Гуро-гуру

Посвящается

С.Г.Б. — с извинениями;

Г.Л.О. — с уважением.

 

Раннее утро. Проснувшийся Сурья-солнце весело подмигивает сквозь листья, гонит с травы ни в чем не повинную росу. Толстое дерево бодхи кряхтит, нежится в теплых лучах. В его ветвях утренний птичий гвалт: пернатые соседи опять чего-то не поделили. У подножия среди торчащих корней неподвижно сидит человек. Глаза полуприкрыты, на губах слабая улыбка. Ветер шевелит длинные, давно не чесаные волосы. Одна из маленьких птиц-скандалисток слетает вниз, на плечо сидящему. Пытается склевать с кожи мошку. Она не боится человека, он сидит здесь по птичьим меркам уже так долго, что почти стал частью дерева. На днях к нему наведывался дятел, искал, слушал, не копошатся ли под корой жуки. Жуков не оказалось, и расстроенный дятел улетел.

Вдруг птичка насторожилась. Огляделась тревожно, а затем метнулась обратно под защиту ветвей. Приближалось что-то плохое. Ветер качнул листья и тоже замер. Наступила странная, неестественная тишина.

Хрустнули ветки под уверенной ногой, — из чащи вышел человек с небольшим мешком в руках. Впрочем, человек ли? Острые уши, темная, почти черная, кожа. Желтые, звериные глаза. Пришелец остановился в нескольких метрах от аскета и с ухмылкой поклонился ему.

— Здравствуй, царевич. Все молчишь? И правильно. Если болтать с каждым встречным, Нирвана обидится и не пустит.

Гость с удовольствием посмеялся собственной шутке.

— В общем, так, — продолжил он, — у меня послание от господина Мары. Он признает свое поражение. Тебя невозможно сбить с пути. И пускай тебе достанутся Вечность и Истина.

Аскет все так же слабо улыбался и смотрел сквозь пришельца.

— Однако, — с улыбкой сказал гонец, — раз уж ты ушел из своего царства, оно тебе больше не нужно. И господин Мара решил взять его себе. Понял, да? Ну все, прощай, крепкого тебе здравия, царевич.

И, ухмыляясь, гость развязал мешок. На траву выпала голова. На мертвом лице — запечатленное страдание. Несмотря на следы разложения черты вполне узнаваемы. Ветер очнулся и подул, чтоб поскорее прогнать с опушки невыносимый запах.

— Это тебе подарок на Просветление. От моего господина, — хмыкнул гонец.

Он за волосы поднял голову на вытянутой руке и с деланой грустью сказал:

— Бедный Шуддходана! Я знал его...

Затем расхохотался:

— Великий Мара хотел тебе прислать такие же подарки и от жены с сыном... Но решил оставить. Как сувениры.

Еще раз хохотнул напоследок, бросил голову и повернулся, чтобы уйти. Шаг, другой. Порыв ветра подтолкнул его в спину, и третьего шага не случилось. Тело больше не повиновалось гонцу. Холодные пальцы впились ему в затылок. Резкая боль пронзила все тело гостя, а его бешеный крик согнал с дерева бодхи птиц.

— Передай Маре, — сказал аскет и закашлялся — сказывались многие месяцы молчания.

— Так вот, передай Маре... — и снова голос изменил хозяину.

— Я все передам, господин, — залепетал гонец, — все, что нужно, вы только скажите!

— А впрочем, — не слушая, проговорил человек, — я сам ему передам.

И сжал пальцы.

 

***

 

Старая крепость готовилась отойти ко сну. Зной уже устал стучать в ее ворота и ушел передохнуть, чтобы назавтра вернуться со свежими силами. Вечерняя прохлада ласково поглаживала древние, будто вросшие в землю стены. Сурья-солнце уже спешил в свою горную опочивальню — облака зарделись от одной только мысли о том, что старый развратник устроит ночью.

Когда начальник караула уже собрался подняться к бойцам и отдать приказ закрыть ворота, к стенам приплелся замученный конь. На коне, как это часто бывает, сидел еще более замученный всадник в иноземной одежке. Уткнулся лицом в гриву, руки висят плетьми. Когда конь остановился, тот просто свалился в пыль. Подбежали стражники, и оказалось, что одежка у него никакая не иноземная — обычный синий саронг, в каких все рядовые бойцы-ракшасы щеголяют — просто сильно порванная и измазанная грязью да кровью. Гостя подняли, но привести в чувство не смогли. Кто таков, откуда — поди пойми. Вроде свой — клыки, когти, хвост, уши… хотя уши не все: одно только и осталось. На месте второго — обожженная рана. Что случилось, кто виноват и что делать — загадка.

Куда больше смог сообщить конь. Не то что бы в этой части мира кони болтали без умолку, просто к седлу была приторочена курьерская сумка. Да и сам скакун, хоть и приучен ракшаса-седока носить, явно небоевой породы. Значит, седок — гонец? В сумке свитков не оказалось. С какой бы новостью боец ни прибыл, он должен был передать ее устно.

— Так, живо тащите его внутрь, — распорядился начальник караула и подозрительно огляделся. Время хоть и мирное, но кровью себя гонец явно не сам перемазал.

Лекарь в караулке появился быстро. Он осмотрел гонца, спел над ним общеукрепляющую мантру и заявил:

— Жить будет. Вас, демонов, просто так не проймешь. Устал он очень. Скакал, поди, весь день.

— А с ухом что?..

— А уха нет. Отрубили, видать, в бою, а он, не будь дурак, прижег рану. Пусть отдыхает.

Гонца обтерли, положили на койку и оставили в покое. Почти через сутки он очнулся — с криком, будто увидел кошмар. А когда понял, где оказался, сразу же потребовал разговора с начальником крепости. Тот просьбе внял — самого любопытство глодало, и вскоре пара дюжих ракшасов притащила гонца для беседы.

Начальник внимательно изучил одноухого гостя, спросил о самочувствии, раз и навсегда опровергнув слухи, будто он — сварливый невежа, а потом, после всех формальностей, наконец рыкнул:

— Ну а теперь рассказывай.

— О, многомудрый, Свами-Ракшас! — гонец тоже не желал падать в грязь лицом по части вежества. — Началось все неделю назад. Через нашу крепость проехал срочный посланник от самого государя Мары. И путь его лежал прямо в чащу лесную…

— Зачем в чащу? — нахмурился начальник.

— Не могу знать! Он даже разговаривать с нами не стал. Коня поменял и поскакал дальше. Правда, воняло от его мешка чем-то вкусным…

— Давай дальше.

— На следующий день в лесу — как раз в той стороне, куда посланник государев ускакал — случился жуткий пожар. Дня три полыхало. Мы едва от дыма не задохнулись. И почти весь лес сгорел — даже дерево бодхи, самое высокое окрест…

— Сгорело — и прет с ним, ты дальше рассказывай! — зарычал начальник.

— Виноват! В общем, на третий день, наконец, дождь пошел — погасил все… А еще через сутки появился он. И всех убил…

— Так, — забеспокоился начальник. — Тут подробнее! Кто пришел, кого убил, как убил?

Одноухий ракшас скривился.

