Даже если на это уйдёт вся моя жизнь

Да был ли мальчик-то?

Может, мальчика-то и не было?

М. Горький "Жизнь Клима Сангина"

Лёгкий шорох шин, урчание мотора, плавное усыпляющее покачивание. Из динамиков льётся тихая, печальная мелодия. Слова сначала разбираю с трудом, но музыка мне нравится, и я прислушиваюсь: "Наша вера безнадёжна и темна, а участь наша незавидна. И всё равно есть место волшебству — я вернусь... ". Закрываю глаза, через минуту открываю. Деревья летят мимо широкой пёстро-зелёной полосой. А над их тёмным размытым краем висят

Сижу на крыльце деревенского дома, подо мной холодные и твёрдые доски. Пальцы теребят раздавленные тёткины шлёпанцы, колено стукается о влажный бок бидона с водой. Где-то смеются дети, во дворе у соседей скулит и гремит цепью собака, вдалеке гудят машины. Может, и наша там — тоже гудит. Я уже не плачу, только всхлипываю иногда и судорожно вздыхаю. Они приедут. Обещали приехать. Обещали.

молочно-белые, вспученные облака. Песня закончилась. Следующая слишком быстрая, непонятная, её заглушают голоса. Родные, прекрасные, лучшие на свете. Но сейчас они беспокойны, раздражены, они спорят о чём-то. Голоса не дают окончательно уснуть; тревожные, царапающие нотки выводят меня из дремоты. Тревога заполняет салон машины. Опасность. Страх. Темнота.

Смотришь из темноты, смотришь молча, неотрывно. Будто обвиняешь. Будто я ошибся где-то. Но я не совершаю ошибок. Даже если совершу, то сам исправлю. Не смотри так!

Вновь открываю глаза. Прозрачный, ветреный день. Вокруг простор, светлый и прохладный. Огромное, облачное небо, насквозь прошитое веером солнечных лучей, летит, кренясь, к горизонту. А навстречу ему летят деревья, кусты и пыльная дорога, и смешные, редкие домики вдоль неё. И я в шортах, в сандалиях, тоже лечу, мчусь со всех ног. На ходу размазываю слёзы по щекам. Я боюсь опоздать. Но вот и тётин дом, тётя стоит у калитки, огромная шляпа-панама скрывает её лицо в тени. Она что-то говорит мне, но я не слышу, бегу дальше — к машине. Та уже заведена: глухо рокочет и нетерпеливо выбрасывает облачка сладковатого газа. Уже готова забрать родителей, увезти их! Сильные руки подхватывают меня под мышки, отрывают от земли, несут куда-то вверх. Колется отцовская щетина. Вот я снова на заросшей лопухом и подорожником обочине. Лицо мамы, близко, она улыбается, но в уголках глаз слёзы, я вижу. Утыкаюсь носом в полу её плаща, вдыхаю запах, словно хочу запомнить его, хочу надышаться им на всю оставшуюся жизнь. Хлопают дверцы, машина угрожающе рычит, помигивая красными огоньками. Покачиваясь и виляя, выруливает на дорогу. Вот и всё. Меня оставили здесь одного, на этом пустом и холодном просторе. Оставили и не вернулись. Никогда.

Закрываю глаза и открываю вновь. Белёсое небо — бескрайнее и плоское. Оно всё ближе, до него можно достать рукой. Приближаясь, небо не растёт, а уменьшается, сжимается, приобретает прямоугольную форму. Надо мной висит чистый лист, лишь по краям белизна нарушена тонкими жилками трещин и налётом пыли. С трудом поворачиваю голову — сонное тело плохо слушается. Справа — зашторенное окно, слева — дверь, прямо — письменный стол. Со стола глядит угловатым чёрным оком открытый ноутбук. У двери большое настенное зеркало прячет в студёной глубине старые тени. Моя комната. Всё на месте. Или?.. Вот именно — или. Каждый раз такое чувство, будто чего-то не хватает. Кажется, что-то вынули, унесли из окружающего мира. Так оно и есть. Но, надеюсь, унесли не отсюда. Не из моей комнаты.

