Голубое и зелёное
Миловидная девушка — того возраста, когда глаза сияют, а походка легка, когда платье вдруг становится в пору, и из нескладного, веснушчатого подростка возникает сказочная красавица — легонько постучалась в двери.
Двери находились в стволе трухлявого дуба; а дуб примыкал к пещере — противной, тёмной и страшной. Тут жила колдунья.
И к ней мало кто решался придти.
Но она-то решилась!
Девушка была прекрасна, как сама Ирландия. У неё были волосы цвета осеннего клёна и кожа, что светлей алебастра. Губы её, полные и чувственные, манили. Она была грациозна и легка, словно танец листьев в объятиях шаловливого ветерка. Платье на ней было роскошное, небесно-синее; и шёлк оттенял её чарующие глаза — один зелёный, а второй голубой.
Никто не ответил на стук, и тогда девушка легонько толкнула двери; со скрипом и стоном, они отворились. И, подобрав подол, гостья вошла в колдовское обиталище.
Вошла и замерла в восхищении.
Ох, сколько там было всякого!
Камин, что щерился погнутой решёткой; над ним были нарисованы большие глаза. Казалось, он распахнул рот и вознамерился съесть нахальную девочку. Вязанки сушеных трав, что свисали с потолка. И антрацитово-чёрный кот, что безмятежно дрых на столе.
Но взгляд её притянуло другое.
Баночки и колбочки, реторты и флакончики — синие и жёлтые, красные и зелёные. Целые шеренги, роты и армады скляночек! Они теснились на полках: пробирочки стояли стройные, тонкие, как Алиса, дочь сапожника; а фиалы — пузатые, как Мелисанда, у которой весь нос в прыщах и две косички.
Кейлин так засмотрелась, что и не заметила, как в комнате оказалась Ведьма.
Грбатая, носатая, на щеке — бородавка, космы седые, а взгляд такой, что и не захочешь, а подпрыгнешь! Увидела Кейлин — и вздрогнула, помотала головой, словно отгоняя наваждение.
— Чего тебе, маленькая негодница? — проворчала. — Никак умом ошиблась, дверью заблудилась?
А Кейлин на ведьму и не смотрит, колдовские зелья её взгляд приковали.
— Ой, как здорово! — говорит она. — А научите меня, бабушка, такие зелья тоже варить! Страсть как хочется!
А декокты и микстуры-то яркие, разноцветные. Словно радуга, как блики солнца на воде. Сияют, переливаются. Не может девушка от них взгляда оторвать.
— Ещё чего, — неожиданно рассердилась чародейка. — А ну-ка, иди, проваливай, куда шла! Ишь чего восхотела, шалопутка!
— Ой! — сказал Кейлин. — Ой.
И только тут посмотрела на колдунью.
"Ну и носяра у неё, — думает Кейлин. — Ведьма, а какая вся некрасивая! Ух, если бы я была ведьмой! Ух!"
Потупилась девушка, оторвала взгляд от ведьминого носа: смотреть так пристально — неприлично! По делу всё-таки пришла.
— За помощью я к вам, бабушка, — почтительно поклонилась. — Авось не прогоните сироту безродную, горемычную.
— Так ли уж сирота? — усомнилась Ведьма в её словах. — И то правда, маменьки с папенькой у тебя нет, доля твоя горькая. Только вот сдаётся, лукавишь ты: Синеад с Файоной любят тебя, во всём балуют, души не чают.
— Ого, да и вы и правда всё про всё знаете! — выпучила глаза Кейлин.
Стоит, ресницами хлопает.
— Клянусь Адской Сворой, хочу и я ведьмой быть!
Ох, и рассердилась на неё старуха, ох, и взбеленилась.
— Проваливай отсюда, — говорит, — паскудство мелкое! А то, как натравлю на тебя водяных лошадок-людоедок, да эльфов, что до прекрасных девушек охочи, да весь Неблагой Двор!
Попятилась Кейлин. Страшно ей стало.
Ведьма-то маленькая, а как разозлилась — так будто и больше стала. Глаза огнём полыхают, волосы над головой поднялись, будто змеи, светом комнатку озарило, потусторонним, нездешним.
Напужалася Кейлин!
Мочи нет.
Упёрлась деррьером в двери, а ручку-то и повернуть забыла. Сердечко в пятки ушло, там трепыхается, горемычное. Ножки подкосились, упала на колени, а слёзы-то как и хлынут! Сидит, ревмя ревёт, в три ручья заливается.
— Тьфу на тебя, — сердито стукнула старуха по полу клюкой. — Не плачь, дура мелкая. В брачный возраст уже вошла, красавица писанная, семнадцати лет, а сама ещё — дитя дитём! Зачем пришла, сказывай.