— Аскет-оборванец. Руки тощие, ноги — как спицы, мяса нет, одни кости — в чем душа только держится… Да я толком не знаю, как это случилось. В карауле у опочивальни полусотника стоял. Сначала слышу — тревогу затрубили, потом бойцы наши забегали. Я даже и внимания не обратил особо, кто, думаю, в своем уме на крепость Мары нападать будет… А потом дверь распахнулась, и меня вырубило.

— Стой, стой, какая дверь?!

— В опочивальню господина полусотника… Тип этот по стене забрался, через окно в опочивальню влез… А там на кровати сам полусотник возлежал с тремя девами… Ну тип долго думать не стал, убил начальника. И девок, кстати, тоже. А потом вырубил меня, и больше я ничего из той бойни не видел. Очнулся уже потом…

— Сам очнулся?

Одноухий скривился еще больше и осторожно тронул шрам на голове.

— Сам… Когда он ухо отрезал, я и очнулся. Тут уж кто угодно очнется. Я, значит, вопить, а он стоит и смотрит на меня сверху вниз. И лицо такое — не поймешь, то ли смеяться то ли плакать собирается…

— И он что, один всех перебил? Не верю!

— Да я и сам не верил! Думал, их там целый отряд! А потом он меня, орущего, за ногу схватил и во двор вытащил. Так мы по ступенькам и спускались: он тащит, а я кричу… Во дворе-то я уже примолк — смотрю: костер полыхает. Это он трупы в кучу свалил и поджег. А трупы только наши, демонские. Ни одного чужака. А потом я еще меч у него в руке увидел… Друга моего меч. А тот боец был — ух! Такого и вчетвером не одолеешь… Тогда и поверил.

Неожиданно демон всхлипнул.

— И что дальше? — нетерпеливо спросил начальник.

— Ничего. Раскалил он на этом костре меч, подошел ко мне и рану прижег. А затем меня плечо поднял, да на коня закинул. Скачи, говорит, отсюда.

— А ты?

— А что я? Поскакал.

И тут екнуло сердце начальника крепости. Какая-то мысль замаячила на задворках сознания. Заметалась тревожно. Поймать бы, да не дается.

— А он?

— Вслед мне смотрит и улыбается блаженно… э-э… вы не чувствуете? Будто гарью пахнет…

И правда, пахло чем-то горелым.

Начальник вскочил.

— Так, солдат! Быстро в конюшню! Хватаешь двух лошадей и бегом… то есть марш… мчи в столицу. Повелитель Мара захочет обо всем узнать. А мы здесь, если что, примем бо…

Метательный нож вошел точно под звериный глаз.

Начальник крепости откинулся на кресло и вместе с ним грохнулся на пол. Одноухий успел оглянуться, затем его грубо отшвырнули с дороги, как щенка. Вошедший аске— направился прямо к начальнику крепости. Тот уже успел подняться. Алая кровь залила серую кожу. Звякнул отброшенный нож, взвизгнул выхваченный из ножен меч.

— Ну давай, оборванец, иди сюда! — гаркнул демон. Вернее, хотел гаркнуть. Прежде чем, хоть одно слово успело вырваться из глотки демона, все было кончено. Грудь ракшаса взорвалась красным фонтаном, сам он, пошатнувшись, рухнул на пол. Аскет неторопливо вытер об одежду убитого клинок и после взглянул на одноухого.

— Снова ты. Вот так сюрприз.

Ш-ш-к! Меч снова в ножнах.

— Угу. Командир, кажется, приказал тебе скакать к повелителю?

— Д-да!

— Так что же тебя держит? — за ласковостью в голосе человека угадывалась лютая ненависть. И сила этого чувства заставляла одноухого дрожать.

— В-вы?

— Я? — удивился аскет. — Ни в коем случае. Беги в конюшню и делай все, как приказано.

Не веря своему счастью одноухий вскочил, оступился, чуть не упал. Уже в дверях догнал его голос:

— Погоди-ка, демон. Я кое-что запамятовал.

— Да, госпоА-А-А!

— Вот так, — сказал аскет. — Два ноль.

И, перешагнув через воющего безухого демона, вышел из комнаты.

 

***

 

Сидеть за решеткой всегда невесело. Особенно в крепости, полной демонов-ракшасов, хоть и живут они теперь по закону Мары, служат как простая солдатня и людей без дела не трогают. Все равно неприятно. Еще неприятнее, если ты сам честный шудра-лесоруб, сын лесоруба, и сидишь в этой бхутовой камере ровным счетом ни за что. И сосед у тебя зануда.

— Все из-за тебя, подлец! — заявил толстяк, нервно кусая губы и заламывая руки. — Если бы ты не решил меня ограбить, мы бы тут не сидели!

Ну вот. Зануда и есть. Высокий тощий лесоруб сплюнул, а потом с угрозой взглянул на соседа по камере:

— Умолкни, жиробас! Если б ты не поперся к этим образинам жаловаться, ничего бы и не было. Ехал бы щас в свою Капилаватху. И я бы, кстати, тоже туда ехал. Тьфу на тебя!

А что? Подумаешь, прихватил кошелек у зазевавшегося толстяка. С кем не бывает? К тому же тот, небось, не бедствует. Такая ряха явно не с голода растет.

— Ты подонок! Не смей перекладывать на меня свои грехи, черная душонка! Быть тебе в следующей жизни собакой рябой, не иначе!

— Слышь, ты щас договоришься у меня, я тебе… — и замер.

Мимо камеры прошел человек.

Не ракшас какой-нибудь, а самый обычный человек. Прошел и даже не повернулся в их сторону. Практически голый — в одной только набедренной повязке. А больше не разглядели — двигался быстро. Да и факел на стене, похоже, вот-вот отдаст душу Агни — пуще чадит, чем светит.

— Во как, — выдохнул лесоруб.

— Чудны дела твои, Великий Брахма, — согласился толстяк. Соседи по камере переглянулись. Драться уже не хотелось, момент был упущен.

— Ну что, мож хоть знакомимся? — спросил лесоруб. — Меня батька Корсахом назвал. Худышкой то бишь. Лядашем. А ты?

— А я, — толстяк замялся. — Стила.

— Стила?! Толстяк по имени Толстяк! — заржал лесоруб. — Толстый и Тонкий — во компания собралась!

Некоторое время оба громко и с удовольствием хохотали.

И тут мимо камеры снова прошел давешний человек. Только теперь он двигался малость медленнее — тащил что-то — было время его рассмотреть. Почти сразу стало очевидно: он — аскет. Все как полагается: лысый, худой, загорелый. Разве что жилистый, как дикий кабан летом, так это объяснимо. Мало ли, кем был, прежде чем в аскеты податься. Шнурка брахмана-жреца на плече нет, так что вполне мог и кшатрием-войном быть, и шудрой-ремесленником. Мог, конечно и чандалой-неприкасаемым, но о таком даже думать не хотелось.

— Интересно, эт чо за тип? — задался вопросом Лядаш.