Сажусь на край дивана, потираю лоб — в зеркале, за струями зеленоватого стекла, тоже происходит неясное движение. О чем же я забыл на этот раз? Интересно. А впрочем, не важно. Позже вспомню. Раз стёрлось из памяти, то, значит, всё получилось. Значит, стёрлось из жизни.

Память. Фактически это и есть мы. Теряя память, мы теряем себя. Да, да, конечно. Но только ли себя? Случай, воспоминание о котором утрачено, — он был или нет? Когда осталось только смутное чувство сродни дежавю; когда в голове лишь неясный намёк на происшествие, то можем ли мы быть уверены, что происшествие действительно имело место? А вдруг ничего и не было? Просто обрывок сна, промельк непойманной мысли, мимолетная тень на лице и всё. Пустота.

Ты ведь знаешь — кто я? Ты так смотришь, что иногда кажется… но нет, нет. Невозможно. Позволь, всё же представлюсь, так будет удобнее. Я — мастер пустоты. Иными словами тот, кто умеет забывать. Забывать по-настоящему. Я стираю лишние, неверные штрихи с листа жизни. Убираю посторонние линии. Вот только, что остаётся на их месте…

Наверное, это тяжело — так неотрывно, с неослабевающим вниманием, смотреть. Давай-ка я расскажу несколько историй. Надеюсь, они немного развлекут тебя. Можешь ничего не говорить. Впрочем, ты никогда ничего не говоришь. Только молча смотришь. Ну, теперь ещё и послушай. Итак, история первая.

Та записка, в шестом классе. Я дал её Марине — девочке, с которой сидел за одной партой. Когда она решала задачки по математике, то всегда жевала прядку тёмных, непослушных волос. Руки её были вечно исцарапаны котами; помню, я провёл пальцем по одной такой длинной царапине на тыльной стороне её ладони. Легко-легко, едва касаясь вишнёвой полосы влажной подушечкой. Соседка посмотрела на меня как-то странно, сквозь ресницы, и спокойно сказала, чтоб я больше так не делал — царапина ужасно болючая. Тогда я и подкинул записку, в которой, как честный мужчина, предлагал дружбу. Марина записку прочла, спрятала в портфель и закусила самую длинную и изжёванную прядку. После большой перемены все девчонки в классе хихикали, поглядывая на меня. На уроке я получил пять записок — в них мои одноклассницы просили, чтоб я предложил дружбу и им. Марина делала вид, что она тут ни при чём. Уши мои горели, я с трудом дождался конца уроков. Больше всего на свете я желал, чтобы история с запиской была только моей фантазией. Дурацким сном. Ничем.

Когда пришёл домой, то завалился на диван, уставился в потолок и стал шептать: "не было, ничего не было". Но бумажка с моими каракулями настойчиво маячила перед внутренним взором. Тогда я наоборот, стал вспоминать, как писал, подправляя скачущие буквы, прислушиваясь к колотящемуся, словно у пойманной зверушки, сердцу. Потом представил, что стираю послание волшебным суперластиком — сначала текст, а затем и саму бумажку. Мне это ужасно понравилось — почему-то воображать процесс стирания оказалось очень приятно. Я так увлёкся, что не заметил, как уснул. А проснувшись, не мог вспомнить, что же так выбило меня из колеи. Двоек вроде бы не получал, от старшеклассников тоже никаких неприятностей не припомнилось. Но что-то грызло меня, не давало покоя. И я вспомнил записку. Нет, слово "вспомнил" здесь не подходит. Так, припомнил что-то. Как будто дело это произошло не сегодня, а год назад.

Тебе интересно? Молчишь. Смотришь. Мне почему-то хочется всё выболтать, выложить, растрепать. Слушай, слушай дальше.