— Так я это, — робко протёрла глаза кулачками девушка, — Стыдно мне. Сказать стесняюсь. По личному вопросу.
— Ишь ты, слова какие знает, — восхитилась колдунья. — Мала ещё… личное иметь. Так и быть, помогу чем смогу. Слово моё крепкое, чародейское. Излагай уже, что за горе там у тебя, малолетнее?
— Грудь не растет, — пискнула гостья, и сама от испуга рот ладошками прикрыла.
Ведьма поперхнулась, закашлялась.
В три погибели согнулась, засмеялась.
Словно ворона раскаркалась. На клюку опирается, остановиться не может.
— Вам смешно, — разозлилась девушка, — А мне горе горькое! У Созанны, во какие… орудийные башни, во!
И она изобразила руками два нехилых кувшина перед собой.
— У Нуалы грудь — как холмы в Корке! У Дервилы — как хлеба буханки! И Бернард на них засматривается, и Гаррет! И даже Джерард, у которого волосы цвета вороного крыла, а ноги — самые быстрые во всём Гэлуэе, пялится на эту сиськастую распутницу!
— Ох, вот оно как, — сказала Ведьма. — Джерард, говоришь. Так уж и быть, помогу я тебе.
Отвернулась она от Кейлин, на полках что-то рассматривает. А зелья-то — зашевелились, развеселились, забренчали. Подпрыгивают на полках, позвякивают. Прямо карнавал какой-то, да с музыкой. Протянет ведьма к ним руку — а они убегают, пихаются, теснятся, на другой край полки устремляются.
"Ах, вы негодяи, ах вы, мерзавцы", — Ведьма ругается.
И вдруг — цап! И схватит с полки флакончик.
"Ан нет, крылышки золотоглазки, это от поноса хорошо", — бормочет она. Да, велика наука зельеварения, загадочная. Ох, как бы хотелось Кейлин ей обучится!
— Ах, вот ты где, маленький паршивец! — наконец подцепила волшебница с полки маленький фиал.
Ясный, яркий, как море, голубой. Чистым сапфиром зелье светится. Подала его Кейлин. Бережно девушка взяла его, сверкающий — словно голубой огонёк у неё в руках.
— И что с ним делать? — спрашивает
— По две капли перед сном, — строго-настрого наказала ей старушка. — И только до дня Святого Патрика. А то гляди, выростут у тебя такие… как у Бебхинн — вперёд перевешивать будут.
— Ай! Нет! Таких мне не надо!
Весело Кейлин, смеётся она. И с чего она решила, что Ведьма страшная? Добрая она, просто немного ворчливая — ну да, старики все такие. И помочь помогла, и всё-всё про неё, горемычного подкидыша, знает. Ну, не удивительно ли?
И вон как смотрит на неё — тепло, ласково.
И глаза у неё, такие…. Красивые. Странно, что она это только что заметила.
Один зелёный, второй голубой.
***
"Выросла моя девчушка, выросла".
Садится за стол Каели. Кладёт голову на узловатые руки. Тяжёлой стала она — на плечах не удержать. Семнадцать лет промелькнуло — как один карнавал. Словно танец на вечеринке у Медб. На волшебном балу эльфов. Кажется, лишь ночь танцевал — а уже и вся жизнь прошла.
Как славно, что не в неё уродилась Кейлин. У неё-то, безродной, и гоблины были в роду, и Фир Болг. Откуда ей нос-то такой достался? А Кейлин — вся в того юношу, что она повстречала в холмах. Как его звали? Кажется, Тэмлейн. Ох, как красиво он был тогда — и волосы золотые, и глаза цвета ноября. И на свирели играл, не хуже чем сам Флейтист, и губы у него — слаще мёда.
До сих помнится, как утонули они в траве, а вверху было небо — синее, как мечта. А глаза у Кейлин — её, колдовские, самые настоящие. Ох, и ведьма бы из неё получилась, ох, и кудесница!
Но огонь так больно кусает за пятки, так больно.
Каела помнила, как племена Дану впервые приплыли в Ирландию. Как истребили они Фоморров и Фир Болг. Как крестил зелёную Тару святой Палладий и Патрик.
Впервые её пытались сжечь в 1578-ом.
А несчастного Ахмада всё-таки сожгли.
Не удалось ей спасти его. И если бы не искусство великого Скомунда, коего шотландцы почитают под именем Майкла Скотта, гореть ей в алом пламени ещё тогда. Уже сколько веков прошло — а всё прихрамывает на правую ногу. Конечно, когда она была молода, это было почти незаметно, но вот сейчас… чёртова клюка!