— Ага. Интересно. И как сюда попал тоже. Все-таки ж крепость пограничная. Так просто в ворота не зайдешь. К тому же демоны вокруг…

— Подкоп сделал! Ха! Ты ж видишь, какой он силач… — проговорил Лядаш и осекся, когда увидел, ЧТО именно тащит аскет. Труп здоровенного ракшаса. Держа покойничка за рог.

Толстяк от испуга громко ойкнул — настолько, что привлек внимание жуткого пришельца. Тот выпрямился, медленно повернулся к узникам, и на них повеяло холодом. Тень от факела метнулась по потолку и сгинула в темноте. Глаза аскета слабо светились. Туша с хлюпаньем рухнула на пол. Толстяк в ужасе отшатнулся от прутьев камеры, а побледневший Лядаш наоборот вцепился в них. Какое-то время аскет стоял, не шевелясь, будто мучительно решал, убить их или все же оставить живыми. Затем, целую вечность спустя, он хрипло спросил:

— Вы кто такие?

— Мы это… ну… как бы… — замялся Лядаш. Язык не хотел ворочаться под жутким взглядом. Да и никогда лесоруб и не славился умением красиво болтать. Незачем это лесорубу.

— Прошу прощения, господин! — вмешался Толстяк. — Нам очень жаль, что мы отвлекли вас от… чем вы там занимались, но… Может, вы нас выпустите?

Хорошо у жирдяя язык подвешен, нечего сказать. Видать, у брахманов нахватался словечек. Лядаш тайком выдохнул.

Аскет с удивлением мигнул, словно не ожидал такого, затем подошел к клетке и взял в руку замок. Раздался резкий хруст, и смятые остатки замка со звоном рассыпались по земле. Затем повернулся и пошел прочь. Опасливо глядя ему вслед, из камеры вышли и Толстяк с Лядашем. Толстяк впереди — Лядаш нарочно пропустил его, вдруг там опасно?

И там действительно оказалось опасно.

Едва только аскет снова ухватил за рог мертвого ракшаса, тот ожил. От сильного толчка, человек полетел в сторону, сразу перестав быть таким уж жутким — на фоне рогатого чудища. Демон быстро взглянул в сторону аскета, а затем его алые глаза уставились на шудр. Ракшас взревел и бросился вперед.

Лядаш только и успел зажмуриться. Ну и еще проститься с жизнью — на это много времени не надо. Рядом завопил Толстяк — видимо, зверь добрался до него первого. Лесоруб весь сжался, но… ничего не произошло. Лядаш открыл глаза и увидел аскета. Тот стоял спиной к лесорубу, а у ног его примостились какие-то большие куски… И шудра вдруг подумал, что ракшас не напасть на них хотел. А убежать. И они просто на пути стояли. Тошнота рванулась к горлу, но там и осталась — кое-как Лядаш сдержался. Зато Толстяк ни в чем себе отказывать не стал.

— Вы в порядке, — сказал аскет. Не спросил, а именно сказал. И положил обоим руки на головы.

Тошнота тотчас прошла, тело наполнила легкость. Лядаш поднял голову и увидел, как глаза аскета снова светятся в темноте, но теперь в них нет угрозы. Только краешек Истины и вечной благодати. Этот миг дровосек запомнил навсегда. Миг настоящего чуда, и чуду трудно было противостоять. Оба шудры рухнули на колени, припав к ногам аскета.

— О, Великий шрамана! — шептал Толстяк. — Позволь недостойному следовать за тобой!

— И мне, и мне! — старался не отстать Лядаш.

Аскет не ответил. Но и прочь гнать не стал. На лице его застыло странное выражение, будто он не понимает, чего от него хотят. Затем пожал плечами и двинулся прочь. Шудры вскочили и побежали следом.

— Скажите, как вас зовут, о мудрейший! — заискивающе спросил Толстяк.

Конечно, Лядаш бы не поставил на это свою жизнь, но ему показалось, будто суровый аскет улыбнулся.

— Упоминали подкоп? Вот и зовите Сурангой — подкопом, — сказал он, а дровосек так и не понял, шутит их нынешний гуру или говорит серьезно.

 

***

 

Быть ракшасом — хорошо. Нет, серьезно хорошо! А ракшасом-стражником и того лучше. Стоишь себе возле ворот, в клык не дуешь. Говорят, в пограничье наши крепости жгут… а тут — стой себе и стой. Красота!

— Попасть в Город Счастья великого Мары может каждый! И мудрец, и купец, и монах, и разбойник!

Почти красота. Если б еще глашатай орал потише, ему-то что — глотка луженая, об ушах наших он не думает.

— Попасть в город может каждый!..

Ну, положим, все-таки не каждый. Тут недавно приказ пришел на стражу ворот: задерживать и крепко допрашивать всякую шваль: оборванцев, монахов... А их тут такие табуны! Вот и тянется очередь почти на йоджану — и все сплошь калечные, голые, сирые да убогие. А нам — допрашивай. А чего вызнавать — бхут его знает. Начальник сам этим делом руководит.

И тут вижу: подходит троица. Подозрительная такая! Один — толстяк натуральный, нам бы с друзьями его дня на три хватило, другой — худой как лучина, такого только в суп, а вот третий… Роста среднего, в плечах широк, но худ, лыс как коленка, причем как обожженная коленка — на голове ожоги, будто он волосы не состриг, а они сами в огне сгорели. Жуткая харя, что и говори. Я, ракшас, в жутких харях толк знаю.

— Подскажите, уважаемый, откуда тут такая очередь?

Это один из троицы у какого-то вшиваря из толпы спросил. А тот:

— Бхут его знает. Стражники хватают кого победнее и допрашиваю долго. Видать, ищут кого-то песьи дети.

Тут он меня заметил и в толпе быстро скрылся. Ничего, думаю, я тебя запомнил. Ответишь мне потом за песьих детей.

А троица эта, смотрю, помрачнела. И тощий такой и говорит лысому:

— Это они вас ищут, гуру, зуб даю!

Вот так самомнение! Я мог бы понять, если бы тут сотня лысых стояла, тогда да. Хотя… может, он предводитель? А остальные — по кустам прячутся? Почему нет?

Присмотрелся внимательнее. Толстяк переживает, тощий тоже тревожно по сторонам глядит, а лысый… вылупился на ворота и даже не мигает. Я аж за взглядом его проследил — ничего особенного. Ворота и ворота. Город видно — вон дворец Мары. Башни там всякие, шпили, тряпки цветные на шпилях.

Толстый с тощим тоже заметили, что их спутник с головой не в ладах.

— О, шрамана, что открылось взгляду твоему?

Это толстый. Ишь, гладко стелет. Шрамана! Тоже мне шрамана… А лысый отвечать не торопится. Берет только и руки на головы друганам своим кладет.

Тут уже они все вылупились, как бхут на старого брахмана. Я бочком, бочком, чтобы не вспугнуть, обошел их — интересно же, на что они там таращатся.

Ну ворота, ну дворец… Ничего особенного, ага. Ну стены призрачные поверх каменных виднеются. Ну змея огромная полупрозрачная о куче голов вокруг стен вьется, языками раздвоенными облака щекочет. А если присмотреться получше, то можно и другие картинки увидать. Ну например, как брахман в игорном доме развлекается. Ну или монаха в борделе — тоже весело. Зрелище привычное, я-то ракшас, мне такое не в новинку. А они все равно не видят. Представляю их рожи, если бы увидели… Хотя…

Ахнул Толстяк, побледнел Тощий.