О записке, повторюсь, я помнил очень смутно. Вроде бы после того как познакомился с царапиной на руке Марины, я и хотел написать. Но не решился. Сидел смирно, выполнял задания, отвечал на вопросы учителя.

И в то же время я не мог отделаться от чувства, что записка всё-таки существовала. И повлекла за собой весьма неприятные последствия. Странно, правда?

На следующий день я вошёл в класс с некоторым волнением, сам не очень понимая, из-за чего должен волноваться. Но всё было как обычно. Никто не проявлял к моей персоне повышенного внимания. Марина тоже, ни словом, ни взглядом не показала, что помнит о моём послании. Я не вытерпел и спросил её сам. Спросил, конечно, осторожно, мол, что было в записке, которую она вчера получила. Моя соседка нахмурилась, потом пожала плечами и сказала, что никаких записок не получала. Конечно, Марина могла хитрить, играя со мной в свои девчоночьи игры. Но вела она себя так, словно бы и вправду вопрос огорошил её. В общем, я решил тогда, что записка мне приснилась. Хотя чувство, что писал её, усиливалось. Со временем восстанавливались новые детали. Картинка в голове складывалась более полная, более чёткая. В итоге я вспомнил все обстоятельства этого загадочного дела и запутался совсем. Если я её писал, то почему все так быстро забыли об этом, если не писал, то откуда у меня такие ясные, подробные воспоминания? Тогда вопрос остался без ответа.

Да, забыл сказать, после того, как я с упоением стёр воображаемую записку из памяти и счастливый уснул, мне приснился очень странный двойной сон. Я одновременно засыпал на заднем сиденье машины и плакал на крыльце тётиного дома. Потом мои родители уезжали, а я оставался с тётей. Эта история, с родителями, очень грустная, я оставлю её напоследок. А сейчас история номер два.

Когда началась моя учёба в университете, тётка пообещала, что если окончу первый курс без троек, то поеду вместе с ней в тур по Европе. Ни она, ни я за границей ещё не были, но очень хотели побывать. Однако если тётка такую возможность себе обеспечила, то я ещё должен был доказать своё право на прогулку в тени Эйфелевой башни. Первую сессию я не заметил. Когда экзамены закончились, обнаружил, не без удивления, что в зачётке стоят только требуемые "хор" и "отл". Ко второй сессии я подошёл в более сознательном состоянии. Усердно готовился, посещал консультации и всё отчетливее понимал, что не тяну, не успеваю, не справляюсь. Я стал нервным и мнительным. Мне казалось, что преподаватели ко мне придираются больше, чем к другим студентам. Началась летняя сессия. На экзамены я приходил невыспавшимся и оттого невнимательным. Я путал даты и страны на истории, формы глаголов на английском, но правдами и неправдами вымучивал заветные четвёрочки.

Последней в расписании стояла информатика. К ней я был готов лучше, чем к другим предметам и мог чувствовать себя относительно спокойно. Однако нас напугали, что испытание будет не по традиционным билетам, а в форме компьютерного теста. Перед экзаменом я всю ночь корпел над шпаргалками и пришёл в учебный кабинет с разбухшими карманами и тёмными кругами под глазами. Я почти не видел вопросов на экране монитора; чувствовал, что разбит, что не здоров, но упрямо шуршал бумажками, выискивая нужные ответы. Доцент Леонтьев, наш преподаватель, стал подозрительно часто останавливаться у меня за спиной. Предупредил, если ещё полезу под стол, он меня выгонит. А потом у меня из брючного кармана выпал целый ворох бумажек. Одногруппники похмыкали, повздыхали, кто сочувственно, кто злорадно, и вновь уткнулись в мониторы. Леонтьев недрогнувшей рукой вывел в моей зачётке размашистый "неуд" и указал на дверь. Мечта о Европе растаяла с равнодушной жестокостью пустынного миража.

Дома, лёжа на диване, глядя в потолок, я ожесточённо стирал гневную подпись преподавателя информатики, стирал, бумажка за бумажкой, свои шпаргалки, рассыпавшиеся по полу компьютерного класса, стирал саму память о двойке.