Тэмлейн любил её.
Хотя, она конечно, тогда не была такой старухой, как сейчас! Шаг её был лёгок, голос звонок, а смех — весел. Волосы подобны золоту, что струится по ветру. Красавицей была, первой красавицей во всём Гэлуэе! Ну и что с того, что нос крупноват, да ещё чуть-чуть прихрамывала на правую ножку? Зато ножки были чудо как хороши!
Каели помнила этот день, как сейчас.
Она шла со дня Святого Колубма, в красном платье, после гуляния. Платье струилось, как жидкий огонь, обнимало её алым пламенем. Тэмлейн встретил её у опушки. Он был похож на вечного Энгуса Мак-Ока — символ плодородия, любви и рассвета. Вечного Мак-Ока, что родился от союза Неба и Земли.
И когда он опустил её в изумрудную траву, он сам стал солнцем, Светлым Дагдой, а она Боанн — Великой Богиней. И родится от этого союза могло лишь нечто прекрасное. И она родилась — её Кейлин.
Она была последней, седьмой её дочерью.
А ведь ни одна ведьма не пожелает родить Седьмую.
Ибо тогда уходит вся её сила, и переходит к наследнице, а сама ведьма начинает хиреть и стариться. А ведь родилась Каели одновременно с Тутанхатоном, и может ли жить она без колдовства? Останутся ли прекрасными её ножки, коль им уже без малого две тысячи лет? Не увянет ли роза её губ? Не потухнет ли пламя волос?
Многие ведьмы выжигали своих дочерей, вытравливали, пили смертельные зелья. Но как она могла? Ведь это была Кейлин, её Кейлин, её малышка.
И вот состарилась Каела.
Не глядят ей больше вслед мальчишки, не уходит она каждые десять лет, чтобы жить в другой деревне. Чтобы люди не судачили, что она не стареет. Ушла она в пещеру, подобно старому троллю, состарилась, отцвела. Нет больше той красоты, что некогда озаряла Ирландию. На протяжении многих веков.
Некогда все были кругом влюблены в неё — а те, кто не желал, того приворожила. Ныне никому она не нужна. Страшная, некрасивая, словно огородное пугало, доживает свой век. Лишь изредка придут к ней безграмотные крестьяне, да девочка попросит приготовить любовное зелье. Порчу снять, боль унять, да зуб заговорить — вот и все её развлечения. А ведь некогда она плясала с прекраснейшими из королей на пирах богини Медб!
Зато Кейлин, девочка её, растёт и растёт. Как прекрасна она, до чего счастлива. Синеад и Фаона любят её, как родную. Своих-то детей нет у О’Лири. Налюбоваться на могут на дочурку.
А Кейлин вся сияет. Хорошеет день ото дня.
Изредка поглядывает в хрустальный шар Каела, любуется на Кейлин. Как больно, как тяжко, что нельзя навестить её! Кто бы принял к себе ведьмину дочку? Да никто! Сожгли бы её, спалили, да развеяли прах по ветру. Деточку её, ненаглядную.
Так и живёт Каела.
И не жалеет она. Не жалеет молодости своей, колдовской, безумной. Не жалеет что руки её — все в паутине вен, старые, дряблые. Не жаль ей роз на щеках. И не жаль ей пунцовых губ. И никогда — никогда! — не коснётся она дочери своей. Не отдаст ей силы своей. Пусть она уйдёт, растворится, утонет в зелёных холмах. В холмах что насыпаны над полями битвы эльфов и фоморров. Уйдёт в Царство Подземное, к Крому Могильному, и двум Воронам его.
Пусть не коснётся Кейлин огонь.
Огонь, что так больно кусает за пятки.
Второй раз её пытались казнить в 1661-ом, под именем Флоренс Ньютон. Правда, было за что — она ведь порчу и вправду, наслала. Ох, и не без греха была Каела, не без греха. В третий раз её приговорили к году тюрьмы — и четырём стояниям у позорного столба. Все эти случаи есть в анналах Ирландии — и так забавно читать про саму себя.
Но огонь её преследовал и до этого.
Задолго до того, как Ирландия стала зваться Ирландией…
Ни за что и никогда не пожелает она дочери такую долю. Танцевать с эльфами, собирать золотосвечник и омёлу, и целовать прекрасных принцев — и стоять на кострах, кричать, когда с живой сдирают кожу, протыкают руки, чтобы убедиться, не ведьма ли ты.
"Будь счастлива, Кейлин, моё огненноволосое и разноглазое сокровище. А мне уже осталось немного".
"Не вспоминай про меня".