— О, мудрый Суранга… — прошептала мясная заготовка. А голос-то дрожит.

— Чо эт такое? — Да и худыш поник.

— Это колдовство Мары.

Ух и голос у лысого! Такой, аж до печенок пробирает. Ага, до всех трех. Так что же… они и впрямь видят змейку! Во чудеса!

— И почему этого никто не замечает, мудрый Суранга?

Так уж и никто…

— Мара — демон искушений и грехов. И его магия — лишь половина от этой змеи. Вторая половина — воплощение грехов жителей города. А свои грехи — кто заметит?

Лысый, похоже, парень — кремень. Не боится, хотя и мрачен, как туча. Все правильно сказал: это работы Мары. Точнее, повелителя Мары, да. Он, как на трон уселся, все пытается людишкам угодить — пиры да оргии устраивает. Ну, и людишкам-то нравится, конечно. Им чего надо ведь? Чтобы хорошо было. Ну, им сейчас и хорошо. Вообще, жалко мне их. Все у них какие-то войны, болезни… Ну теперь-то хоть отдохнут под пятой Мары. Господина Мары, в смысле.

— Но, шрамана, ты же сможешь превозмочь сию напасть?

А толстяк — юморной парень.

— Смогу.

Я вытаращился, не хуже, чем они сами минуту назад. Вроде лысый на шутника не похож. И на пустомелю тоже. И правда, думает, что ему такое по плечу?

— Повторяю! Попасть в город счастья великого Мары может каждый! И мудрец, и купец!..

Да-да, и монах, и разбойник. Знаем, слышали уже. Раз или два. Или пару сотен раз. А Лысый, как услышал, аж перекосило его.

— Город Счастья, — говорит. — Счастья, значит.

Тощий с толстяком тоже не поняли, чего он. Глядят на него с опаской.

— Что с вами, мудрейший шрамана?

А лысый молча разворачивается и уходит.

— Дык чо, гуру? Ты эту пакость со стен убрать можешь?

— Смогу, — лысый говорит, — но не сейчас. Нужно повидать учителя. Помощи и совета спросить. Идем отсюда.

Тут я совсем нехорошее заподозрил. Вдруг, это, и правда, тот самый оборванец, которого все ловят?

— Это, — говорю я, — милейшие, значить. Лучше, все-таки не отсюда, а сюда идите-ка.

Лысый остановился, да как зыркнет по сторонам. А потом на меня. И говорит:

— Мы не те монахи, которых вы ищете.

И такой у него взгляд страшный, такая там ненависть плещется, что я, как наяву, увидел: подлетает он ко мне, да и загоняет нож под ребра. Под мои собственные ребра! А потом сдергивает чакры с пояса у меня и — раз, два! — лежат мои друганы мертвые. Пока остальная стража добежит, этих уже и след простынет. Мне аж поплохело, и во рту пересохло, а там не пересыхало, по-моему, сроду. Океан скорее обмелеет, чем у меня в пасти слюна переведется. Но вот поди ж ты… И думаю я такой: пусть, наверное, это, и правда, не те монахи. Ну их к претам. И говорю:

— Да, ошибочка вышла. Не те, вижу.

И назад отступаю. А лысый меня взглядом окинул, повернулся и пошел прочь. А те двое — за ним. А потом из толпы вынырнул тот, которого я запомнил, и тоже за ними припустил. И еще пара человек следом.

 

***

 

Мирный городок в царстве Мары — лучшее место, чтобы прожить старость. Так, видимо, и рассудил почтенный брахман Рамапутта, когда селился здесь.

Аскет постучал, но никто не ответил. Тогда Суранга откинул тяжелый полог и вошел в полутемное помещение.

— Господин Рамапутта?

Со стены на пришельца сурово взглянул лик Брахмы, словно вопрошая: "Ты кто таков? Кто тебя учил в двери, не спросясь, соваться?"

Аскет смерил великого бога взглядом и ничего на такое отвечать не стал. Сзади зашуршал полог.

— Сделайте милость, отойдите с прохода, раз уж зашли, не дождавшись хозяина.

— Учитель? — Суранга мгновенно обернулся и многие морщины на его лице разгладились.

— Царевич? — упитанный старичок в белоснежном дхоти и аккуратном тюрбане-пагри того же цвета отшатнулся, будто увидел привидение, пальцы старика сами собой сложились в отгоняющий нечисть знак. И ту же секунду все морщины Суранги вернулись на место. Видимо, не на такую встречу он рассчитывал.

— Я слышал, ты умер, — проскрежетал брахман.

— Ом мани, учитель. Я тоже слыхивал о таком.

Возникла пауза. Целую вечность старый брахман рассматривал своего бывшего ученика, отмечая шрамы и следы аскезы. А после широко улыбнулся и сказал:

— Добро пожаловать домой, царевич. Будь гостем в моем доме. Присаживайся, а я схожу распоряжусь, чтобы нам не мешали. — И брахман вышел из дома.

Суранга уже с полным правом прошелся по комнате, осматривая ее, будто впервые. Почтенный Рамапутта явно не бедствовал. Дом внутри выглядел ухоженным и даже богатым. Видимо, в темное время правления Мары людям как никогда нужна была помощь опытного наставника.

Суранга слегка улыбнулся и уселся в позу лотоса прямо на циновку у двери. Брахма на стене явно одобрил выбор гостя. Полог взметнулся и в комнату вошел старик-учитель, будто помолодевший сразу на десяток лет.

— Царевич? Почему ты у двери? Садись за стол, сейчас принесут поесть, нам многое нужно обсудить…

— Мне здесь удобнее. Гуру?

— Да, царевич?

— Не называй меня так. Царство я потерял, от имени отказался. Зови меня Сурангой.

— Суранга? Тоннель для подкопа? — старик скривился. — Похоже, я знаю, какую крепость ты решил подкопать.

Аскет не ответил.

— Что ж, — проговорил брахман, — может, расскажешь, чем занимался все эти годы? Последнее, что я слышал, помимо вестей о твоей смерти, что ты стал шраманой, святым отшельником.

— Так и было, гуру.

— Ради познания Истины ты оставил родную семью… Что же заставило тебя свернуть с этого пути?

— Мара.

Слово рухнуло между собеседниками, будто топор палача. Повисла тишина. На лице брахмана мелькнул страх.

— Расскажи об этом, — наконец попросил Брахмапутта, и, поколебавшись, Суранга рассказал. Как непрошенные чувства ожили в сердце и нарушили медитацию. Как закрылась дверь к Истине, едва успев только открыться. Как гнев и ненависть заволокли разум. Как обезумевший от горя аскет поджег лес и сам еле выжил в адском пламени. Рассказал сухо и без эмоций. Без прикрас и подробностей. Но даже такая версия заставила старого гуру в ужасе широко раскрыть глаза и покачать головой.

— Даже и не знаю, что тебе сказать, ца… Суранга. Не могу понять, зачем ты убил посланца? Зачем уничтожил целых две крепости?!