И опять был сон из детства, а когда я проснулся, то обнаружил в зачётке напротив соответствующей графы пробел, то есть пустое место. Да-да. Кажется, ещё в самом начале тестирования я почувствовал себя не очень хорошо. Подозвал преподавателя, тот скользнув взглядом по моему бледному, полуобморочному лицу, пробормотал: "Придёте с другой группой" и отпустил на все четыре стороны. Я выбрал сторону, в которой находился мой диван, благополучно добрался до него и вот уже полдня пребываю с ним в полной гармонии.

Но смутно чувствовался какой-то подвох, мерещились некие белые прямоугольнички, легко выпорхнувшие из рук и улёгшиеся с тихим шелестом на пол. Постепенно всплывали всё новые детали, и к вечеру я был уверен, что схлопотал двояк. Однако все шпаргалки остались при мне. А ведь я помнил (помнил!), что, по крайней мере, половина их предстала пред ясны очи Леонтьева. Он, брезгливо скривив губу, потребовал убрать мусор. И убрать не в сумку, а в мусорное ведро. Что я и сделал.

А может, преподаватель поставил "неуд" в ведомость, а в зачётку забыл? А я по странному выверту памяти и воображения, решил, что помню, как он делал запись в зачётной книжке? Странно. Странно! Я вновь впал в тревожное состояние. Но на следующий день в деканате подтвердили: всё правильно, ведомость по информатике, такой-то — "не явился на экзамен". И вот тогда я задумался. Что же это такое — память? Что я помню по-настоящему, а что придумал? Всплыла записка из шестого класса. Тогда-то и вкралась шальная, совершенно несерьёзная ещё мысль — а вдруг я особенный, вдруг я умею изменять своё прошлое?

Через три дня я пришёл с параллельной группой, сел рядышком с тихим очкастым ботаником и во всём следовал его торопливым советам. Сдал тест на твёрдую четвёрку. Через месяц мы с тетей любовались стриженой зеленью Версаля.

Да, я обещал рассказать о родителях. Хотя… что тут рассказывать. Мне было пять лет, я рос болезненным ребёнком. И меня отвезли на лето в деревню, к сестре матери. Я никак не хотел отпускать родителей, рыдал и просил, чтоб меня взяли с собой, в город. Но они меня, естественно, с собой не взяли. Помню, сидел на крылечке, вытирая слезы, и смотрел на громады облаков, наползавших на небо. Родители попали в аварию недалеко от деревни, лишь выехав на автостраду. Умерли сразу. Меня воспитала тётка. Она переехала в город, поселилась в нашей квартире и потратила свои лучшие годы (она часто так говорила) на меня. Когда я выучился, тётя вернулась в свой дом, в деревню. Изредка она заезжает, иногда звонит. Я никогда больше не был в её деревенском доме. О том, что тётя полтора десятка лет жила со мной, заменяя мне и мать, и отца, напоминает теперь только старинное зеркало на стене. Зеркало она перевезла сразу, как переехала в город, а вот обратно забирать не стала. Как-то раз тётя сказала, что в нём остались отражения моих родителей.

Вот и вся история. Не думаю, что она тебе понравилась. А если ты её знаешь… В любом случае прости, я должен был её рассказать.

Странный сон о машине-крыльце повторялся всякий раз, когда я пользовался открывшейся способностью. Я научился стирать кусочки бытия, которые мне не нравились; всё смелее и искуснее подчищал историю жизни. А ты всё чаще обнаруживал себя. Я знал о твоём присутствии по холодку на затылке. Этот взгляд преследовал меня в путешествиях по прошлому. Преследовал всё настойчивей, становясь всё тяжелее и пристальнее, наливаясь холодной молчаливой силой. Да кто ты?! Выступи из хаоса бликов и теней, выскользни из замусоленной колоды памяти!

