит. Да и Леська, вон, с каким пузом...
А я бегаю каждый день.
— Зря ты, — говорит Криворукий. — Если попытаешься взять силой, она тебя убьёт.
Я только ухмыляюсь в ответ.
— Дурак, — с чувством говорит Криворукий. — Чего ухмыляешься? Для чего их раздевают? Что бы ты на голые титьки слюни пускал? А? Разве не видишь отметины? Она феникс, причем уже один раз горевший. А может и не один... Сожжёт. Тебя-то не жалко, девку жалко.
Но я даже слышать не хочу. Пусть феникс, видел я... но зря что ли мы такие костюмы носим? Я её догоню.
— Назовите имя! — требует вождь.
Я называю.
И бегу за ней. Без тяжёлого рюкзака за спиной удивительно легко, ноги сами несут меня. Догоню!
Вижу, как она бежит по тропинке впереди, едва касаясь ногами земли, словно летит... Но и я всё ближе и ближе. Еще немного и я смогу схватить её! Данка быстро оборачивает через плечо и я вижу в её глазах страх. Ближе!
Нужно успеть! До Волчьего Мыса осталось совсем ничего...
И тут она спотыкается о торчащий камень, едва не падает, кое-как удержавшись на ногах. Но время упущено и я успеваю схватить её за плечо. Данка дёргается, брыкается и всё-таки вырывается.
— Нет! — вскрикивает она.
— Не убежишь!
Убежит...
Осталось несколько шагов.
Успеваю схватить, когда Данка уже одной ногой ступает в воду. Волчий Мыс... Я хватаю, тяну к себе что есть силы, ещё не понимая, что опоздал. Она падает, и я подминаю её под себя. И тут же на нас захлестывает волна.
— Отпусти! — кричит Данка.
Я нехотя разжимаю руки, она дёргается, отползает подальше от меня и от берега. Набегающая волна едва не накрывает её с головой.
— Ты никогда меня не догонишь, — всхлипывает она, растирая слезы по лицу. — Никогда! Не смей! Хватит...
— А ты молодец, я в тебе сомневался!
Криворукий стоит на пригорке, держа карабин на сгибе локтя.
— Думал, забудешь про правила, — ухмыляется он. — Хотел уж стрелять.
Я хмуро поджимаю губы, встаю, стаскиваю шлем с головы.
— У тебя же нет патронов! Сам говорил.
— Для такого дела найдется.
* * *
Патефон играет Марсельезу. Красиво, чисто, просто удивительно... это Криворукий наконец решил поставить на новую сторону, старая окончательно стёрлась.
Недавно узнал, что у Криворукого есть имя. Данка зовет его Лёша... кто бы мог подумать.
Весь этот год она старалась не попадаться мне на глаза. Не ходить одна.
Весь этот год меня старательно отправляли куда подальше — в экспедиции искателей, на охоту, просто с какими-то делами в другие деревни. Везде, куда только могли.
Весь этот год...
Да что там...
Данка стоит прямая и гордая. Такая красивая! Четвертый раз. Молоденькие девчонки рядом смотрятся почти неуместно, какие они женщины, так... Ещё не доросли.
— Только тронь её, — говорит Криворукий проникновенно, — твой труп даже не найдут.
Я ему верю.
Данка белая-белая, словно снег, ни кровинки на лице. Только в глазах горит пламя. Она не позволит себя догнать.
Она — пламя. Феникс.
Никогда раньше не видел, как это бывает.
— Данка! — кричу я.
И мы бежим.
Да... Она впереди, а я за ней. Я знаю, что в этот раз удача мне улыбнётся, иначе не может и быть! Я чертовски хорошо бегаю. В этот раз! Хватит.
Стоит лишь руку протянуть! Схватить, сжать, повалить на траву.
Данка кричит. И тут же вспыхивает у меня в руках. Меня обдает нечеловеческим жаром.
Она горит по-настоящему, волосы, кожа. Она кричит, теперь уже не от страха, от боли...
И страшно мне.
Я не выдерживаю, отпускаю.
Не могу.
Стою, смотрю, как дурак, не в силах помочь... Не знаю, как помочь. Ведь не этого я хотел.
Я знал, что так будет, но... не думал...
Первым успевает Криворукий, быстро подбегает, накрывает её плащом, тушит. Потом ещё долго сидит, прижимая к себе, баюкая, словно ребёнка.
Если феникс сгорит, то потеряет память, уйдёт... Помню, как охотники нашли Данку в лесу, пять лет назад. Она тогда шла, натыкаясь на деревья, не понимая куда и зачем, даже говорила с трудом. Потом, постепенно, всё наладилось. Говорят, ей тогда повезло, что всему научилась заново, что восстановилась. Могла бы остаться словно растение на всю оставшуюся жизнь, её бы и кормили из ложечки... Тогда обошлось.
А теперь...
Данка рыдает, уткнувшись Криворукому в плечо.
* * *
Старый патефон играет "Раскинулось море широко". Пластинку с Марсельезой я разбил вчера, вернувшись из долгого похода. Несколько месяцев дома не был.
Данка смотрит на меня и улыбается.
Нет, не то что бы улыбается, но уголки губ подрагивают. И блестят глаза. Того огня в них нет, она спокойна. Волосы уже заметно отросли, топорщатся смешным ёжиком, ей даже идет.
Сегодня последний, пятый раз, когда она должна прийти сюда. Если пять лет подряд женщину никто не может догнать, она выбирает себе мужа сама. И я даже знаю, кого она выберет. Да что уж, все знают, только делают вид, что ничего нет...
А Данка стоит голая и с огромным пузом. Ничуть не смущается. Да, это не положено. Да, это сурово карается по закону. Но вождь теперь Яруш, а он уверенно, без тени иронии говорит: "Подумаешь, располнела чуть-чуть. Хочешь беги, не хочешь — нет."
Я-то хочу. Все ещё хочу.
— Я не побегу, — спокойно говорит Данка, поглаживая живот. — Если хочешь, бери меня прямо тут.
За спиной Криворукого стоит Ивэн, за эти пять лет ставший огромным, словно скала. У Ивэна в руках карабин. Заряженный, я даже не сомневаюсь.
— Назовите имя! — говорит Яруш.
— Данка! — говорю я.
А потом поворачиваюсь и иду прочь.
Каждый знает с пелёнок — женщину не догнать, пока она сама того не захочет.