— Не знаю, что бы ты хотел услышать, гуру. Слишком мало времени прошло после черных вестей. Меньше дня мне понадобилось, чтобы добраться до первой крепости. Слепая ярость вела меня короткой дорогой.

— Ярость только короткими путями и водит.

— Может и так, гуру. А скажи-ка, ты был в городе, когда… казнили мою семью?

Старик отвел взгляд.

— Нет, нет. Я был в это время в отъезде… узнал обо всем, только когда приехал. Твой двоюродный брат Девадатта устроил переворот и казнил Шуддхоану. А после объявил, что на трон сядет достойнейший из достойнейших, великий князь демонов Мара… Я до сих пор не могу найти оправдания поступку Деваддатты…

— Мы оба знаем, что не он главный зачинщик! — впервые за время разговора в голосе аскета появились эмоции. И эмоции эти не понравились жрецу.

— Это так, Суранга. Но не спеши судить Мару.

— Не спешить?!

— Не спеши, — голос Рамапутты вдруг наполнился силой и убежденностью. — Не иди на поводу у гнева. Обдумай все хорошенько. Мара не просто царь демонов. Ты не спрашивал себя, почему боги смотрят на его деяния сквозь пальцы?

Взгляд асккета был неподвижен. Но в глубине его глаз плескалась раскаленная лава.

— Молитвы и воздержания, Суранга. Он истязал себя так, что ему впору называться аскетом! И за это Богами было дано ему право стать царем земным. Не их вина, что он выбрал твое царство, Суранга!

— Хорошо, что не их, гуру. Ведь я пришел, чтобы ты провел для меня ритуал, о котором я когда-то слышал. Мне нужна в грядущей битве помощь богов.

Брахман отшатнулся.

— Нет! Битва… Что ты затеял? Остановись, царевич!

— Не мы выбираем свою судьбу, брахман.

— Тебе предсказывали большое будущее. Либо святой человек, либо чакравартин — великий царь. Раз ты затеваешь битву, вряд ли ты свят.

Суранга снял с пояса нож. Затем размахнулся и вогнал в ладонь. С тихим звуком лезвие высунулось с другой стороны ладони, но было сухим. Ни капельки крови не выступило из раны. Суранга вынул нож, и рана тут же затянулась на глазах потрясенного брахмана.

— Моих духовных заслуг хватит на трех шив, — сухо заметил аскет. — Но в бой я пойду не один. И мне нужна поддержка богов.

По его губам скользнула усмешка:

— Пока я искал Истину — был один. А стал искать мести — собрал армию учеников, даже не желая этого. Теперь же я взыскую и Истины, и мести.

На миг брахмана охватило отчаяние, но он принялся горячо убеждать бывшего ученика:

— Послушай, Суранга. Да, Мара захватил это царство. Да, он демон, и нет числа его грехам. Но он принес мир. Он жесток. Но справедлив. От его правления людям живется легче. Ты видел город — он богатеет на глазах!

— Значит, легкость и богатства — это главное? — спросил аскет с неприкрытой усмешкой. — В пору моего ученичества, ты говорил другое.

Рамапутта глубоко вздохнул.

— Значит, у меня нет шанса отговорить тебя?

— Нет, гуру.

— Тогда я тебя остановлю! Ради нас всех! — воскликнул брахман, вскочил и глаза его засветились желтым.

Из того самого портрета Брахмы на стене в сторону Суранги полыхнуло пламя, сжирая циновку, оплавляя даже кусок стены. Вот только аскета там уже не было. В головокружительном сальто Суранга перелетел через стол, достал ногами до потолка, оттолкнулся и рухнул прямо на брахмана. Красивый тюрбан слетел с головы старика, и тот сразу будто уменьшился в размерах, перестал быть похож на мудрого учителя. Без всякой жалости аскет ударил бывшего гуру в живот, а затем в его руке непонятно откуда появилась метательная чакра. Бросок — с визгом диск врубился в стену, перерезав нарисованному Брахме оба глаза.

— Так-то лучше, — буркнул, поднимаясь, Суранга. Рывком он поднял брахмана и повалил его на стол.

— Ты же не убьешь брахмана?! Это грех! — задыхаясь, прошипел Рамапутта.

— В Истине, которую я ищу, нет месте варнам, жрец, — уверенно ответил аскет, привязывая жреца. — А от кровавой жертвы не откажется ни один бог.

— Зачем ты это делаешь? Неужто настолько стал ты жесток, что… — с болью в голосе сказал Рамапутта, но умолк, увидев в глазах Суранги слезы.

— Я думал, ты лучше знаешь меня, гуру, — неожиданно тихо проговорил аскет. — Я не горжусь пролитой кровью. Я скорблю по каждому мною убитому, будь он демоном или человеком. И чем ужаснее его смерть, тем сильнее болит моя душа. Это и есть моя аскеза. Это и дает мне сил, хотя видит Брахма, я уже забыл, когда нормально спал по ночам, не терзаясь муками совести. Телесная аскеза ничто перед терзаниями сердца, гуру. И за то, что сделаю сейчас, я буду казнить себя до конца жизни… Хотя тебя одного, кажется, для кровавой жертвы будет маловато, — деловито закончил речь аскет.

Страх исказил лицо старика.

— Постой, Суранга! Я поклялся не выдавать этого секрета, но ради спокойствия и мира я это сделаю! Твои жена и сын живы! Мара не тронул их, а просто отослал из Капилаватхи. Неподалеку от города есть усадьба — там он их и держит! Видишь? Тебе не за чем мстить так сурово!

Почтенный Рамапутта с надеждой взглянул в лицо бывшего ученика. Но не нашел там утешения. Аскет твердо посмотрел учителю в глаза и сказал:

— Значит, заодно ты мне расскажешь, где они теперь.

И в голосе его не было сомнений.

Вдруг полог дернулся и комнату заглянул стражник. Не ракшас. Человек.

— Почтенный Рамапутта? Нам сказали, что у вас в доме… Изменник!

На вопль прибежало еще два стражника.

— Взять его!

— Как вовремя! — ухмыльнулся Суранга. — Вы мне пригодитесь!

 

***

 

Царевна Яшодхара уже давно примирилась со своей вдовьей участью. Когда муж-царевич тайком бежал из дворца, оставив всех, кому был дорог, она, конечно, плакала. Потом плакала еще громче, когда пришлось объяснять сыну Рахуле, куда делся его блистательный отец. А затем смирилась. Конечно, она знала, что мужу предсказывали сдать великим подвижником. Но никогда в это не верила. Утонченный, даже женоподобный супруг и аскеза? До сих пор она не до конца верила во все эти россказни, будто он ушел постигать Истину. Что его то тут, то там видели в обществе монахов. Поначалу она собирала эти сплетни, посылала слуг разузнавать, щедро платила за все крохи добытых сведений. Так было, пока она не услышала, что ее муж отправился на небо и там устроил драку с самим Синешеим, причем вышел из нее победителем, применив к Шиве секретный захват за сосцы. Нелепость байки отрезвила ее раз и навсегда. Слухи царевна собирать перестала, а тех, кто по привычке пытался всучить ей очередную историю, приказывала гнать из дворца палками. Будь, что будет, решила она.