***

Наконец-то отпустило. Память возвращается, очень хорошо. Ероша волосы, прошёлся по комнате, вновь уселся на диван. Так, значит, Пал Палыч. Старый лис. Мясистое красное лицо, тёмный алкоголический нос в синих прожилках, простодушно-хитроватый взгляд чуть прищуренных глаз. Голос с уютной хрипотцой, шумное дыхание астматика. Я давно подозревал своего старшего компаньона в махинациях, но чтоб так нагло и бесстыдно хапать! Оказывается, он временно выводил мои активы из игры, прокручивая их через надёжных людей в банке. Но это только цветочки. Пал Палыч беззастенчиво пользовался общими прибылями, чтобы покрывать убытки в своих неудачных проектах. Переводил, якобы от нас обоих, мои деньги на счета подставных фирм, а потом выполнял липовые работы по договорам с этими фирмами. Но... если б только это, если б только…

Я бы забыл кое-что нужное и кое-что ненужное, и все мои финансы вернулись бы. Что-что, а забывать я научился качественно. И вообще, свои люди, — как говорится, — сочтёмся.

Сегодня утром я обнаружил в кабинете компаньона первую редакцию устава нашей компании. Там в качестве соучредителей двое: Пал Палыч и мой отец.

А ещё в сейфе нашёлся пожелтевший от времени, подробный план какой-то местности.

Я сидел в кресле Пал Палыча, сыпал пепел на красное дерево его стола и изучал план. Головинское… так называется деревня, где живёт тётка. Вот отворот с шоссе на просёлочную дорогу, ведущую к деревне. Помню, помню пёстро-зелёную полосу за окном и неподвижные облака. А вот второй выезд, обведённый бледно-красной ниточкой выцветших чернил. Это выезд на другое шоссе, проходящее южнее деревни. А почти сразу за отворотом — мост, и у моста — крестик, теми же чернилами. Чтобы это значило? Кто делал пометки и зачем? Если карта лежит в сейфе Пал Палыча, то не значит ли… А куда, собственно, ведёт эта дорога? Я полез в интернет, шоссе номер такой-то, оно вообще мимо города. Ага, километрах в сорока от Головинского по этому, южному шоссе, находится Елизарово, а там база отдыха нашей компании. Де-юре собственность фирмы, а де-факто — вотчина Пал Палыча. И тогда, двадцать с лишним лет назад, если не ошибаюсь, уже была его вотчиной. То есть отца вполне мог пригласить к себе друг-компаньон. Провести время на лоне природы. Но отец доехал только до моста, а что конкретно произошло там — на мосту — вопрос. Честно говоря, никогда не интересовался. Почти уверен, ни свидетелей, ни других потерпевших там не было.

Я курил, ронял пепел на стол и складывал паззлы в картинку. Почему он не уничтожил эти старые бумажки? Ведь бомба же! Хотя, что по этим жёлтым листам можно доказать? Смешно. Но зачем он их сохранил? Зачем взял меня в свою (после смерти отца) фирму, дал неплохие бонусы, а потом сделал компаньоном? Может, таким странным боком повернулось чувство вины Пал Палыча? Может быть. Не знаю, не знаю.

Но, кажется, теперь я знаю, что же хотел сегодня стереть. А вернее кого. Неужели?.. Кровь прилила к лицу. Ох… Нет, не может быть! Я уничтожил Пал Палыча? Исключил из списка живых и, вообще, когда-либо живших на Земле? Но ведь человек — это не отметка в зачётной книжке. Сколько людей: родственников, друзей, сотрудников теперь резко изменили свою жизнь? Представить трудно. Нет, не мог я уничтожить его — это просто не в моих силах. Но даже то, что пытался — ни в какие ворота не лезет. А вдруг он и вправду исчез?! И что тогда…Ох-хо!

Тугой ком подкатил к горлу, рот наполнился горькой слюной, я зажмурился и сглотнул. Перевёл дыхание. С трудом поднялся. Стены комнаты качались и плыли. Я кинулся к столу, застучал ящиками, судорожно стал вытаскивать какие-то бумажки. Их оказалось немного, и нигде ни одного упоминания о моём компаньоне. О компании тоже ничего не было. Я оживил ноутбук, тот же результат. Потыкался по комнате в поисках портфеля, но не обнаружил его. Должно быть, оставил в машине. Ах, нехорошо. Были ли у меня дома документы с работы? Теоретически могли быть. Ну хоть самые незначительные — бланки какие-нибудь, старые отчёты. Хотя твёрдо я не помнил. Это понятно, когда что-нибудь стираешь, память о стираемом объекте возвращается не сразу и не в полной мере.

Так что же… Я остановился напротив зеркала и взглянул в него. Я стёр и компаньона, и компанию? Но ведь её основал не он, вернее, не только он. Я перевёл взгляд на старое фото, висевшее рядом с зеркалом. Свадебное. Родители тут моложе меня; смотрят из своего счастливого прошлого, улыбаются. Вы, только вы неизменны в моей памяти. Вы — маяк, который светит мне сквозь десятилетия. Непроизвольно стал сравнивать черты своего лица с отцовскими. Мы похожи. Только подбородок у меня не такой волевой. Моё лицо тоньше, длиннее. А так, сходство заметно. Такой же правильный, строгий нос, те же настороженные бледно-голубые глаза, тонкие ироничные губы.

Вдруг я услышал шум за дверью, кто-то вышел из туалета, спустив воду. Отчётливо прозвучал детский голос: "Мама, мы пойдем гулять?". Женский голос ответил что-то неразборчиво. Я похолодел. Ну да, конечно. Как я мог… Зоя… Лёня… Сердце забилось бешено, дико; перед глазами заплясали мелкие мутноватые светлячки. Так, всё хорошо. Всё в порядке. Они здесь, я их помню. Сколько лет Лёнечке? Четыре или пять? Пять. Или… Шатаясь, я сделал несколько шагов до дивана и повалился на него. Мою жену зовут Зоя, у неё тёмные волосы, глаза… какого цвета у неё глаза? Так, возьми себя в руки! Многие мужчины забывают, какого цвета глаза у их супруг и сколько лет их детям. Но ты ведь помнишь! Прохладные поцелуи той осенью, когда вы познакомились. И блеск её глаз, и прерывистый шёпот. Или это было не с ней? И не с тобой? А сын? Помнишь, как подбрасывал его, плачущего, к небу. А как он бежал по пыльной дороге, и тётка стояла у калитки в своей огромной, размером со стадион, панаме… нет, не то! О, Боже! Я сжал виски пылающими ладонями, я хотел раздавить череп, выпустить память на свободу, размотать её, словно киноленту. Вновь подсел к ноутбуку. Должны сохраниться какие-нибудь фотографии. Мы много фотографировались. В Париже, например, у Триумфальной арки, в Лувре; тётя фотографировала... Где, да где же они?! Постой-ка, вот текстовый файл, "о жене и сыне". На белом листе три строчки: "У моей Зои густые тёмно-каштановые волосы, глаза карие, тёплого, орехового оттенка. Лёня — сынок, похож на меня как две капли воды. Он ещё ходит в детский сад, но уже хорошо читает. По выходным мы гуляем с ним в парке". Странно, зачем это я писал. Если боялся их стереть, то ведь и файл бы тогда не сохранился. И сколько же ему лет? Пять? Или уже шесть исполнилось? Но раз текст сохранился, то, стало быть, всё в порядке? Да и с чего бы им исчезать. Какое отношение они имеют к Пал Палычу. Но почему меня так трясёт? Неужели я не вспомнил чего-то важного?.. "Береги мою Зойку…" — чей это одышливый шепоток? Ерунда! Мои родные здесь, в соседних комнатах. Перепугался чего-то. Надо завязывать с уничтожением прошлого. Как бы не погубить ненароком настоящее. Вероятно, появились новые, незнакомые мне, побочные эффекты. Похоже, информация иногда исчезает только из моего бедного мозга, но, хвала небесам, сохраняется в жизни.