Затем вдруг начался ужас. Ее благородного свекра царя Шуддходану предал и убил собственный племянник. А затем на трон уселся… Яшодхара до сих пор с дрожью вспоминала тот день, когда впервые увидела Царя Демонов Мару. Он сидел на троне и ласково смотрел на придворных. Царевна знала наверняка, что их с сыном убьют. Знала и ошиблась.

— Хватит крови, — сказал Царь Демонов и новый правитель Капилаватхи, и Яшодхара уже через несколько дней оказалась в старом поместье в нескольких йоджанах от города. С тех пор прошли годы… и она даже привыкла к охранникам. Насколько это вообще возможно — привыкнуть к ракшасам. И все было не так уж плохо. Они с сыном остались живы, ни в чем не нуждались и могли даже надеяться на будущее.

Но иногда вечерами тяжелая грусть накатывала на царевну. Она садилась на террасе перед домом и, глядя на луну со звездами, вспоминала прошлую жизнь. И украдкой плакала. Иногда правда к ней присоединялся сын, и тогда грустить под луной было веселее.

Сегодня день выдался дождливый, поэтому во дворе властвовала прохлада. И царевна с сыном устроились у окна. Такие посиделки стали уже своего рода ритуалом. К этому привыкли даже демоны-стражи. В подобные моменты они старались даже не попадаться на глаза лишний раз.

Именно поэтому Яшодхара так удивилась, когда в темноте скрипнула дверь и в комнату вошел… Кто? Для ракшаса маловат. Сын — рядом с ней.

— Кто там? — обеспокоенно спросила царевна, а Рахула напрягся. Потомственный воин — породу видно сразу.

Вошедший шагнул вперед. Лунный свет, падая, задел его лицо. Краешком. И Яшодхара узнала глаза.

В сердце как тараном ударило.

И словно не было всех этих лет. Словно и не уходил он из дворца навстречу судьбе, оставив семью. И даже не спросив, не пойдут ли они с ним! Он вернулся!

— Муж мой... царевич... Сидхарт…

— Нынче меня зовут Суранга, — ответил гость, выходя на свет.

Теперь его лица не скрывала тьма, и царевна вскрикнула. А затем, повинуясь материнскому чувству — уберечь! Защитить! — прижала к себе сына. Глаза мужа остались прежними. Но вот все остальное… Куда делся женоподобный отпрыск Шуддходаны? Каменные мускулы-жилы, оборванная одежда, кровь. Кровь… уж не добрых ли стражей-ракшасов?

Суранга понимающе кивнул и ступил обратно в тень. А с глаз царевны в очередной раз спала пелена. Все-таки эти годы были. Он ушел. Бросил семью. А теперь вернулся? Страх непонятно перед чем или кем кольнул Яшодхару в сердце.

— Что… что ты хочешь от нас теперь?

Глаза Суранги слегка сузились.

— Вернуть семью. Увести вас отсюда. Тебя. Рахулу.

— А где ты был раньше?! — взвилось под потолком. — Он никуда с тобой не пойдет!

— Завтра битва… — невпопад ответил аскет. — Он мой сын.

— Ты отказался от него!

— Нельзя отказаться от собственной крови.

— Ты так и сделал. Для тебя сын всегда оставался Рахулой-препятствием, а ты, влекомый призрачным долгом, даже и знать его не хотел! Бросил нас!

Она кричала что-то еще, скандалила, прижимая сына к себе, а тот, казалось, даже и не дышал. Молча смотрел он на отца, и в его черных глазах нельзя было ничего прочесть.

— Я хочу вернуть хотя бы сына, — мягко сказал Суранга.

— Только убив меня, ты получишь моего мальчика! — крикнула Яшодхара, и вздрогнула, увидев, как сверкнули глаза ее мужа. Тени сгустились вокруг Суранги. Он будто растворился в этой темноте.

— Что ж, — выплюнула тьма. — Раз так…

А затем все исчезло. Не стало в комнате ни страшных теней, ни призрака мужа. Только ноющее сердце. Набравшись смелости, Яшодхара выглянула наружу, но никого не увидела. Но у дверей остался лежать сломанный детский лук. Холодок пробежал по спине женщины, и, глядя на эту кучку обломков, она то ли пожала, то ли передернула плечами. А когда зашла в дом, на нее с ненавистью смотрел Рахула. Сейчас он как никогда был похож на отца.

— Почему? — задыхаясь от злости спросил сын. — Почему он даже не попробовал?..

— Не попробовал что? — не поняла царевна.

— Убить тебя! — почти выкрикнул Рахула, отвернулся и выбежал прочь из комнаты, оставив мать наедине со словами, которых дико боится любой родитель. И лишь много позже она поняла, что дело было не в ней. А в отце, который даже не попытался забрать сына.

 

***

 

Демоны — не чета людям. Они больше, сильнее, яростнее. Палица обрушилась на меч Суранги, и клинок не подводивший аксета со времен разорения первой крепости, разлетелся вдребезги. Ракшас торжествующе захохотал и замахнулся для нового удара.

Да, демоны — людям не чета.

И кишки у них куда как длиннее. Суранга распорол твари живот обломком меча, залез в рану рукой. А в следующее мгновение уже накидывал багрово-черную, скользкую от крови петлю на шею демону с медвежьими лапами. Яростно потянуть, чтобы ракшас захрипел, затем подхватить его меч — и косматая голова, вращаясь, летит прочь.

Краем глаза аскет успел заметить, как Лядаш остервенело рубит шею какому-то паукообразному ракшасу, а Толстяк прикрывает друга со спины.

Свистнула стрела. Суранга развернулся, в полете перехватил ее, и вот — древко с оперением выросло в глазу кстати подвернувшегося ракшаса. Тот с воем упал на колени. А затем вой оборвался.

 

Битва началась с первым лучом солнца, как и думал аскет. Мара не опустился до подлой ночной атаки. Все-таки негоже Царю Демонов терять лицо.

Но как только Сурья-Солнце выглянул из-за горизонта, ворота Капилаватхи распахнулись и выпустили армию серокожих демонов во главе с их царем верхом на огромном черном слоне. Ревел чудовищный слон, и сотрясалось небо, блекло солнце и облака рассыпались в клочья.

Но обряд Суранги прошел хорошо, и за спинами его воинов-оборванцев незримо парили боги-дхармапалы. С улыбкой глядели они на битву, хлопали в пухлые ладоши, и солнце снова наливалось красками, небо прекращало трястись от страха, а слон-монстр Мары спотыкался.

 

Справа вскрикнул Толстяк, Суранга срывается с места, мчит туда.

Дзынь! Дзынь! Шварк!

Демон падает, держась за обрубок ноги, а сверху в него втыкает копье Лядаш. Лицо бывшего лесоруба перекошено яростью. Или радостью.

Где-то за рядами затрубил слон Мары. А сам царь, сидя на черном монстре, хлещет по врагам длинным хлыстом, в котором вместо полосок кожи — змеи. Суранга хищно улыбнулся. Вот его цель. Убить Мару, и все закончится.