Из коридора послышалось шлёпанье босых ног. Смолкло у двери. Я сидел беззвучно, сердце гулко бухало в груди. Шлёпанье возобновилось, шаги теперь удалялись. За стенкой приглушённо забормотал телевизор. Что они там смотрят? Я уставился на дверную ручку. Встань, открой дверь. Ты глава семьи или безвольная, перепуганная тень? Выйди, обними жену. Подойди к ней сзади, чмокни в шейку, она это любит. Ущипни липкую от сластей щёку сына. Давай! Выйди! Выйди из гроба, Лазарь!

Преодолевая ватное онемение всех членов, поднимаюсь и одеревенело двигаюсь к выходу. На полпути останавливаюсь. Точно! Как сразу не сообразил. Надо найти номер Зои в телефоне. Телефон на столе. Одним прыжком достигаю стола, грабастаю мобильный. А… как она у меня записана… вечно забываю… должна быть в последних входящих-исходящих. Не то, не то. И почему все звонки такие старые? Последний был позавчера. Чёрт! Да где же она?! Лезу в "Контакты", номера и имена скачут перед глазами. Нет, так не найду. А вот тёткин номер. Повинуясь неосознанному желанию услышать хоть какой-то надёжный, верный голос, нажимаю на "вызов". Гудок, ещё один.

— Дорогой мой, что случилось?

Голос тётки грудной, чуть дрожащий, с пришепётыванием — к старости у неё осталось маловато зубов. Она немного взволнована. Ну да, ну да. Ведь я почти не звоню ей. Всегда она беспокоится, как у меня дела.

— Тёть Валь, всё хорошо. Решил позвонить, узнать, как ты.

Недоумённое сопение в трубку.

— У тебя точно всё в порядке?

— Да! Да. Я звоню… слушай, а Зоя с Лёней…, — выжидающе замолкаю.

Опять пауза. Молчу, чувствую, как капелька пота стекает по носу.

— Что? Я не поняла? Какая Зоя?

Отнимаю трубку от уха. Тёткин голос озабоченно пищит:

— Что случилось? Какая Зоя? Ты почему молчишь? Ответь…

Отключаюсь. Пространство вокруг распадается на мириады порхающих бабочек. Их трепещущие крылья осыпаются ворохом теней и бликов. Время застывает гигантской стеклянной каплей; в искривлённой тусклой поверхности — десятки далёких, смутно различимых лиц. Они растворяются, тают, тонут в зеленоватой толще. Вновь всплывают, собираясь в едва различимые образы. Марина, закусив прядку, задумчиво смотрит на меня. Доцент Леонтьев поглядывает исподлобья, прижав зачётку, словно подраненную птицу. Заговорщицкий шепоток Пал Палыча: "Что, у тебя с моей Зойкой серьёзно?..". Нет, не то; неправильно что-то с Зоей и с Лёней, да и с самим Пал Палычем. А что правильно? Что вспомнить? Кого? Вот отец подбрасывает меня к бело-голубому небу, губы его улыбаются, а глаза смотрят холодно, внимательно, неотрывно. Звучит тихая мелодия, едва слышны слова припева: "Даже если на это уйдёт вся моя жизнь…". Взлетаю в холодную, прозрачную высь и растворяюсь в ней, исчезаю. Мелодия остаётся.

Телефон дрожит в руке, песня растёт у меня на ладони. Тётя. Прикладываю аппарат к уху.

— Дорогой мой, что…

— Тётя, вспомни, пожалуйста. Вспомни точно, где разбились родители? Очень надо. Они разбились на мосту? Когда ехали в Елизарово? Так ведь?

Молчание. Слышится только хриплое старческое дыхание.

— Елизарово? Не знаю про такое. Они ехали обратно, в город. Прямо на выезде в них и врезались.

Опять молчание. Тётка всхлипывает.

— Как они тебя с собой не забрали, радость мою. А то бы и тебя…

Опять всхлипы и шмыганье.

— Ты так просился с ними. Прямо криком кричал. Ревел. На дорогу падал, говорил: "Заберите меня от этой злой тёти!". Плечо так сильно о камень ушиб, что мама хотела тебя обратно в город отвезти, в больницу. Но Слава настоял, чтобы оставили. Спас тебе жизнь, отец-то. А Веру, лапушку мою, не уберёг.

— Спасибо.

Я не узнал свой голос, не узнавал лицо в зеркале. Невнятное, искажённое лицо с бледно-голубыми пристальными глазами. Кто ты? Почему так смотришь? Как ты похож… Но ты не отец, нет! Ты не имеешь права… Но ты и не моё отражение. Нет-нет, ты — другой. Ты пришёл из тех пауз, лакун, что слились в одно унылое, бесконечное молчание. Родился из неисполненных желаний, непреодолённых трудностей, несовершённых ошибок. Из тех областей бытия, которые остались только смутным и неверным воспоминанием. Твой подбородок ещё слабее моего, а глаза совсем блёклые, выцветшие. Как у старика. Но ты не отец мне, а скорее сын.

Знаю, что сейчас скажешь. В чём обвинишь. Дескать, нет у меня ни жены, ни сына, и не было никогда. Я их выдумал, чтобы заполнить ту великую пустоту, которую сам же и сотворил внутри себя. Я стирал память, стирал события, якобы исправляя ошибки, но не мог заменить их ничем, кроме бездействия, пассивности, вялости. Пустоты становились всё больше, пробелы пугали меня, и я придумал яркую, увлекательную имитацию жизни. Прямо как в телесериалах, к которым пристрастился от безделья. Нет у меня ни бизнеса, ни счёта в банке, ни машины. Хитрого компаньона-тестя я придумал. И как лихо закрутил сюжет: старый друг, предавший отца, жена — дочь кровного врага, месть, пропавшие родные, отчаяние. Ха-ха, хо-хо! Гадость!

Вот что скажешь. А мне нравился этот мыльный пузырь. Я так наслаждался своей радужной иллюзией. И всё-таки стёр её.

— Но, позволь, — спрошу я, — а что же было правдой? Что не иллюзия?

— Правда в том, что ты нигде не работаешь, ты сдаёшь две комнаты родительской квартиры симпатичной молодой семье: пара твоего возраста и мальчишка-дошкольник. На выручаемые средства живёшь в третьей, дальней, самой маленькой комнате. Выходишь из неё крайне редко, только в магазин, да ещё к квартирантам, посмотреть сопливую мазню очередного дурацкого сериала.

Правдой является то, что ты мог спасти родителей…

— Что? Нет! Ведь я был ребёнком! Что я мог?

— Ты и сейчас можешь. Всегда мог. Ты постоянно возвращаешься в их машину, в те, последние секунды. Тебя тянет туда. Тогда, в тот ветреный, облачный день ты настоял на своём. Родители взяли тебя и повезли обратно в город. После аварии ты не умер, хотя и был близок к этому. Выходя из комы, предпочёл забыть последнюю поездку. Ты вернулся на тётино крылечко и тихо там плакал, разглядывая облака.

— Но что я могу сейчас?!

Вопрос остаётся без ответа. Отражение молча глядится в меня. Всколыхнутые было тени, вновь скрываются под стылой, темноватой гладью.

Насвистывая памятный печальный мотив, сажусь на кровать. Ложусь на спину, гляжу в потолок. Вновь начинать с чистого листа. Дыхание успокаивается, мышцы расслабляются.

Я вернусь. Стану забывать — день за днём, шаг за шагом. Пока не сотру всё. Под конец забуду, что родители погибли. Вероятно, это запустит каскад других случайностей и ошибок, включит иные причинно-следственные связи, но дальше всё пойдет своим ходом. Пап, мам, я не знаю, что будет дальше. Зато ясно помню, что было. И обещаю — я вернусь. Даже если на это уйдёт вся моя жизнь.