Свист-вопль-звон-крик! Впереди черная громада. Суранга сдернул с плеча лук, три стрелы одна за другой ушли в полет, с отчаянным хлопком взорвался глаз чудовища. Из раны вырвалось синее пламя, зверь попятился.

— Бхут подери твою душу! — гнев Мары почти ощущается физически. Взгляд царя демонов впился в аскета. Прозвучала команда, и слон грохнул хоботом по тому месту, где стоял Суранга. Тот увернулся, но свистнул чудовищный змеиный хлыст, и сухое тело аскета взвилось высоко в воздух.

Щелк! — хлыст устремился к падающему, но Суранга изогнулся и швырнул ему навстречу стальную чакру. Вспыхнув солнцем, метательный диск впился в тело змей, перерубив их. Упавшей звездой врезался он в землю, и ударная волна накрыла слона и окружавших его ракшасов. С оглушительным грохотом черного монстра отшвырнуло прочь, и туша просто вышибла городские ворота. Часть Крепостной стены обрушилась, все заволокла пыль.

Мгновение — и пылевое облако взорвалось изнутри — огненной стрелой вылетел из него Мара. За спиной у него раскрылись огромные алые крылья, и он мчался к аскету. Тот уже успел приземлиться, но едва поднялся на ноги, как царь демонов смел его. Но аскет извернулся, схватил Мару за руку, а затем в прыжке ударил обеими ногами ракшаса в грудь. Того отбросило в сторону, но хлестнул по сражающимся порыв ветра — хлопнули алые крылья — царь демонов остановил падение. И в следующую секунду змеиный хлыст снова взвыл в его руке и щелкнул Сурангу прямо в грудь.

Аскет все еще кувыркался назад, сшибая людей и ракшасов, когда Мара уже оказался возле него и схватил за горло. По широкой дуге они взмыли вверх, и с высоты демон швырнул аскета вниз. Далеко за пределами поля битвы рухнул метеором Суранга, подняв тучу пыли, но облако пыли мгновенно рассеялось ветром от крыльев Мары. Коршуном свалился он на аскета, ударил его об землю раз, другой, а затем снова толстые пальцы ракшаса стиснули горло врага. Лицо Суранги налилось кровью.

— Почему бы тебе не сдохнуть?! Зачем ты вернулся?!

— Город счастья? — прохрипел аскет. — Царство разврата!

— Да что ты знаешь о людях?! — зарычал Мара. — Я сбиваю их с Пути Истины уже тысячу тысяч лет. Кому как не мне вернуть их обратно на этот Путь?!

Суранга обмяк в могучих руках царя демонов.

— Никому не позволю встать у меня на пути, слышишь? Никому! Это мой шанс на искупление! Мой шанс на счастье! Всеобщее счастье!

Рванулась вперед и вверх рука аскета и ужалила Мару в глаз. Тот пошатнулся, и Суранга, лягнув ракшаса в грудь вырвался и откатился. Но тут же мгновенно вскочил. С треском сорвав метательный нож Суранга бросился обратно на Мару и вонзил лезвие ему в шею. Брызнула кровь, царь демонов отшатнулся и упал. Хлыст снова был в его руке, змеи хлестнули по аскету, но тот увернулся, отскочил, и второй метательный нож пронзил запястье Мары. Хлыст выпал из ослабевшей руки.

— Все, демон, — прошептал Суранга. — Кончено.

И перехватил последний нож поудобнее.

— НЕ-Е-ЕТ! — крик пронесся по полю и ужалил аскета прямо в сердце. Раздался короткий свист, Суранга отпрыгнул, и на том месте, где он только что стоял, вырост деревянный цветок с бутоном-оперением.

— Не трогай его!

Стрелок, весь замотанный в дорогой саронг, спрыгнул с лошади, второпях чуть не свалившись. Воин поднял голову, и, не сразу, но Суранга узнал его.

— Сын?!

— Да! И ты не тронешь господина Мару прежде, чем расправишься со мной!

— Рахула, я твой отец, — голос Суранги звучал глухо, будто из колодца.

— Может, ты им и был…

Аскет сделал шаг к сыну, но тот снова вскинул лук из-за крупа коня:

— Не подходи!

— Рахула…

— Моё имя переводится как "препятствие". И я всегда был препятствием… на пути к твоей чертовой Истине! Пусть буду и впредь! Не смей трогать Мару, он был ко мне добрее, чем ты! Ты разрушил мою жизнь однажды, когда ушел! Не смей рушить то, что есть сейчас своим приходом!

— Он прав, царевич, — хмыкнул Мара. — Путь к Истине слишком узок, чтобы по нему могла пройти еще и семья идущего.

Желваки затвердели на скулах аскета. Он поднял руку с ножом. Воздух будто уплотнился вокруг Суранги. Жажда убийства накрыла Рахулу с Марой, и юноша почувствовал, что дрожит.

— Давай, убей нас! — не выдержав, выкрикнул юноша. — Хотя бы так ты признаешь меня!

И рука с ножом опустилась.

— Ты, сын, — прошептал Суранга, — то препятствие, которое я не одолею во второй раз.

— Отлично, сынок! — расхохотался Мара.

И в тот же миг хлыст оказался у него в руке, и аскет исчез в копошащемся клубке черных змей. А когда твари расползлись в стороны, на земле осталось лежать тело Суранги, отравленное настолько, что даже из ран тек один только яд.

Первым делом Мара подошел к Рахуле и поцеловал того в лоб, предпочтя не заметить дрожь юноши и отсутствующее выражение.

Затем царь демонов подхватил тело Суранги и взмыл в небо. Как только войны аскета увидели окровавленное разбухшее от яда тело своего предводителя — битва была кончена, а дхарпамалы растаяли в небе.

Но аскет еще был жив.

 

Был он жив и всю следующую неделю. Лучшие палачи Мары навещали его в темной камере и терзали тело Суранги, но тот молча сносил все пытки. Один за другим палачи разводили руками.

Хмурился царь Демонов, недовольно кусал губы, но гораздо сильнее злился Девадатта. На седьмой день пыток он лично заявился в камеру к Суранге и привел с собой целую делегацию: двух палачей и связанных Толстяка с Лядашем. Палачи занялись ими прямо на глазах у аскета, и вот тогда он закричал, терзаемый не железом и огнем, а совестью и состраданием. И слыша этот крик, улыбался Мара, смеялись демоны и зажимал руками уши юный Рахула, тихо шепча: "Так надо! Так надо!"

 

***

 

Утро. Сурья-светило сонно заглядывает в окно дворца, даже не пытаясь сделать вид, что его волнует происходящее. Взгляд божества скользит сперва по напряженным лицам придворных, заставляя их заслоняться или морщится, а потом падает на нечто непонятное в центре зала. Приглядевшись, Солнце понимает, что это жестоко израненный человек — в одной лишь набедренной повязке, опутанный толстыми, стального цвета змеями. Из лопаток торчат металлические скобы — как они крепятся к костям аскета знают только суровые палачи Мары. На скобах — ржавые цепи расходятся в разные стороны, и концы их — в руках ракшасов-стражников. Человек лежит лицом вниз и не подает признаков жизни. Хотя… жилка на виске дрогнула раз… другой… Он жив, но, похоже, останется таковым недолго, ибо звериная ухмылка Царя демонов не обещает ничего хорошего.

Всемогущий повелитель ракшасов и нечисти, а так же царь Капилаватхи Мара — здесь же, на каменном троне в двух джанушах от лежащего. По правую руку от него стоит Девадатта — благодетель, свергнувший с трона своего неблагочестивого дядю и отдавший город в руки Мары. Слева — юный воспитанник царя — наследник Рахула. Из всех троих он один не улыбается и старается лишний раз не смотреть вперед.

Но вот, Сурья поднимается по небосклону выше и уже не видит ни аскета, ни Мару, ни даже хмурых придворных. Да и недосуг ему.

 

Царь Демонов с улыбкой смотрел на распростертого перед ним Сурангу.

— Ну что, царевич, нашел ли ты Истину, к которой так стремился? — спросил Мара. — Или, может, нашел месть?

Тишина. Лишь едва уловимый шепоток придворных.

— Молчишь? И правильно делаешь. Твоими криками я насладился в полной мере. Поэтому теперь, позволяю тебе умереть. Твои страдания окончены, царевич.

Рахула вздрогнул и отвернулся, когда серые змеи принялись стискивать Сурангу и терзать его. Кровь потекла по полу.

Громко зашипела призрачная многоголовая тварь, обвивающая стены Капилаватхи.

Грянул беззвучный гром.

Аскет умер.

Мара расхохотался.

Но тут одна из змей вздрогнула массивным телом, громко зашипела и истлела, осыпавшись пеплом.

А затем окровавленное тело в клубке пошевелилось. Аскет подтянул к груди руки, уперся ими в пол, и медленно приподнялся. Еще одна змея с пронзительным шипением — почти криком — превратилась в ничто.

И еще одна.

И еще.

А потом Суранга встал. Голова опущена, сам шатается, но — стоит. Воздух вблизи него вдруг поплыл, подрагивая, как у горна. Рука аскета схватила еще одну змею — та сразу впилась в плечо, но тут же испарилась, оставив только серый дымок. Кто-то из придворных закричал от ужаса. В любой толпе всегда находится человек, готовый покричать.

Это будто придало Суранге сил, и он шагнул вперед, к трону.

Вздулись под серой кожей мышцы ракшасов-стражников, звякнули, натягиваясь, ржавые цепи. Мара грозно рявкнул, и тотчас аскету в спину вонзилась дюжина стрел.

Суранга пошатнулся, но остался на ногах. Что-то тихо прошептал.

Царь демонов растянул полные губы в улыбке, хотя было видно: ему не до смеха.

— Что ты там шепчешь, раб? А? Я тебя не слышу!

— Нет больше страдания!.. — прозвучал громкий голос. Слова отразились от стен и колонн, завибрировали, заблудились среди оторопевших придворных.

Взвыли от усилий ракшасы с цепями в руках, пытаясь оттащить аскета, но тот сделал еще шаг и протащил их по крови на полу вперед.

— Держите его, — закричал Девадатта, тут же к цепям подбежала дюжина стражников, бросив наземь копья.

— Нет причины страдания, — разнеслось по залу.

— Что ты бормочешь? — в ярости заревел Мара. — Взгляни на меня!

Пол оплавился и просел в том месте, куда уткнулся взгляд аскета. Но Суранга не поднял головы. Он снова шагнул вперед.

Одна из цепей вырвалась из тела и вместе с куском мяса грохнулась на пол. Половина из тех, кто держал цепи, упали, поскользнувшись на мокром от крови полу.

— Нет прекращения страдания!..

— Сдохни наконец, пес! — Мара вскочил с трона, солнце блеснуло на выхваченном кривом мече. Демон ринулся вперед, замахнулся… но в этот момент аскет шагнул в четвертый раз, навстречу царю демонов, и одновременно выпрямился. И от взгляда Суранги Мара застыл изваянием. Меч, выскочил из непослушных пальцев и зазвенел по полу.

Аскет повернулся к ракшасам и от взгляда его они испарялись с воплем. На пол падали копья, мечи, пустые доспехи. Суранга повел плечами, и дождем из расплавленного металла пролилась ржавая цепь. С громкими криками придворные попытались покинуть зал, но дверь сама собой захлопнулась прямо у них перед носом.

Аскет повел пальцами, и клинок Мары сам прыгнул ему в ладонь.

— …и нет пути Истины. Есть только сама Истина.

А затем всадил меч царю ракшасов в грудь по самую рукоять. Дрогнули губы аскета, будто сами не зная растянуться им в торжествующей ухмылке или скорбно опустить уголки вниз. Миг — и на лицо Суранги вернулось прежнее спокойствие.

У его ног хрипел, умирая, Великий Мара — властелин искушений и грехов.

Сурово оглядел Суранга тронный зал. Вдруг в нем проснулось странное желание, прямо здесь и сейчас впиться поцелуем в губы какой-нибудь спасенной крутобедрой красотки. Но Суранга постиг Истину и легко отбросил подобные глупые мысли. Пламенный взгляд аскета уперся в толпу придворных, застывших от ужаса.

— Вы все видели, что случилось. Я постиг Истину, я познал Абсолют и одолел врага. Да, я мог уйти из этого мира, разорвав порочный круг перерождений. Я мог уйти… но остался.

Всем присутствующим очень хотелось недоуменно переглянуться. Но они боялись пошевелиться. Только Рахула смотрел на Сурангу со странной смесью страха и обожания.

— Еще до рождения мне предсказали два пути. Либо святость, либо власть. Мара не дал мне постигнуть истину чуть ранее, и теперь я благодарен ему за это. Ибо передо мной открылся путь третий: святость и власть сразу.

Пламя во взгляде аскета притухло. Теперь он чуть больше походил на человека.

— Среди страданий телесных и душевных узрел я множество путей к свету Истины. И ныне я буду править вами. И научу Великому пути. Кратчайшему пути.

После этого Суранга взошел по ступеням и уселся в трон, даже не озаботившись смести пепел Мары. И улыбнулся так, что попятились люди и демоны.

— Ну а теперь, все, кто не согласен — бегите. Но бегите прямо сейчас, ибо потом уже будет поздно.

И тогда толпа рванула прочь из залы. В дверях возникла давка, отчаянно вопя от ужаса, люди покидали дворец. С тихой улыбкой смотрел царь Суранга им вслед.

Так он и стал править своим царством. Жестоко, но справедливо. Настолько справедливо, что жестоко. Призрачная змея над городом исчезла, хоть и не сразу. Все, не способствующее просветлению, было запрещено, и не было царства благочестивее. Боги с гордостью глядели с неба на кузницу аскетов и святых. Первым, кто отправился в Нирвану просветленным, стал Девадатта, былой союзник Мары. За ни последовали и другие. Суранга знал, что для народа благо, и какими путями привести своих подданных к просветлению. И пусть, часто пути эти вели через пыточные камеры и кандалы, за время его правления множество людей познало Истину, разомкнув круг перерождений. Много-много людей. Мно-ого.